Куколка

Денис остолбенел от увиденного. Несколько секунд он стоял как вкопанный, в совершенном недоумении и ужасе от представившейся ему картины, которой бледное, неживое мерцание луны придавало ещё более зловещий характер. Не понимая, что здесь происходит, откуда взялось мёртвое тело, пожираемое псом-падальщиком.

Собака не дала ему времени на размышления. Почуяв чужака, она извлекла окровавленную морду из выгрызенного ею живота и взглянула на Дениса. Мгновение-другое длилось противостояние глаз – мрачно посверкивавших, отуманенных кровью собачьих и застылых, растерянно-испуганных человечьих. После чего собачьи сверкнули ещё ярче, пёс издал злобное глухое рычание, напружинился и, сорвавшись с места, устремился на внезапно объявившегося врага.

Денис по сути так и не вышел из владевшего им оцепенения. Увидев, что собака, как молния, метнулась на него, он, не отрывая от неё оторопелого взора, непроизвольно подался назад и, упёршись спиной в дверь сарая, инстинктивно выбросил руку с зажатым в ней ножом вперёд.

В следующий миг на него обрушилась крупная косматая собачья туша, сбившая его с ног и едва не дотянувшаяся своей оскаленной мордой до его горла. Но практически одновременно пёс пронзительно взвизгнул, его зубы клацнули вхолостую буквально в сантиметре от лица Дениса, тело внезапно обмякло и бессильно подалось вниз.

Повалившийся к подножью двери ошеломлённый Денис какое-то время не мог сообразить, что случилось. У него продолжала стоять перед глазами страшная картина пожирания собакой-людоедом изуродованного трупа неизвестно откуда взявшегося тут человека, и он ожидал, что и его самого вот-вот постигнет такая же незавидная участь.

Но собака отчего-то медлила. По-прежнему слышалось лишь её тихое, понемногу замиравшее повизгивание. Денис, немного оправившись, приподнялся и взглянул на неё. Овчарка лежала в шаге от него на боку, как-то неестественно изогнувшись, запрокинув голову и приоткрыв пасть с ощеренными, покрытыми пеной зубами, из которой вырывалось хриплое, прерывистое дыхание и жалобное поскуливание. Почти в центре её широкой мохнатой груди торчала рукоятка ножа, лезвие которого погрузилось в неё на всю свою длину. Очевидно, оно угодило в самое сердце.

Через минуту собака околела. Но Денис ещё некоторое время сидел, привалившись к двери, и, не отрываясь, смотрел на её мощные окровавленные клыки, едва-едва не добравшиеся до его шеи. И до всего остального. Он содрогнулся при мысли, что, если бы не счастливая случайность, эти клыки терзали бы сейчас его собственную плоть, так же, как плоть того несчастного незнакомца с огромной чёрной дырой вместо живота.

Ещё минуту спустя Денис, окончательно придя в себя, протянул руку и не без усилия вытащил из собачьей груди нож, вытер его лезвие о шерсть пса и поднялся на ноги. Как раз в это мгновение луна, в очередной раз прорвавшись сквозь изодранную облачную пелену, озарила двор, и даже в её слабом, притушенном свете он сумел более-менее подробно разглядеть окрестности. И первое, что бросилось ему в глаза, было то, что во дворе уже не одна, а две машины. Причём вторая – полицейская.

Покуда изумлённый этим Денис размышлял, откуда она тут взялась и что здесь делает, его продолжавший блуждать кругом взгляд различил нечто куда более поразительное и ужасающее. Ещё один обезглавленный труп, верхняя часть которого выдавалась из-под бампера Владовой «тойоты»! Причём на нём, как и на первом мертвеце, которого только что жрала собака, была форма. Оба убитых были полицейскими!

Переводя ошарашенный взор с одного изувеченного трупа на другой, Денис качал головой и шумно, с натугой вздыхал, как если бы ему не хватало воздуха. Он ничего не понимал, мысли мешались в его голове. Всё это было настолько омерзительно и жутко, что он почувствовал тошноту. Чтобы его не вырвало, он поспешил отвести глаза от искалеченных мертвецов.

Затем, после недолгой паузы, он нетвёрдой, шатающейся поступью направился к воротам. Не глядя больше по сторонам, точно опасаясь увидеть ещё что-нибудь под стать тому, что он уже разглядел в призрачном сиянии полной луны. Впрочем, он и не смог бы больше сделать это: как раз в этот момент слоистые клочковатые тучи закрыли своей толщей лунный диск и двор вновь погрузился в непроглядную тьму.

Но, достигнув ворот и уже взявшись за одну из её створок, он внезапно остановился, словно охваченный раздумьем. В его памяти всплыли слова умиравшего друга, он будто услышал голос Влада, донёсшийся до него из ниоткуда. Только теперь этот голос был твёрд, настойчив, требователен: «Когда освободишься, не пытайся бежать… Всё равно далеко не убежишь… Догонят и убьют…» И ещё чуть погодя – уже почти как приказ: «Пойдёшь и убьёшь их всех! Другого выхода у тебя нет…»

Денис некоторое время стоял в воротах, склонив голову и чуть покачивая ею. Он колебался. Десятки мыслей, сомнений, предположений теснились в его распалённом мозгу. Но сильнее всех их был продолжавший звучать в его голове суровый, повелительный голос, повторявший раз за разом одно и то же: «Иди и убей их всех! Другого выхода у тебя нет…» И спустя какое-то время ему уже начало казаться, что это не голос его умершего товарища. Что к нему обращается кто-то другой, неведомый и незримый, имеющий власть приказывать ему. И этому повелению нельзя не подчиниться…

Наконец он, видимо, принял решение. Издав горлом короткий рычащий звук и стиснув в кулаке рукоятку ножа, он повернулся и зашагал в направлении черневшего в глубине двора громоздкого двухэтажного особняка с высокой двускатной крышей.

Дойдя до середины двора, он споткнулся обо что-то круглое, смутно белевшее в темноте и откатившееся от удара. Наклонился и, внимательно всмотревшись, разглядел человеческий череп с почти полностью слезшей кожей, лишь кое-где болтавшейся грязными рваными лоскутьями, и забитыми землей глазными отверстиями и ртом.

Денис отшатнулся, пробормотал что-то нечленораздельное и, обойдя ужасную находку, не поколебавшую его решимости идти до конца, двинулся дальше.

X

Приблизившись к дому, Денис поднялся по низким поскрипывавшим ступенькам на невысокое крыльцо, пересёк его и остановился у двери, точно внезапно обессилев или глубоко призадумавшись. Верно было и то, и другое. По мере движения вперёд его первоначальная решимость понемногу затухала, боевой пыл угасал, и он всё менее стремился оказаться лицом к лицу с обитателями этого дома. Конечности его будто тяжелели, рука уже не так крепко сжимала нож, голова склонялась вниз, словно под бременем дум. Встав у двери и неуверенно взявшись за холодную металлическую ручку, он мучительно размышлял, стоит ли делать этот последний шаг, могущий стоить ему жизни? Какие у него шансы выйти победителем из задуманной им схватки?

Да и им ли задуманной? Будь его воля, он, выйдя за ворота, бежал бы сейчас куда глаза глядят, не слишком разбирая дороги, лишь бы оказаться подальше от этого страшного места, где погиб его друг, два полицейских и ещё многие другие, кого занесла сюда нелёгкая. Где был на волос от смерти он сам. И у этого тоненького волоска есть все возможности порваться в любой момент. В этот ли, в следующий или чуть позже, но это вполне может случиться. Он отнюдь не застрахован от этой опасности тем, что сумел вырваться из пут и вооружиться тем самым ножом, которым резали его самого. Этого явно недостаточно для спасения, этого слишком мало. Совершенно, безусловно, без всяких оговорок он мог бы сказать о своём избавлении лишь в том случае, если бы сумел убраться бесконечно далеко от этого проклятого, гиблого места. А он даже такой попытки не сделал. Вместо этого он вздумал сунуться в самое логово убийц. Сунуть голову в пасть льву! Это ли не безумие? И кто он после этого?

«Идиот!» – ответил он сам себе и невесело усмехнулся. Да, самый настоящий, круглый идиот. Всё, абсолютно всё, что он думал, говорил, делал, к чему стремился и чего добивался, на что надеялся и чего желал в последнее время, было глупо, нелепо, мелочно, бездарно, и ему стыдно и противно было даже вспомнить сейчас об этом. Это печальная и крайне неприятная для него истина, но надо признать и принять её как данность, как тягостную необходимость, от которой никуда не деться и не спрятаться. Потому что не спрячешься от самого себя. Можно скрыться, схорониться, сбежать от чего и от кого угодно, при желании и при удачном стечении обстоятельств даже от маньяков-убийц. Но нельзя убежать от своего прошлого, висящего над тобой тяжким, гнущим к земле грузом и постоянно грозящего обрушиться на тебя и раздавить. От своей трусости, лености, душевной дряблости, легкомыслия и легковесности, неумения и нежелания отвечать за свои поступки, принимать решения и воплощать их в жизнь. От своей нерешительности, неустойчивости, непоследовательности, вечных сомнений и колебаний, ставших уже как бы частью его, с чем он смирился, принял без сопротивления, с чем научился жить. И быть совершенно довольным такой жизнью, получать от неё удовольствие.

Стоит ли удивляться, что его собственной девушке надоело терпеть это, она устала от него и в конце концов бросила его. Ушла к другому парню, видимо, более соответствующему её представлениям о том, каким должен быть молодой человек, мужчина. И правильно сделала! – сказал он себе, признав то, чего ни за что и никогда не признал бы ещё совсем недавно, ещё сегодня утром, когда он готов был винить в своих бедах, промахах и неудачах кого угодно, весь свет, но только не себя самого. Себя он не привык корить и упрекать в чём-либо. Себя он любил. Холил и лелеял. Берёг, как дорогую изысканную безделушку.

Но за прошедший короткий промежуток времени, за один-единственный день произошло так много событий, одно ошеломительнее и катастрофичнее другого, что он очень на многое, и в первую очередь на самого себя, взглянул совершенно другими глазами. Ясными, не замутнёнными тщеславием, самовлюблённостью, ложным пафосом. Он точно впервые увидел себя со стороны. И увиденное не понравилось ему. Зрелище оказалось неприглядное, унылое, жалкое. Наверное, в первый раз в жизни он не захотел быть самим собой. Он желал бы быть другим. Твёрдым, уверенным в себе, мужественным, волевым, целеустремлённым. Способным на поступок. Чтобы доказать… нет, не окружающим, – вокруг, кроме мертвецов, никого не было, и его поступка всё равно никто не оценил бы. Доказать прежде всего самому себе, что он на что-то способен, что-то смеет. И пускай этот поступок будет последним в его жизни, что ж, пусть так… пусть так…

В отдалении полыхнула голубоватая зарница. Где-то, уже гораздо ближе, чем прежде, пророкотал гром. Сильнее подул порывистый, шквалистый ветер, в котором чувствовалась сырость. Денис скользнул хмурым взглядом по нёсшимся по небу низким всклокоченным тучам, сквозь которые пробивались холодные лунные блики, и, видимо окончательно приняв решение, открыл дверь.

Перед ним открылось тёмное тесное пространство, в котором он, как и незадолго до этого во дворе, поначалу ничего не в силах был разобрать. Только здесь свет луны уже не мог прийти ему на помощь. Он должен был напрячь зрение и постараться проникнуть сквозь расстилавшуюся впереди плотную чёрно-бурую пелену, наполненную какими-то предметами, лишь смутные, едва уловимые очертания которых выхватывал из сумрака его глаз. Оказавшийся, как назло, совсем не зорким и упорно отказывавшийся видеть в темноте. Напротив, от потери крови в глазах у него то и дело темнело ещё больше и ко всему прочему мелькали, как в калейдоскопе, пёстрые разноцветные узоры, круги, изломанные линии, как если бы кто-то рассыпал перед ним блестящие драгоценные камни.

Тем не менее, поколебавшись немного, преодолевая лёгкое головокружение, он переступил порог и, осторожно прикрыв за собой дверь, двинулся в глубь прихожей. Шёл медленно, крадучись, мелкими, тихими шажками, более всего стремясь не нарушить царившего кругом мёртвого безмолвия и не дать знать хозяевам, что в дом проник чужак. Причём такой, которого они менее всего ожидали в гости и которому, судя по всему, совсем не обрадовались бы.

Впрочем, его совершенно не интересовали те чувства, которые вызвало бы его внезапное появление у Лизы и её братьев или ещё кого бы то ни было, кто, возможно, обитал в этом доме. Он ведь действительно не в гости к ним заявился. Он пришёл, чтобы убить их! Об этом, когда он под воздействием временами накатывавших на него и сбивавших его с толку беспорядочных, горячечных мыслей забывал о своём намерении, напоминал ему нож, потеплевшую рукоятку которого он судорожно стискивал в горячей влажной ладони. А ещё более убедительно и властно – продолжавший звучать в его голове призывный голос покойного друга, иногда перекрывавшийся другим голосом, незнакомым, таинственным, долетавшим словно из бесконечной мглистой дали. И оба они, почти в унисон, настойчиво и непреклонно приказывали ему убить.

И под влиянием всего этого разом – и этих потусторонних голосов, нашёптывавших ему на ухо то, что он обязан был сделать, и всего пережитого и перенесённого за этот день, явственные следы чего он нёс на своём израненном теле, и ещё чего-то, неуловимого, неощутимого, что он и определить не мог как следует, но что жило в нём, заявляло о себе и, как и всё остальное, упорно подталкивало его к действию, – он, словно оставив за порогом все свои сомнения и колебания, неторопливо, но неуклонно продвигался вперёд. Миновав прихожую, в которой он так и не сумел разглядеть ничего, кроме размытых, едва угадывавшихся контуров предметов, он оказался в длинном коридоре, тоже объятом сумраком, но уже не таким плотным. Он чуть рассеивался в двух местах: в конце коридора, где пробивался свет из-за приоткрытой там двери, и прямо напротив Дениса, где мутный, рассеянный полусвет сквозил в узкую щёлочку из-за запертой двери, ведшей в ярко освещённую комнату, вероятно, гостиную.

Из-за двери, помимо тонких лоскутков света, доносились голоса, которые Денис немедленно узнал. Тут был и звонкий, щебечущий Лизин голосок, и густой, размеренный говор Толяна, и сбивчивая сиплая болтовня Валеры. Вполне можно было расслышать разговор, который вели эти трое, так как им и в голову не могло прийти, что кто-нибудь может подслушивать их в собственном доме, и они говорили довольно громко, не считая нужным приглушать голоса. Однако Денису неинтересна была их беседа. Он знал об этих людях достаточно, более чем, и новые, подслушанные сведения уже ничего не прибавили бы к этому знанию. А потому он лишь вскользь, краем уха послушал несколько минут их бурную дискуссию, – они обсуждали детали готовившегося бегства, настоятельная необходимость которого диктовалась незапланированным убийством полицейских, что, естественно, грозило всем троим самыми печальными последствиями.

Послушал и, нервно передёрнув плечами, по-прежнему осторожно, неспешно, тщательно рассчитывая каждый шаг, каждый жест, двинулся дальше по коридору. Он рассчитывал найти тёмный укромный уголок, которых в таком большом доме наверняка было немало, где он мог бы затаиться и, выждав удобный момент, нанести внезапный удар. А ещё вернее – он вообще ничего не рассчитывал и мало о чём думал в этот момент. В голове стоял туман, мутная колышущаяся дымка, в глубине которой бродили, как зыбкие тени, редкие невнятные мысли, не в силах оформиться во что-то более чёткое и конкретное. Порой эта серая, затмевавшая разум и чувства пелена прорывалась, и его охватывал панический, липкий ужас. Он недоумённо вопрошал себя: зачем он пришёл сюда? Что ему тут понадобилось? Что он делает в этом гнезде мучителей и душегубов, откуда нужно бежать сломя голову, пока не стало слишком поздно?

Но эти правильные, продиктованные здравым смыслом и чувством самосохранения вопросы оставались без ответов. Его вспыхнувший было на миг разум опять отключался, заволакивался дымом и погружался в забытьё. И снова в его мозгу начинали звучать упрямые, подавлявшие его волю голоса, призывавшие его к убийству, требовавшие от него крови. И ему и в голову не приходило противоречить, он без сопротивления подчинялся им и, сжимая в руке нож, шёл вперёд. Бездумно, сам не зная куда и зачем, очень смутно представляя, что он будет делать дальше, как нужно действовать в такой более чем нестандартной ситуации.

Так он достиг конца коридора, где мрак рассеивался благодаря проникавшему из-за приоткрытой сбоку двери свету. Он озарял ещё две двери, которыми, собственно, и оканчивался коридор; судя по всему, это были ванная и туалет. Чуть в стороне, в широком углублении, виднелись нижние ступеньки лестницы, очевидно ведшей на второй этаж; остальные ступеньки терялись в сгущавшейся вверху темноте.

Всё это Денис оглядел цепким, запоминающим взором, как боец, тщательно изучающий местность, где ему придётся дать врагу решительный бой, от которого зависит его жизнь. В данном случае дело обстояло именно так. Сунувшись сюда, он отрезал себе все пути к отступлению. Он знал, куда и на что шёл. На карту было поставлено всё, малейший промах, неверный шаг могли стать роковыми. Права на ошибку у него не было. Никто не дал бы ему исправить её. А потому нужно было действовать наверняка.

Особое его внимание, естественно, привлекла приотворённая дверь. Оттуда, помимо света, лились приглушённые монотонные звуки, – по-видимому, там работал телевизор. Но кто мог смотреть его? Ведь все обитатели дома собрались в другой комнате, в гостиной, – их возбуждённые, порой срывавшиеся на крик голоса периодически долетали до него и здесь. Неужели тут есть ещё кто-то? Или хозяева, как это нередко случается, просто включили телик и забыли о нём?

Денис остановился и, помедлив немного, затаив дыхание, вытянул шею и заглянул в открывавшееся перед ним помещение. Это была спальня. В противоположной части комнаты, возле окна, стояла массивная двуспальная кровать, аккуратно застеленная вышитым кружевным покрывалом и увенчанная несколькими взбитыми подушками разных размеров и цветов. Рядом, справа от окна, высилось добротное старомодное трюмо из коричневого потускневшего дерева с большим овальным зеркалом, в котором Денис мельком увидел своё отражение. Ещё дальше, в самом углу, притулился тяжеловесный комод, на котором лежали горстки чистого выглаженного белья.

Однако по этой и прочей обстановке, имевшейся в комнате, Денис пробежал взглядом лишь мимоходом, без всякого внимания. Которое прежде всего привлекло совсем другое. Находившееся неподалёку от двери инвалидное кресло, в котором покоилось неподвижное худое тело, едва различимое из-за покрывавших его тёплых одежд, как если бы оно, несмотря на стоявшую в доме нормальную, среднюю температуру, мёрзло и нуждалось в постоянном утеплении. Из этого вороха тряпья выглядывало бледное иссохшее лицо, обтянутое, будто плёнкой, тонкой, морщинистой, нездорового цвета кожей, с костлявым крючковатым носом, длинным заострённым подбородком и тусклыми, глубоко ввалившимися глазами, смотревшими бессмысленно и тупо, словно ничего не видя перед собой или не осознавая того, что видят. Они, казалось, были устремлены не на экран телевизора, а куда-то мимо него, в какую-то тёмную бездонную пустоту, куда, как кажется, смотрят тяжело больные и мёртвые, видя там недоступное взорам живых.

Денис поначалу удивился, увидев это тщедушное сморщенное существо неопределённого возраста и пола. Кто это? Откуда оно тут взялось? Но почти сразу же в его памяти всплыло несколько слов Лизы – краткое упоминание о её матери, которую после несчастья, случившегося с мужем, хватил удар, результатом которого стал паралич.

Так, значит, эти жалкие мощи, этот живой труп – её мать. Именно она родила троих маньяков и кровопийц, на совести (если в этом случае вообще уместно говорить о совести) которых полтора десятка жертв. Интересно, знает ли она о том, какую жизнь ведут её отпрыски? Что они вытворяют? Какое своеобразное развлечение себе придумали? Догадывается ли о том, что время от времени происходит совсем рядом, в нескольких метрах от её дома?

Да нет, вряд ли. Ничего она не знает, ни о чём не догадывается. Она давно уже вне жизни. Существует в своём мире, ограниченном для неё этой спальней и креслом-каталкой. В узком кругу своих плоских, однообразных мыслей и смутных, обрывочных воспоминаний о прежней, полноценной жизни, в которой было так много всего, что в один момент разлетелось, рассыпалось, пошло прахом.

Но, очевидно, не всё ещё отмерло в этом обездвиженном, полубезжизненном теле. Внезапно, будто почувствовав на себе посторонний взгляд, она чуть пошевелилась, беспокойно задвигалась, заёрзала в своём кресле, точно ей вдруг стало тесно и неудобно в нём, и, повернув свою маленькую, ссохшуюся, как печёное яблоко, голову, обросшую жидкими, разбросанными в беспорядке седыми волосами, обратила взор на Дениса.

Её белесые водянистые глаза распахнулись от изумления. В них мелькнуло что-то вроде смысла. А удивление почти сразу же сменилось страхом. Она как будто почуяла, зачем здесь этот истерзанный, окровавленный незнакомец. Прочитала приговор себе и своим близким в его застылых, мрачно поблёскивавших глазах. А может быть, заметила и нож в его руке, также достаточно красноречиво свидетельствовавший о намерениях чужака.

Им не слишком долго пришлось смотреть друг на друга. В противоположном конце коридора открылась дверь, доносившиеся оттуда голоса стали громче и слышнее. И Дениса будто ветром с места сдуло: он метнулся в самый тёмный угол коридора, куда не достигал свет из спальни, и забился в него. Замер, затаил дыхание и стал ждать.

По коридору, постепенно приближаясь, кто-то шёл. Раздавались тяжёлая крепкая поступь, шумное хрипловатое дыхание, бессвязное бормотание и посвистывание, по которым Денис признал Валеру. Через несколько секунд его крупная фигура показалась из-за угла и заслонила собой свет, лившийся из комнаты. Валера был в одних трусах; могло показаться, что он готовился отойти ко сну и, перед тем как улечься в постель, вышел по надобности.

Но, прежде чем сделать это, он, видимо, решил заглянуть к матери. Задержавшись на пороге спальни, он приоткрыл дверь пошире и, заглянув в комнату, протянул ещё более сиплым, чем обычно, нарочито оживлённым и, как показалось Денису, не совсем трезвым голосом:

– Здорово, маман! Как жизнь молодая? Всё сидишь в своей конуре?.. А на дворе уже лето. Погода благодать!.. Надо бы вытащить тебя наружу, чтоб ты хоть воздухом свежим подышала, проветрила свои трухлявые кости. А то совсем плесенью покроешься, сидючи тут безвылазно. Вон серая какая, сморщенная. Прям бледная поганка!

И, довольный своей убогой остротой, он весело расхохотался, раскачиваясь из стороны в сторону и потряхивая головой. По его развязной манере держать себя и чуть замедленному, нетвёрдому выговору Денис догадался, что за то недолгое время, что он не видел Валеру, тот успел хлебнуть чего-то горячительного, лишним подтверждением чего стал разнёсшийся вокруг кисловатый запах спиртного.

Далее Валера, по-видимому немного удивлённый чем-то, чуть изменившимся тоном, но по-прежнему с пьяным азартом проговорил:

– Ну, и чего ты глазёнки вылупила, будто привидение увидала? Чё мордочку перекривила? Сына родного, что ль, не узнаёшь уже?

Денис напрягся и крепко, до боли в кулаке, стиснул рукоять ножа. Он понял, что парализованная старуха пытается, насколько это было в её силах, привлечь внимание сына, подать ему знак, дать знать, что в дом проник чужак, что им всем угрожает опасность.

Но, на его счастье, Валера, и без того не слишком сообразительный, а сейчас ещё и поддатый, ничего не понял, счёл странную мимику и слабые телодвижения родительницы чудачествами больной и, пренебрежительно махнув рукой, направился к туалету, бормоча себе под нос:

– Да ну тебя! Совсем сбрендила старая. И жалко – мамашка ж вроде, – и ничё сделать нельзя… Ох, грехи наши тяжкие, грехи наши тяжкие…