Зато теперь русский царь негодовал, теперь он был настроен решительно. Как, впрочем, и все остальные. Совещание министров еще продолжалось, когда из Вены выехали адъютанты тех монархов, армии которых шли к местам постоянной дислокации. С приказом – остановиться! По сути дела, война уже началась…
Наполеон, как мы знаем, очень рассчитывал на противоречия, которые возникли между странами – участницами Венского конгресса. Беда для него состояла в том, что к моменту его бегства с Эльбы эти противоречия фактически уже были преодолены. И получилось ровно наоборот.
Монархи Европы только что воздвигли хрупкое здание, нашли фундамент в виде принципа легитимизма. Всё это сделано для того, чтобы времена Французской революции и Наполеона больше не повторились. Сказать, что в их планы возвращение императора совершенно не вписывалось, значит не сказать ничего.
Что может быть более показательным, чем история с единственным козырем, который имелся у Наполеона? Людовик покинул Тюильри утром того же дня, когда во дворец прибыл император. Бежали в страшной спешке и забыли… экземпляр секретного договора! Заключенного втайне от России и Пруссии. Наполеон с курьером отправил его русскому царю в Вену. Прекрасно зная тяжелый характер Александра I, его подозрительность и мстительность, император вправе был рассчитывать как минимум на непредсказуемую реакцию. Он ошибся.
Александр вызвал к себе Меттерниха и показал ему полученный документ. В полной мере насладившись растерянностью австрийского канцлера, который побледнел и не находил слов в свое оправдание, Александр бросил бумаги в камин со словами, что он «забывает о договоре ввиду предстоящей общей задачи».
13 марта, еще до того, как Наполеон вошел в Париж, европейские державы в Вене приняли Декларацию, объявившую Наполеона «вне закона». Создается Седьмая, последняя по счету антифранцузская коалиция, которая намерена покончить теперь с Наполеоном навсегда.
Кэслри без труда убеждает парламент выделить пять миллионов фунтов. Воевать собирались, как обычно, на английские деньги. Армии готовы предоставить всё без исключения, но тут есть проблемы.
Оставить Наполеона в покое, как и заключать с ним мирные договоры, никто не собирался. На него всё равно напали бы, но, по расчетам союзников, это могло произойти никак не раньше 1 июля.
Рисковать никто не хотел, интервенцию собирались начать при подавляющем численном превосходстве. Оно у союзников, конечно, было. Как раз к 1 июля они могли выставить до 700 тысяч солдат, а чуть позже – и больше. Однако в марте дела обстояли так.
Русская армия, больше 150 тысяч человек, во главе с Барклаем де Толли, находилась на Среднем Рейне.
Самая мощная, свыше 250 тысяч, на Верхнем Рейне. Австрийцы, баварцы, вюртембержцы, гессенцы под командованием фельдмаршала Шварценберга.
Из Италии к Франции могли выдвинуться до 75 тысяч человек, со стороны Испании и Португалии – примерно столько же.
С помощью всех этих армий Францию можно было взять в клещи и наступать с разных сторон. Хороший план и, по сути, беспроигрышный. Только работать, повторим, он может начать только с 1 июля, никак не раньше.
А пока рядом с Францией только две армии. Англо-голландско-бельгийская, примерно 110 тысяч солдат, в Бельгии. И там же прусская, такой же численности. Если Наполеон нападет сам, до начала лета, то противостоять ему будут именно эти армии.
Тщеславный Александр I очень хотел возглавить войска Седьмой коалиции. Но Венский конгресс продолжается, Заключительный акт еще не подписан. Взоры всех, кто присутствует в австрийской столице, обращаются в сторону единственного настоящего военачальника среди дипломатов, герцога Веллингтона.
27 марта герцогиня Вильгельмина Саган, одна из «королев конгресса», давала бал. Согласно легенде, русский царь во время бала подошел к Веллингтону и сказал: «Итак, вам предстоит вновь спасти мир». На следующий день Веллингтон отбыл в Брюссель, к армии.
Глава вторая
Майское поле
То было самое грандиозное торжество в совсем короткую эпоху, именуемую «Сто дней Наполеона». Почти как коронация, только вместо короны – конституция.
«Солнечным весенним утром толпы парижан блистают нарядами, как в дни больших праздников. Все высыпали на Майское поле, где выстроились старые и новые войска, а вокруг трибун развеваются трехцветные знамена. Шестьсот депутатов и несколько сот пэров ожидают императора, который сегодня собирается дать присягу новой Конституции – и опять двинется в поход. Сегодня впервые за последнее время жажда развлечений, присущая парижанам, может утолиться ярким зрелищем, ибо при короле всё было смертельно скучно и благочестиво.
…За гвардией следуют наполеоновские орлы и знамена, за ними шагают герольды и пажи в ярких и блестящих костюмах, словно на аллегорической картине, и завершает процессию коронационная карета, запряженная восьмеркой лошадей, везущая одинокую фигурку человека, облаченного в белый шелк, уложенный живописными складками, и почти придавленного шляпой с огромным плюмажем и в еще большей степени – широчайшей императорской тогой. И это – император!
Народ, собравшийся побрататься со своим вождем, озадаченно глядит на этого цезаря, который словно намеренно душит холодной роскошью народные симпатии. Одиночеством и покинутостью веет от этого седеющего человека, в блеске золота, но без жены и детей медленно проплывающего мимо толпы в своей сказочной карете».
Как красочно описывает церемонию Эмиль Людвиг, как он чувствует ее нерв! Людвиг вообще историк чувственный, недаром его книга так понравилась Марине Цветаевой, горячей поклоннице Наполеона.
Людвиг, как и многие другие, охотно рассуждает о внутренней политике императора в период «Ста дней», о слабостях, упущениях и прочем. Всё это, безусловно, интересно, но так ли уж важно?
Ну что такого сделал или не сделал Наполеон, что могло бы предотвратить войну или повлиять на ее конечный исход внутри Франции? Еще больше приблизил либералов? Еще дальше оттолкнул аристократов? И зачем сравнивать 1815-й с 1793-м?
Всё, абсолютно всё было другим. А главное – в 1793-м у Франции еще не было за плечами двадцати лет почти непрерывных войн. Этот аргумент делает практически бессмысленными споры о том, что «было бы, если бы…». Каждый шаг Наполеона по пути из бухты Жуан до Парижа приближал его к войне. Вступить в нее он мог только с тем, что осталось у Франции.
Хотел ли он мира? Да, безусловно. И вот тут он действительно сделал всё, что мог. Конечно, громкие декларации, вроде заявления от 4 апреля о том, что империя стремится к миру, всерьез никто не воспринимал. Но вот тайная дипломатия работала весьма напряженно.
О том, что Наполеон отправил Александру секретный договор, мы уже знаем. Но договориться с самим русским царем после бегства с Эльбы было просто невозможно. Александр посчитал поступок Наполеона личным оскорблением, а такое он не прощал.
Англичане? Рассчитывать на их благосклонность по меньшей мере наивно, но император всё равно попытался. Он лично написал послание к принцу-регенту, но тот даже отказался его читать. Кэслри ответил представителю Наполеона Коленкуру:
«Я вынужден сообщить Вашему превосходительству, что Принц-Регент отказался получать данное письмо, адресованное ему, и одновременно дал мне указания передать письма, адресованные мне Вашим превосходительством, в Вену для ознакомления и рассмотрения Союзными Монархами и полномочными представителями, там собравшимися».
Готов ли был Наполеон «поступиться принципами»? Конечно! В апреле он дважды посылал эмиссаров в Вену, к человеку, который не раз и не два его предавал. Которого он сам, вернувшись в Париж, объявил изменником публично. К Талейрану. Некоторые из его соратников возмутились. Наполеон ответил: «Никого лучше в этом деле я не знаю». Очень в стиле императора. Вот уж кто умел и прощать, и забывать. Часто выходило боком. И в битве при Ватерлоо он отчасти станет заложником своего всепрощенчества.
Что же до Талейрана… Он, конечно, любил деньги, а император предлагал ему, ни много ни мало, миллион золотом. И даже работы на двух хозяев не чурался. Но в оценке ситуации Талейран никогда не ошибался. Если и предавал, то потому, что чувствовал – пора. А сейчас… Зачем?! Потому он и сказал посланцам Наполеона, что с ним случалось крайне редко, чистую правду: «Вы пришли слишком поздно. Император ошибся во времени».
Однако самой болезненной неудачей для Наполеона стали, конечно, дела австрийские. Еще на Эльбе он думал, что именно Австрия может стать его союзником. Ведь император Франц, как-никак, его тесть, дед его внука. Как же он сильно заблуждался! И насчет императора Франца, а больше всего – относительно своей горячо любимой жены, Марии Луизы.
Еще когда монархи в Вене собирались подписывать декларацию, объявлявшую Наполеона вне закона, обсуждался и «семейный вопрос». В большой политике мелочей не бывает. Австрии было сказано, что заключение договора напрямую зависит от того, какую позицию по отношению к мужу займет принцесса австрийского дома.
Всё оказалось донельзя простым. Затея Меттерниха удалась – в конце сентября 1814 года Мария Луиза и граф Нейпперг стали любовниками, зимой она перестала отвечать на письма Наполеона. Союзники хотели гарантии? Они ее получили. Мария Луиза пообещала, что она ни при каких обстоятельствах не вернется во Францию.
Наполеон продолжал забрасывать жену письмами, он был уверен, что вот-вот увидит и ее, и сына. Письма уже не доходили до адресата. Наконец посланец императора, де Монрон, сумел попасть в Шенбруннский дворец и встретился с Меневалем, секретарем Марии Луизы, человеком глубоко преданным Наполеону.
Меневаль рассказал ему ВСЁ.
Императора решили пощадить. Об измене жены – только неясные намеки. Когда он понял, что жену и сына он не увидит? Точную дату никто не назовет.
11 апреля Наполеон попросил свою сестру Гортензию сопровождать его в поездке в Мальмезон, дворец, где жила и умерла его первая жена, Жозефина. Они провели в Мальмезоне весь день, Наполеон был задумчив и меланхоличен. «Старуха», как называли гвардейцы Жозефину, приносила императору удачу, при ней он никогда не проигрывал…
Около получаса он провел в комнате, где умерла Жозефина, в одиночестве. Потом попросил Гортензию сделать копию портрета бывшей жены и – уехал.
13 апреля в правительственном Moniteur опубликовали доклад министра иностранных дел Коленкура. В нем сообщалось о том, что его попытки вступить в мирные переговоры с европейскими державами успехом не увенчались.
Глава третья
«Армия Севера»
«Впечатлительная, болтливая и, вследствие всего этого, подверженная панике, подозревающая в измене своих военачальников, боящаяся этой измены, способная на героические усилия и бешеные порывы, более пылкая, экзальтированная, рвущаяся в бой более, чем какие бы то ни было другие армии времен Республики и Империи, – такова была армия 1815 года. Никогда Наполеон не имел орудия войны более могущественного и в то же время более хрупкого».
Анри Уссе, конечно, больше писатель, чем историк, но, может, именно это и позволило ему создать столь впечатляющий, а главное – очень точный образ последней армии императора. «Армии Севера», так она называлась.
Веллингтон, который, как мы знаем, не очень любил рассуждать о Ватерлоо, тем не менее сказал однажды: «У Наполеона никогда не было в распоряжении столь отличной армии, как тогда». Тут герцог прав и не прав одновременно. «Армия Севера» имела и сильные, и слабые стороны, но главное – она не могла быть другой.
Маршан в воспоминаниях пишет, что Наполеон, только вернувшийся в Париж, намеревался сразу же напасть на армии союзников, находившиеся в Бельгии, а потом, дескать, решил отложить кампанию на пару месяцев. Поверить в это трудно. Говорить император, разумеется, мог всё что угодно, но между словами и даже не делами, а реальными намерениями разница большая.
Только одно можно утверждать с уверенностью – он хотел мира, но к войне готовился. По-другому и быть не могло. Насколько успешно он подготовился? Тут мы снова вступаем на зыбкую почву предположений.
Есть две противоположные точки зрения. Первая. Наполеон провел колоссальную работу, она достойна восхищения. Вторая. Наполеону далеко до революционного Конвента, он действовал нерешительно, потому и не мобилизовал те ресурсы, которыми Франция обладала. Истина, как обычно, посередине. Наверное, можно было сделать больше, но, учитывая, в каких условиях он находился, Наполеон получил от нации только то, что мог получить. Как он этим воспользовался – другой вопрос.
«Превосходством своим над всеми войсками в мире французская армия обязана конскрипции». Так говорил император. Конскрипция – массовый набор в армию на основе всеобщей воинской повинности; вот то наследие Революции, которое Наполеон высоко ценил и умело им пользовался. Но едва ли не самая популярная реформа Людовика XVIII – отмена конскрипции и демобилизация. Уставшая от войн Франция восприняла ее «на ура». Император и хотел бы вернуться к прежним порядкам, но понимал – нельзя. Не то время, не те настроения. Какие тут сравнения с Конвентом? Всеобщий энтузиазм 1793-го против апатии 1815-го?