Первые

Первые
Миров А.Я.

Смотреть, как люди подчиняются деньгам, противно. До боли в висках. Хочется кричать им всем о любви. Не большой – огромной, чтобы взаимно и навсегда. Но те, кто уже подчинился, глухи. А те, кто орёт, путают отвращение с завистью. Так бывает. И так будет. Потому что мир шире наших мыслей, а огромная любовь подчиняет страшнее больших денег.

Миров А.Я.

Первые

СОНЕЧКА

Ветер хлестал шторы, будто они самостоятельно вышли из моды, а не эта тварь их грубо вышвырнула. Менталитет разрешил множить и приумножать. Наконец-то. Теперь под слоган «Все богатые – воры» сгоняются и другие состоятельные: те, кто обеспечен до беспредела. Когда чёрная икра – к аллергии, а красная – стыдно потреблять, мы что, нищие?

Не завидуй. Деньги вместе с привилегиями не сидеть и не стоять в очереди несут тьму мерзких обязанностей. Иметь автомобиль и включать пробки в расписание. Нет, метро – это красная икра. Ещё преважно носить одежду, не оскорбляя глянец. Аксиома: степень роскоши вещи обратно пропорциональна её продолжительности жизни. Платье – не более двух появлений, дальше сдохни в чехле. Платье нарядное – умри сразу после дебюта, ибо дурная память может сотворить непоправимое. Надеть повторно – оскорбить свет: тот, что высший. Высший, потому как дважды не позволяет к себе прикасаться.

Мужчинам легче. Но они и зарабатывают не только на платья и платья нарядные. Из заначки ещё берут на возможность одеваться в одно и тоже. Женщины потворствуют. Однако гардеробная предназначалась только для них. То, что в дамский склеп придётся подхоранивать господское – сюрприз неприятный. Пространство и так задыхается. А что поделать? Это называется семья. Именно поэтому однажды надетое и вынужденное сгинуть и сгнить вместе с бирками, приютило ткань, обожранную мужскими духами. Ладно. В конце концов, всё оно выросло из его денег. Пускай займёт три вешалки и две полки. Участь, граничащая с мудростью: терпеть, чтобы не нуждаться.

Чем дальше от нужды, тем крепче в позе подчинения. Деньгам. И тому, что выродил достаток. Вот почему даже у самой дорогой и слишком повседневной вещи срок годности меньше, чем у хомяка, которого продали воле ребёнка. Как бы глаз ни радовался, а душа ни пела, финансы не обслуживают тебя и твои впечатления, они работают во имя впечатлять других.

– Гарольд, где штора? – она испуганно таращилась на голое окно.

Тот, кто на самом деле был Игорем, бросился на помощь. Выглядел нелепо. Совсем не как Гарольд. Смешно, на грани с отвращением. Несимпатично. Где-то даже дёшево. Она стиснула зубы. Она бы вырвала себе глаза, но в модных журналах такое не советовали. Пока. Однако вынуждали беречь гармонию. Эта дрянь невероятно шаткая, нестабильная, в случае дисбаланса мажет старостью по лицу. Нет. Слишком много отдано косметологам. Слишком. Если вкладывать больше, они в конец растолстеют самомнением. И так едва ли не кланяешься на пороге, дабы обменять деньги на укол безболезненно. Вдохнула. Протараторила от одного до десяти.

– Зато я замужем! – наступила на подол внутреннему равновесию. – Я счастлива, – подумала менее уверенно, но гармония уже не смела рыпаться. – Господи, я так разбита! – схватилась за голову, – но, мать твою, счастлива! Счастлива!

Ветер скрылся. Вытащил бесящую штору на улицу, пробовал отодрать, утащить, не вышло. Тут же исчез. Как мужчина. Ибо невыносимо оставаться наедине с бессилием. Бережливость выиграла. Штора не платье, не платье нарядное. Для повешенного куска неприлично много вышло. Плевать на моду! Через край дорого. Недопустимо загранично.

Лавандовая. Атласная. Декоратор рекомендовал. От души. Есть ли душа у тех, кто на тебе зарабатывает? В моменты откровенной наживы она должна таять. Потом, конечно, возвращаться. Не такая уже: слабее, мутнее, в дырах, но кто её видит? Это же не платье. Не нарядное. Даже не мебель, в которую вложили, словно в будущее. Тоже от души. Она всегда есть у тех, кто щедр. Но дубовый гарнитур вышел из трендов. Ему плевать, что он не оправдал ожидания длиною в вечность. Его не волнуют чужие жертвы. Он как собственные дети.

– Парит, – доложил Гарольд, всовывая штору обратно через форточку. – Наверное, дождь будет.

– И что мне теперь делать? – раздражение таки брызнуло, ещё бы, она же разбита.

– Да ничего, – пожал воткнутыми в пиджак плечами. – Я просто сказал… Мы же всё равно внутри собираемся. Поэтому и пусть бы дождь. Ну что ты?! – он подошёл к ней, погладил по спине. – Не переживай, Сонечка, всё пройдёт отлично!

– Сам ты Соня! – если бы не кольца, она, без сомнений, вмазала бы ему прямо в нос. Сильно. Чтобы он заткнулся. Не надо произносить слова, надо захлёбываться кровью!

– Ну Софа…

– Я тебе миллион раз говорила, что ненавижу это «Софа»! Как будто ты на ублюдский манер называешь диван. Словно мама твоя со своим «звонит»! Ненавижу!

– А мне нравится!

София замахнулась и ударила воздух.

– Всё, всё, – Гарольд искренне радовался, что успел отскочить. – Я больше не буду! – поднял руки, демонстрируя обезоруженность.

Скалится так противно. Как мразь! Самая настоящая мразина. Сонечка разжала кулаки, глянула на улыбки, оставленные ладоням ногтями.

– София Максимовна, пора бы мясо запекать. Вы точно сами хотите?

– Точно, – перевела дыхание, погладила бледный шифон платья. Дорогого.

Вытащила из жадных плеч шею. Та больно метнула напряжением в затылок. Оттянутые мочки ласково подмигнули крупными серьгами почившей в определении «роскошная» люстре. Ты всего лишь хрусталь! София думала почесать веки, но вспомнила о цене на человека, ответственного за россыпь теней и взмахи туши. Вцепилась в подол и решительным шагом проследовала на кухню. Экономка предусмотрительно исчезла с дороги. Выделила сочувствующий взгляд хозяину. Гарольд виновато растянул губы, помахал рукой. Ну да, всё в порядке. Пусть все знают. Домоправительница кивнула. Кто бы знал, как ей надоели эти ссоры. Вроде, какое её дело? Просто будь в наличии, получай зарплату. Однако деньги не затыкают чувства, и чем больше она сопереживала хозяину, тем отчаяннее не выносила хозяйку.

Отвратительная баба! Про таких спрашивают, не где он её нашёл, а почему? За какие грехи? Вестимо, за достаток, который избыток. Хоть мальчик и хороший, и семья приличная, а Боженька всё одно человека, увядшего в злате, без наказания не оставит. Экономка соединила три пальца. Игор?ша, Игор?ша… Запустил ручонку в сундук с драгоценными каменьями и вытащил кусок кирпича. Ржавого, что пачкается. Угораздило же посередь чистого пути вляпаться в… Сонечку. Воля Господня, не иначе. Перекрестилась.

Сорняк ведь сколько ни поливай, не цветёт, не пахнет. Вот и София Михайловна рожать предпочитает единственно скандалы. Трудится исключительно во вред нервной системы. В первую очередь, Игорька. Придумала же, Гарольд! Помилуйте, святые. Перекрестилась трижды. И жалко её. И убить хочется. Не понять, чего больше. Бегает за людьми, как юродивая, подайте любви, отцедите внимания. Выслуживается ради возможности чувствовать себя ровней. Тем, кто подаёт да отцеживает, щелкает по носу: теперь ты за мной бегай. Для остальных устраивает приёмы. Собирает снисходительность, чтобы потом конвертировать её в, как только ей кажется, дружбу. Дал Христос денег, да вот не сказал, что счастье на них не купить. Экономка передумала освящать казённую форму крестным знамением. Вернулась к лавандовой шторе. Вычурный цвет! Расправила.

– Парит. Гарольд Васильевич, вы бы пиджак сняли.

Игорь оттянул воротник рубашки, неловкость не ослабила удушающий захват. Не то, что ему было жарко. Просто жаждалось содрать со спины кожу и запихнуть в хлебало кондиционеру. Огляделся.

– София Максимовна свой фирменный антрекот готовит. Вы знаете… Это часа на полтора. Как раз до прихода гостей. Может быть, чаю?

– Да, Юлиана, будьте так добры, – взглядом стелил по полу извинения. – Моего чаю, – покаялся вновь.

Юлия, чьё имя хозяйка принесла в жертву престижу, кивнула. Скупой жест, прорва понимания. Оставила еле зримый поклон и удалилась. Бедный Игорь Васильевич. Загодя напялил дурной богатый костюм, потому что Сонечка так велела. Бедный богатый Игор?ша. Однажды угодил в трясину провинциального очарования и теперь беден, несмотря на богатство. Удвоил капитал, обнищал счастьем. Жалко мальчишку. Для Юли он всегда мальчишка. А мальчиков надо защищать! За их счастье обязательно бороться, особенно когда точно знаешь, что счастье – это ты.

Стянутая бледным шифоном фигура застыла у столешницы. Не слышала ни кроткую поступь, ни подкрадывающийся аромат бергамота и груши. Взгляд утонул в куске мрамора. Белые прожилки целовались с красной мякотью. Проникновенно. Завораживающе. У влюблённых так не получается. Нет, им-то кажется, что они волшебны, но для свидетелей та магия мощнее рвотного.

Рука опустилась на ряд чёрных клавиш. Побежала, будто наверняка знала, что мелодия оживёт. Рукоятки трепетали. Пальцы неожиданно замерли на середине. Поймали момент. Прижали к ладони. Лезвие проглотило свет. Красовалось, как в последний раз. Острие не столь тщеславно: едва вся действительность сумела уместиться на клинке, оно ринулось к плоти. Кровь бросилась россыпью. Капли, точно и не были знакомы друг с другом, трусливо и одиночкой хватались за столешницу, запястье, за бледный шифон. Соня уронила голову.

– София Максимовна, – Юля старалась остаться верной беспристрастности, но её верхняя губа упорно ползла вверх, – вы бы переоделись.

– Я и так переоденусь, когда гости придут, – хозяйка закатила глаза: ох уж эта челядь. Не в состоянии отличить домашнее платье от того, за которое выложили чей-то годовой доход, дабы прожить в нём всего вечер.

– Как скажите, – экономке слишком мало хотелось умываться чужим раздражением: морщины не деньги, бывают лишними, просто первые в отличие от вторых избыточны уже на этапе мысли.

– Мясо я сама сделаю. Мне помощь не нужна, – Сонечка уставилась на раненый кусок.

– Я помню, – Юля прошла к шкафчику, достала кружку. – Гарольд Васильевич чай захотел.

– Боже, какое мещанство, – Соня качала головой, словно на кухне испачканная по бледный шифон говяжьей кровью стоит другая, а она сейчас в центре сцены увядшего в востребованности театра.

– С вашего позволения, – экономка включила чайник.

Едва дисплей выказал нужные цифры, нажала на кнопку «стоп». Перелила воду в кружку, бросила взгляд на Софию. Та, опершись о столешницу, нависла сжатым бюстом над будущим антрекотом. Будущим, коему не суждено свершиться.

Как хозяйка дома Сонечка знала, что в череде ресторанных блюд обязано быть её фирменное. Она так и говорила – моё фирменное. Поэтому на каждый приём готовила антрекот. Не говорила, почему именно. Но всем заранее объявляла: приходите к нам, будет мой фирменный антрекот. Гости приходили. Просто приходили. Совсем не ради. Но София Максимовна не изменяла себе как хозяйке. А Юля оставалась верной своему долгу домоправительницы, потому Сонечкин фирменный антрекот падал в мусорное ведро ортопедической стелькой, пережившей страшный пожар. Вопреки, может, благодаря статусу, что, если сравнивать, скорее отсутствует, у экономки не получалось поднести даже самым презираемым гостям труп с ожогами третьей степени.

Не дожидаясь, когда спина хозяйки разверзнется напополам, чтобы сквозь скользящие позвонки проорать: «пошла на хрен отсюда!», Юлиана откопала инициативу и убралась вон.

София Максимовна не отличалась прямой матерной агрессией. Уважение к людям, будь они хоть прислугой, не виновато. Причина в сакральном знании, коим с ней поделился модный журнал. Оказывается, нецензурная брань старит. Самое ужасное, натурально. Каждое слово равняется миллиметру носогубки. Ещё двум минусам в карму, но та сейчас решительно уходит из тренда. Не жаль. Про ругань цензурную издание умолчало, за этот огрех Сонечка держится крепко.

Юля завернула в ванную, опрокинула недокипяток в раковину. Нагнулась к шкафчику, остеохондроз немедленно пробудился, у него давно проблемы со сном.

– Не дело делаю, – зашептала экономка. – Боженька наказывает.

Тем не менее, как и любой, кто в курсе, что делает не дело, она продолжила. Ровно через три позвякивания пальцы приобняли стеклянное горло. Юля вытащила бутылку, посмотрела сквозь неё на лампу. Коньяка всё меньше и меньше. Поясница ныла всё больше и больше. Экономка наполнила чашку. Пригубила, так сказать, за здоровье.