Гипнофобия

– Лови.

Герман бросил ему в руки пистолет. Тот поймал оружие и заткнулся. Он напоминал ребенка, которому вернули любимую игрушку. Оглядел фигуру Германа, есть ли подозрительные выпуклости, прячет ли чего еще под курткой. Повертел в руках бутафорский пистолет, поднялся на ноги, комично подпрыгнул и улизнул на кухню. Посыпалась посуда. Он схватил нож, стал рубить им воздух перед собой, другой рукой пытаясь набрать номер на телефоне…

Драки не было. Через мгновение он лежал, пуская ртом кровавые пузыри. Уже не рыдал, просто кряхтел, будто подавился чем-то несъедобным.

Герман вывернул все из его карманов, денег не было, одна банковская карточка с женским именем. Проститутка какая-нибудь.

– Пин-код, ну?

– Ненавижу…

В комнате, в столе под клавиатурой и огромным монитором, в одном из ящиков нашел пачку денег. От толчка вспыхнула картинка на мониторе – огромное влагалище. Герман даже отпрянул, гигантские половые губы, чуть ли не целовали его лысую голову. Щелкнул мышкой – картинка зашевелилась. В шерстяное ущелье вошел толстый, как бревно, мужской половой орган. Процесс пошел. Все это блестело от влаги, чавкало и стонало. Под эти звуки он пересчитал деньги. Маловато получалось. Выхлоп совсем небольшой, если на карте ничего нет, выходит, зря заморачивался.

На кухне воняло мочой. Герман стащил мокрые штаны с Полуночного Скитальца, достал из внутреннего кармана портативный шприц-пистолет на один укол и пшикнул в жирную ляжку инъекцию снотворного. Шевеление и скулеж прекратились. Пациент заснул на долгое время.

В торговом центре банкомат гостеприимно зашуршал банкнотами. Герман взглянул на чек и приуныл. Выпил пива в закусочной, в супермаркете купил еды с собой и бутылку виски. Надо искать в квартире, это может затянуться.

Жирный юноша не просыпался. Герман постелил ему под голову подушку, накрыл его же курткой. Прошел в соседнюю комнату, кровать и телевизор в полстены, все как у всех. По всем приметам апартаменты съемные, например, сумка с вещами за дверью, минимум посуды на кухне, трюмо, вероятно, раньше здесь жила женщина. Не было ненужного хлама, который тащит в дом хозяин, типа фарфоровых безделушек, разной поебени в рамках на обоях, и так далее.

Телевизор показывал Дискавери, Герман всегда полагал, что это телеканал про зверей или шаровые молнии, что-нибудь в этом роде. Но тут, как раз шла «битва за склады». Толпа страшных баб и придурковатых мужиков, скупали на аукционе под открытым небом типа забытые контейнеры с разнообразным хламом. В кучах мусора они «неожиданно» находили, например, яйцо динозавра или мини экскаватор. Участники шоу толкались и нервничали, это жестокий бизнес, а это Чед, и для него нет правил. – Эй, я пытаюсь здесь деньги заработать! Аукционист веселый дядька кричал скороговоркой: – тысяча от Стивена Кинга, кто больше? Смелее, Моника (Левински, наверное), еще сто дает Чарли Шин, тысяча двести от папы Сму! Кто больше?!

Голоса из телевизора медленно угасли, Герман провалился в сон, открыл глаза в ином измерении…

…Уличное кафе на вершине готической улицы, которая скатывалась к блестящим на солнце водам залива. Эта картинка – мостовая, фруктовая лавка под полосатым тентом, стопка велосипедов у фонтана, штрихи ландшафта того города, названия которого он теперь даже и не вспомнит, почти в каждом сне, как предисловие, чего-то ужасного. Дела давно минувших дней, события, затоптанные глубоко в самые черные подвалы памяти, выдавливались в сновидении, как гуталин из тюбика на белоснежную тарелку непуганого подсознания…

Она сидела в белоснежном пластмассовом кресле, напротив него, ладонью закрывала лицо. Жужжали под куполом зонтика пчелы, кто-то за соседним столиком скрипел ложечкой в чашке, размешивая сахар, слабый ветер шевелил края полосатого тента над витриной кафе. Он спросил:

– Где твой барабан?

Просто, надо было что-то сказать, расколоть эту угнетающую тишину. Она ответила:

– Пойдем, покажу.

Началось. Все, кто сидел в этом уличном кафетерии, встали, пошли за ней. Он, обгоняя на шаг, пытался заглянуть ей в лицо. Она отворачивалась, якобы что-то спросить у попутчиков. Надо сказать, попутчики – еще та публика. У некоторых конечности, туловище или голова были перевязаны в кошмарные бинты с кровавыми разводами, как подпалины от огня. Один дядя бодро вышагивал обрубками ног, не отставал, у него это лихо получалось. Странно, он хорошо помнил, что в кафе до этого все были нормальные…

Пришли на ярмарку, началась возня, все хотели веселиться и порхать на каруселях. Кто-то толкнул, и он упал в ящик с игрушками. Здесь были плюшевые медвежата и маленькие игрушечные барабаны, он хотел крикнуть, что ему не вылезти, но язык прилип между губами, нелепо торчал, точно, как у игрушек. Сам превратился в медвежонка, живыми остались только глаза, он в ужасе бешено вращал зрачками, пытаясь привлечь внимание.

Инвалиды, страшно гогоча и помахивая обрубками, толпились у одного из аттракционов. Там надо было кинуть игрушку так, что бы она накололась на металлический огромный гвоздь. Кто больше наколет, получает приз. Плюшевые зайчата и медвежата плакали, не хотели играть. Он хлопал ресницами, когда копченые узловатые пальцы инвалидов хватали его соседей по коробке, слёз уже не было, работали только веки, последние мышцы на теле. И вот он взлетел в небо. Его понесли, прицелились, и с размаху посадили пятой точкой на железный штырь…

Своим криком разбудил сам себя, сразу почувствовал, что джинсы и рубашка прилипла к телу. Хлопнул ладонью по выключателю, комната вспыхнула электрическим светом. Смачный, кровавый след – контур его тела, отпечатался на матрасе.

Ноги были красные, ран на теле не было, кровь могла идти только из одного места. Под струей воды, глядя на разбегающиеся по коленкам розовые ручьи, он запел старую пионерскую песню, это случилось инстинктивно, когда понял, что происходит, нечто необъяснимое, чего никак нельзя избежать, и придется жертвовать рассудком, если не жизнью.

Снова она пришла и снова режет, колет, рвет его на части.

И несколько недель назад был снова этот проклятый город с черепичными крышами, старинной улицей, вымощенной гладким булыжником, ведущей вниз на набережную. В ущелье между домами блестело море. Страшный шум сломал идиллическую картинку, что-то очень большое закрыло собой солнце. Из-за крыш показался нос огромного корабля, наливной танкер своей чудовищной массой навис над улицей, форштевень лопнул, из пробоины хлынула кровь. Мегатонны крови залили город. Она ждала его на крыше, сидела на коньке мансардного окошка, как на лошади в своем идиотском костюме барабанщицы – шелковом галифе и двубортном мундире. Ее свита плясала вокруг, тыча в него штыки и костыли. Улицы превратились в потоки густой, бурой субстанции высотой с верхние этажи. Его поймали баграми, швырнули к ее ногам. Она склонилась на его лицом, он увидел взгляд, испепеляющий наивной жестокостью, детские пальцы коснулись его губ. Что-то прошептала, ее холопы набросились, стали его переплетать, заворачивать в немыслимую сферу, пока он не превратился в гигантское яйцо с завязанными за головой ногами, руками, вставленными в собственный зад.