Яшенька

    P. S. Не обвиняйте никого в потере сына, милая маменька! И без того довольно жертв».

– Лошадей! – крикнула Наталья Павловна вне себя и через час уже мчалась к Табуркиным.

Едва увидел Яшенька из окна коляску Натальи Павловны, как страшно растерялся. Не дальше как за минуту перед тем он уверял Базиля, что ему всё нипочем, что он готов хоть сейчас проскакать мимо маменькиной усадьбы, сделать какую угодно дебошь и даже нагрубить маменьке на всем скаку.

– А что! – воскликнул Вася, – ведь это, клянусь честью, отличная мысль! я сейчас же велю заложить лошадей!

– Нет, Базиль! – вступилась Мери, – пусть лучше мсьё Жак подождет, что будет!

– Нет, Мери! грубить так грубить! пусть лучше теперь же он докажет старухе…

И вдруг в это самое время на косогоре показалась коляска, столь знакомая Яшеньке.

– Не пускайте, не пускайте ее! – закричал он, вздрогнув всем телом и убегая в сад.

– Знаешь что! выйдем к ней навстречу вместе и наговорим ей дерзостей! – сказал Базиль вслед удаляющемуся Яшеньке.

Но Яшенька уже не слышал; он бежал без оглядки в сад, ощущая те же самые жгучие впечатления, какие чувствует медведь, которому сделали нечаянный сюрприз. Между тем коляска подкатила уже к крыльцу, и Базиль нашелся вынужденным лично встретить Наталью Павловну.

– Здравствуйте, Василий Петрович, – сказала она, – извините меня, что я вас вчера обидела.

– Матушка нездорова, – отвечал Базиль, – она никак не может принять вас, Наталья Павловна.

– Ах, как это жалко!., что ж, я ее не хочу беспокоить… я посижу с Марьей Петровной…

– Извините, сестра тоже нездорова… она никак не может принять вас…

– Что ж, неужто ж отдохнуть мне в вашем доме нельзя? – спросила Наталья Павловна, язвительно улыбаясь.

– Совершенно невозможно-с.

– Прекрасно!.. Но у вас скрылся мой Яшенька, и я имею, кажется, полное право требовать…

– Сын ваш, Наталья Павловна, может быть, действительно находится у меня в гостях, но он не желает вас видеть.

– Бесподобно! однако я вас предупреждаю, что буду жаловаться… я знаю, что вы хотите насильно женить его на Марье Петровне… но Яшенька узнает… я до сих пор скрывала от него историю с разносчиком… но он ее узнает!., жирно будет, если вы такие куски глотать будете!..

Наталья Павловна постепенно приходила все в большее и большее волнение и наконец, не помня себя, вовсю мочь закричала:

– Яшенька! не верь ей, друг мой! она с разносчиком Гришкой бегала!

– Пошел! – закричал Базиль на кучера.

– Очень хорошо-с! я поеду! но вы можете быть совершенно покойны, что Марье Петровне не бывать за Яшенькой… Митька! ты можешь ехать!

– А! каково я матушку-то твою отделал? – сказал Базиль, весело потирая руки, как только Наталья Павловна удалилась и Яшенька вышел из засады.

– Да, отделал! – повторил Яшенька бессознательно и как-то сомнительно улыбаясь.

– Однако это не может долго так оставаться! – продолжал Базиль, – ты должен сам с ней разделаться! и если ты в другой раз убежишь в сад, как нынче, то, клянусь честью, я пересчитаю тебе все ребра!

Яшенька снова улыбнулся, но на этот раз так кисло, как будто по губам его провели уксусом.

День этот был обилен размышлениями для Натальи Павловны. Вся ее материнская жизнь пронеслась, так сказать, мимо ее глаз, начиная с той минуты, когда увидел свет Яшенька и кончая настоящей трагической катастрофой. Чего она не сделала для счастья Яшеньки? все. Чем она пренебрегла, чтобы существование его сделать спокойным и безгорестным? ничем. Он жалуется, что она стеснила его свободу, что она не давала ему ни в чем воли, но он, очевидно, не понимает, что свобода, в его лета, представляет много опасностей, что он еще неопытен, что, наконец, она не только не расстроила, но привела в несомненно лучшее положение его имение… неблагодарный сын! И все фазисы, все переходы Яшенькиной жизни проносились мимо нее с самою мелочною подробностью. Вот он стоит перед нею пятилетним мальчиком, в кучерской шляпе и красной рубашоночке… Как он был кроток, покорен тогда! как он боялся малейшего косого взора, малейшего сухого слова! Вот он в гимназическом мундире… он приезжает домой на каникулы… он показывает счастливой матери книги, на которых четким и красивым почерком написано «за успехи и благонравие»… какое довольное, какое счастливое и открытое у него лицо! Вот он в блестящем гусарском мундире… там он был совершенно свободен… он мог бы сделаться пьяницей и картежником, по усмотрению… но он и тут не забыл, что у него есть мать, которую может огорчить его дурное поведение, и вел себя как примерный сын!.. Наконец, он в деревне…

Наталья Павловна не устояла против всех этих светлых воспоминаний и заплакала. Но – замечательная вещь! – вследствие какого-то необъяснимого закона родительской оптики, во время этих переходов, Яшенька как-то не рос в ее понятии, а все оставался прежним пятилетним мальчиком в красной рубашонке!

И вот каким-то Табуркиным выпало на долю возмутить воды этого светлого ручья! И кто же, как не она сама предложила ему познакомиться с этим гнездом змей!.. Господи! и чего ему нужно, чего недоставало этому неблагодарному дитяти? Утром весь дом ходил на цыпочках, покуда он почивал; кушал он все, чего сам желал… конечно, индюк… но что же, наконец, индюк перед вечностью… Сверх того, он мог гулять по саду, мог ходить в лес за грибами.

«Нужно бы его женить… в этом только я, кажется, ошиблась немного!» – подумала она.

К вечеру подали ей другое письмо от Яшеньки.

«Напрасно вы ищете меня, дражайшая маменька, – писал он, очевидно, под влиянием семейства Табуркиных, – я не могу приехать в Агамоновку до тех пор, покуда вы там будете. А так как имение это принадлежит мне, и вы, управляя оным безотчетно, могли уже скопить достаточную сумму денег, чтобы пропитать себя в старости, то я уверен, что вам угодно будет немедленно, по получении сего, очистить мой дом. В каковой уверенности и остаюсь любящий сын ваш

    Яков Агамонов».

– Да, держи карман! – сказала Наталья Павловна, прочитав письмо, но вместе с тем вдруг почувствовала, что у нее что-то кольнуло под сердцем и что силы начинают изменять ей.

VII

Прошло две недели, а Яшенька не возвращался. Благодаря крепости своего организма, Наталья Павловна физически выдержала катастрофу, но душевные ее силы были видимо и глубоко потрясены. Она сделалась рассеянною, менее вникала в мелочи хозяйства, чаще задумывалась, и в довершение всего надела на себя черную блузу. И сожаление, и досада, и раскаяние, и какие-то клочки порывов самовластия равно терзали ее душу и приводили ее в уныние, приближающееся к отчаянию. Неоднократно засылала она секретным образом к Табуркиным Федьку, обещав, в случае, даже простить его оплошность, но Табуркины, с своей стороны, с изумительною чуткостью различали всех, кто имел несчастие принадлежать к Агамоновке, и с неутомимою добросовестностью награждали посланцев палочными ударами.

Наконец Наталья Павловна решилась обратиться к предводителю дворянства. Федор Федорыч Пенкин известен был в целом уезде как человек с просвещенным умом и чувствительным сердцем, ибо сам был отцом многочисленных детей и, следовательно, легко мог понять положение несчастной матери, у которой отняли единственное ее дитя. Сверх того, он постоянно пользовался шаром Натальи Павловны при выборах, и это обстоятельство также должно было оказать сильное действие на его чувствительное сердце.

– Я, Федор Федорыч, слышала от верных людей, – сказала ему Наталья Павловна по окончании взаимных приветствий, – что за такие дела, как отлучение детей от родителей, по закону в Сибирь ссылать велено, однако, хотя Прасковья Семеновна и злодейка мне, я ей этого не желаю, а прошу только, чтоб ее по крайней мере из губернии нашей выслали.

– Будьте уверены, Наталья Павловна, что я с своей стороны сделаю все зависящее, – отвечал Федор Федорыч и, как человек добрый и отец многочисленного семейства, даже прослезился.

– Уж сделайте милость, Федор Федорыч! вы знаете, что я всегда была покорная слуга ваша!

– Но и вы, Наталья Павловна, надеюсь, также знаете, что я употребляю все усилия, чтоб сделать существование господ дворян, по возможности, приятным… Если б не я, то можно ли было бы, например, сказать, что Прокофий Николаич Звягин жив в настоящую минуту?

– Скажите пожалуйста! А разве что-нибудь случилось с Прокофьем Николаичем?

– Да-с… все больше от собственной своей неосторожности-с… все, знаете, этак направо и налево… ну и нагаечка-с…

– Ведь это все клевета, Федор Федорыч!

– Ну, конечно-с, клевета, я так это и понял, хотя у них и доказательства при себе… Но я к тому это вам говорю, Наталья Павловна, чтобы дать вам понятие, как нынче нужно осторожно вести себя и как трудна бывает иногда должность предводителя! Ведь это, в некотором роде, общий миротворец, Наталья Павловна!

– Так уж вы сделайте милость, не оставьте и моего-то горя, Федор Федорыч! Вам самим ведь известно, что я сирота и, стало быть, сама заступиться за себя не в силах…

– Помилуйте, Наталья Павловна, это мой долг! Вам должно быть и по слухам известно, что я никогда не бываю столь счастлив, как в те минуты, когда могу сделать что-нибудь приятное для господ дворян… Это мой долг, Наталья Павловна! это, могу сказать, одна из священнейших моих обязанностей!

Наталья Павловна уехала от Федора Федорыча успокоенная. Воображение ее, сосредоточившее всю свою деятельность на одном предмете, рисовало перед нею картины самого заманчивого свойства. Она уже видела, как Федор Федорыч посылает за становым, как они садятся вместе в экипаж, едут к Табуркиным и производят в доме их выемку, видела посрамление Табуркиных и радость Яшеньки, освобожденного из плена, видела все это… и радовалась!

К сожалению, Федор Федорыч не вполне отвечал ее ожиданиям. Если он, при выборах, пользовался шаром Натальи Павловны, то, с другой стороны, и Прасковья Семеновна с детскою доверчивостью вручала ему принадлежавший ей шар.