Маска

После того, как нам была показана наша комната на втором этаже, и распакованы вещи, мы спустились в большую гостиную и расположились в креслах.

– Мартини? Кампари?

На низком овальном столе в вазочках были разложены орешки. Я пил кампари со льдом, Ира – мартини. Я разглядывал стены, увешанные африканскими трофеями: копья, тамтамы, слоновые бивни, маски. Беседа текла неторопливо, в русле тем, предлагаемых хозяином.

– Вы уже бывали во Франции? – обратился он ко мне.

– Да, несколько раз, но давно.

– Тем лучше. Ириша тоже знает Париж. Я дам вам машину. Надеюсь, вы не обидитесь, если я не буду вас сопровождать. Но мне кажется, я вам буду только мешать. По Парижу лучше гулять вдвоем. Этот город создан для влюбленных. Он весь пропитан атмосферой влюбленности. И советую больше ходить пешком. Чужой город следует открывать для себя ногами.

– Я с вами согласен. Я помню, когда я был первый раз в Париже и прогуливался по набережной Сены, я увидел под аркой Лувра двух музыкантов, играющих на флейте Баха. И именно эта сцена сильнее всего врезалась мне в память: за спиной течет Сена, прямо передо мной нависает темное здание Лувра, над головой весеннее небо, и всё это застыло под пронзительно-возвышенную музыку Баха.

– Вы любите Баха?

– Да, Баха и Моцарта больше всего.

– У нас с Андрюшей одинаковые вкусы. Во всяком случае, в том, что касается музыки, – добавила Ира.

– А где вы живете в Москве? Какая у вас квартира?

– Не очень большая, но трехкомнатная. Недалеко от центра. Ира превратила ее в настоящий дворец.

– Я очень надеюсь, что вы счастливы.

– Ты даже не представляешь, как мы счастливы, папа.

– Когда вы будете в Москве, обязательно приезжайте к нам.

– Что ж, непременно.

Ира писала, что вы были в Африке. Где?

– В Мали, пятнадцать лет назад. Я проработал там три года переводчиком.

– Я так понял, что вы заканчивали тот же институт, что и Ира?

– Да, с французским языком.

– Я ведь тоже когда-то учился в этом институте. Ира, наверное, рассказывала вам: я много помотался по свету.

– Да, Ира говорила, что вы несколько лет путешествовали по Африке.

– Я прожил в Африке десять лет. Я проехал или прошел пешком почти всю Западную и Центральную Африку: Сенегал, Мали, Верхнюю Вольту, Чад, Камерун, Габон, Конго, Заир. Можно сказать, что я стал немножко африканцем.

А вы вспоминаете об Африке?

– Почти каждый день.

– Ах да, понимаю. Нет, я не то хотел спросить. Вам нравилось в Африке? Вам приятно вспоминать о ней?

Я понимал, что своими вопросами он прощупывает меня, как бы подводит к теме, но пока не хочет ее затрагивать.

Я ответил искренне:

– Я люблю вспоминать о своей жизни в Африке. Столько лет прошло, а я помню улицы, по которым ходил, рынок в Бамако, мост через Нигер, дом, в котором мы жили. Может быть, потому, что тогда я был молод. Но иногда мне очень хочется снова туда отправиться и пройти по тем же улицам, посидеть в тех же барах. Скорее всего, это подсознательное желание вернуть свою молодость.

– Что же, мы с вами схожи в этих воспоминаниях и в этой любви.

В этот момент чернокожая служанка открыла дверь в столовую и, ни слова не говоря, исчезла.

Николай Петрович встал.

– Теперь прошу к столу.

Большой овальный стол в столовой был сервирован с французской изысканностью. Сначала подали сыры, потом листья салата с сухим хлебом. Их сменила черная и красная икра. На горячее была утка с овощами. На десерт – мороженое с ломтиками ананаса и кофе. Все это запивалось красным французским вином.

Как принято во Франции, беседа не прерывалась ни на минуту.

– За последние годы Москва очень переменилась, – начал разговор Николай Петрович. Я бываю там довольно часто и каждый раз вижу что-то новое. Очень большое строительство.

Мы с Ирой старались поддерживать эту светскую беседу.

– Хотя мне не нравятся эти новые русские, – продолжал он. – В них нет ни воспитания, ни веры.

Я вспомнил наш разговор на новоселье в Москве. Я находил всё больше общего между мной и Николаем Петровичем. И он мне всё больше нравился.

– Вы знаете, что, прежде всего, воспитывалось у дворянских детей в России? Терпимость. Терпимость к другому человеку, к чужому мнению, боязнь кого бы то ни было побеспокоить или помешать, или тем паче обидеть. Верхом неприличия считалось расталкивать локтями других людей, как на улице, так и в жизни.

А вы задумывались о том, чтобы воспитывать своих детей?

Он не спросил прямо: «Вы не думали о ребенке?» И не сказал: «Я хотел бы внуков». Это было бы грубо и бесцеремонно. В этом, видимо, была суть его характера.

Ира слегка покраснела и посмотрела на меня.

– Да, мы хотим ребенка, – ответил я.

Мы с Ирой никогда об этом не говорили, но я был уверен, что сейчас выразил и ее желание.

Николай Петрович одобрительно кивнул головой. Мне всё больше казалось, что он прекрасно понимает не только сказанное, но и то, что стоит за этим, подтекст, оставшийся в мыслях.

Ира заулыбалась. И тогда, мне кажется, в нашей беседе произошел перелом: невидимые родственные нити потянулись от одного к другому и связали нас троих.

– Мне бы хотелось, когда он родится, пойти с вами в церковь и увидеть, как его будут крестить.

А вы никогда не обращали внимания, насколько служба в православной церкви отличается от католической? Я не имею в виду канонические различия. Я не теолог и не хочу, и не могу этого касаться. Я говорю о воздействии службы на прихожан. Представьте себе, например, Сакре-Кёр. Прекрасная белая церковь, откуда виден весь Париж. Высокие купола, витражи, в церкви полумрак, играет орган. Ты сидишь на скамье, и сознание твое возвышается, просветляется и уносится ввысь, к Богу. А теперь представьте себе любую русскую церковь. Горят свечи, золотом сверкает иконостас. Поёт церковный хор. Душа плачет и очищается. Хочется упасть на колени и молить о прощении. Душа раскрывается навстречу Богу. Там сознание, здесь душа говорит с Богом.

Он встал из-за стола. Мы встали вслед за ним.