Странная страна

За алой аркой моста туманов, под черным небом, древний деревянный храм нависал над долиной белых деревьев. Во всем неподвижном пейзаже было лишь два цвета – белизна деревьев и чернота неба, не считая кармина моста, казавшегося пятном крови.

Тогда Алехандро посмотрел на Клару и понял, что она красива.

Красива ли она?

Для глаз пятно крови.

Книга картин

Призраки

Какой бы формой их ни наделяли, бесполезно отрицать существование призраков. Если мало кто из людей встречает их, кроме как в своем воображении, одно это уже показывает, насколько тесно они с ними связаны.

Откуда мы знаем, что случилось в давние времена? А ведь мы знаем. Кровь веков течет в наших венах, как река, и если только мы не глухи к посланиям земли и неба, она несет с собой наследие народов, которые были прежде нас.

Это не магия и не химера. Кто может забыть первую черту, проведенную в час, когда писался пейзаж мира?

Веселье

Клара не всегда была лукавой и веселой. Ребенок, слишком долго замкнутый в недрах собственного сердца, она впервые засмеялась только на одиннадцатом году жизни. Но любовь и война омыли эту одинокую душу той веселостью, которая нужна каждому, – если верно то, что сказал однажды один из великих людей: веселость – это самая приятная форма мужества[19 - Анатоль Франс. «Литературная жизнь».].

Все будет пустотой и чудом

Группа пришедших с земли людей стояла на мосту туманов, под чернильным небом с проблесками света. День всплывал из мрака, освещая пейзаж. В самом сердце его алая арка моста сияла с несказанной силой. В отличие от окружающего мира существа из плоти сохранили присущие им краски.

– Я не понимаю, что вижу, – сказал Хесус.

– Вы видите суть нашего мира, – сказал Петрус. – Когда посмотрите на него глазами чая, вы увидите нечто более нормальное.

– Еще чая? – пробормотал Хесус.

Под их ногами дерево слегка подрагивало.

– Добро пожаловать в Нандзэн, – сказал Петрус.

Черное небо потрясало Алехандро. Оно простиралось выплеском акварели, и глаз невольно следовал ленивым муаровым разводам в те моменты, когда они перетекали в новые чудесные фигуры. От жидко-чернильного неба исходил свет, словно состоящий из тех темных лаков, которым невидимые мазки кисти придают прозрачность текстуры. Хотя Нандзэн, за исключением моста, был полностью черно-белым, ощущение природной естественности в нем присутствовало сильнее, чем где бы то ни было. Белизна деревьев обнажала их остов, ничуть не умаляя общей красоты, и в центре этого растительного театра возвышался Храм Туманов. Он открывался ветрам всеми своими голыми проемами без стекол, и, хотя сам он был квадратным, эти проемы располагались асимметрично. Их изломанный ритм, без сомнения, предлагал более гармоничный вид на окружающий пейзаж; по мере того как взгляд перемещался от окна к окну, панорама слагалась в прекраснейшую музыку; но если бы обоим мужчинам задали вопрос, что именно они видят, их ответ был бы прост: старую хибару, открытую всем грозам. Вокруг постройки шла галерея, покрытая патиной лет, и Алехандро понял, что здание это не остаток прошлого, а его дух. Бессмыслица какая-то, подумал он прямо перед тем, как на него снизошло новое озарение.

– Его линии идеальны, – сказал он громко.

И подумал: этот убогий приют – верх пропорциональности.

Над обнаженной территорией царил алый мост. От окутанной густыми туманами арки исходило ощущение неизведанного согласия.

– Мост туманов – это мост природных связей, – сказал Петрус. – Он поддерживает единство нашего сообщества. Но также он осуществляет слияние и синтез наших миров.

Он замолк.

– Вы узнаете всю историю, – снова заговорил он, – но сейчас не следует заставлять ждать комитет по встрече.

И действительно, выйдя из храма, к ним двигалась делегация, и моя честность историка обязывает сказать, что Алехандро и Хесус были ошарашены ее видом. Женщина и двое мужчин в сопровождении четырех существ, столь же абсурдных, сколь и великолепных, шли им навстречу по дороге из черных камней. О том, какое впечатление женщина произвела на Хесуса, поговорим позже, а в данный момент его переполняли эмоции при виде эльфов, какими они были в своем родном мире. Ростом выше людей, они, казалось, состояли из животных разных пород, которые словно переливались одна в другую, слагаясь в плавную хореографию метаморфоз. Во главе делегации вышагивал белый конь, одновременно человек и вепрь, который последовательно становился каждой из своих составляющих сущностей. Светловолосый мужчина с глазами цвета ледника превращался в снежного коня, потом его ноздри становились широким пышущим рылом, отрастали клыки, и он был уже диким вепрем, прекраснее всех, каких видел Алехандро в своих владениях в дни большой охоты. Время от времени на лице этого создания мелькал отблеск древнего водного потока, и Алехандро увидел в клубах тумана, что мост нависает над серебристой рекой, окаймленной дикими травами. От эльфа исходило благоухание вечности, наполнившее молодого генерала самым великим почтением. Второй в эскорте, темноволосый мужчина, а мгновением позже – конь, словно отлитый из ртути, внушил ему неменьшее уважение. Его одежда была прекрасного оттенка, присущего меху зайца, в которого он обращался чуть позже, бежевого с каштановым, изумительно шелковистого, и по ней пробегали мягкие волны дрожи.

– Страж Храма и Глава Совета, – сказал Петрус.

Что за земля может породить подобных вождей, похожих на богов? – подумал Алехандро.

– Высшие эльфы обычно производят именно такое впечатление, – тихонько добавил Петрус.

Позади повелителей туманов два других эльфа сменяли тонкость человеческих черт на роскошь облика диких лошадей, а третьей их ипостасью была белка у одного и белый медведь у другого. Их вид не вызывал невольной глубокой почтительности, и у Алехандро мелькнула мысль, что по сравнению с высшими эльфами они скорее младшие, но красота их волновала даже больше, потому что дышала невинностью. Петрус в свой черед стал спускаться с арки моста, и Алехандро с Хесусом последовали за ним, стряхивая с себя оцепенение и отметив при этом, что они странным образом свыклись с черными небесами. Когда их эльфийские спутники ступили на каменную дорогу и тоже начали трансформироваться, стало видно, что все трое обладают природой человека и коня, а Петрус вдобавок обращался в самую прелестную пузатую веселую белку, какую только можно себе представить. Потом белка уступала место небольшому рыжему коню с красивыми серыми задумчивыми глазами. Рядом с ним Паулус тоже становился белкой, а Маркус принимал вид большого бурого медведя. В тот момент, когда они обретали человеческий облик, их тела покрывала необычная одежда. Она походила на мягкую натуральную ткань, по которой пробегали волны, уходящие вместе с исчезновением человеческой природы. Вероятно, можно было бы определить, из каких нитей она соткана, но она облегала тела, сохраняя оттенки шкур животных, и Хесусу хотелось прикоснуться к ее сиянию и плоти.

А вот Алехандро был больше зачарован дорогой, которая вела к храму. Широкие и плоские камни внизу, под ногами, отражали деревья долины, как если бы те были над ними. Вдоль дороги деревья не росли, но от плит исходило волнение ветвей под ветром, и возникало ощущение, будто шагаешь под густыми кронами. Он поставил ногу на первый камень и был потрясен невидимой речной волной, проходящей сквозь твердость минерала.

– Вы скоро увидите жидкие камни, – сказала прелестная щекастая белка, из которой снова возник Петрус.

Позади четырех эльфов шествие замыкал священник в сутане. У него было благородное открытое лицо и объемистая фигура с пузом, выдававшим пристрастие к земным радостям. Он сразу же понравился Алехандро, который не любил священников, и Хесусу, который их почитал, из чего мы можем сделать вывод, что в лоне Церкви им встречались совершенно разные люди, ибо там во множестве попадаются как убогие души, так и истинные первопроходцы, которые отправляются исследовать неизведанные земли, не стремясь просвещать иные умы, кроме своего собственного. А главное, добродушный вид не мог скрыть его взгляд – так смотрит человек, который многое повидал и благодаря этому обрел величие. Он шел, положа руку на плечо другого мужчины, высокого и очень красивого, того же возраста, что и святой отец – около шестидесяти, наверное, – который, по словам Петруса, был художником. Мужчина улыбался ему с утонченностью, рожденной из насмешливого отношения к самому себе и неизбежно сопутствующего ему уважения к другому, и он также понравился Алехандро и Хесусу.

Но молодая женщина в знак приветствия подняла руку. От нее исходила особая властность, хотя выглядела она хрупкой – темноволосая и темноглазая, скорее худая и очень породистая, с золотистой кожей и губами цвета свежей крови. На коже лица проступали тонкие сосуды, которые расходились концентрическими кругами от переносицы. В какие-то моменты они становились бледнее, расплывались и почти исчезали. Потом снова начинали пульсировать, затемняя ее исполненные строгости черты. Вдруг она улыбнулась, и Алехандро увидел, что улыбка предназначалась Кларе.

Чуть обернувшись, он бросил взгляд на молодую женщину, и у него перехватило дыхание. Та в ответ улыбалась Марии; он увидел в этой улыбке столько сестринской любви и сочувствия, что его собственная страсть вспыхнула еще сильнее. Теперь он знал, что будет долго молиться в ночи, и более не о том, чтобы погибнуть с честью, но чтобы это пламя не угасло под пятой врага. Как смогу я перенести его потерю? – спрашивал он себя, думая не столько о том, что испытывает сам, сколько о том, что воплощает Клара. Так Алехандро де Йепес на тридцатом году жизни родился для любви. Ни самоотверженность в бою, ни клятва отдать в сражении всю кровь до последней капли, ни преданность земле своих предков, ни поэзия Луиса и мысли Мигеля не смогли так ясно указать ему путь, и если он подумал, что приблизился к нему, когда стоял лицом к лицу со своими мертвецами, то был не прав в одном: ему по-прежнему не хватало эха другого дыхания. Сейчас он с пронзительной ясностью понял, что до сих пор хотел только брать, а не отдавать, и лицо обдала жаркая волна стыда. Эта волна отчасти коснулась его в подвале, когда он почувствовал, что любит, потому что эта любовь возвышала его. Но улыбка, какую Клара послала Марии, как порыв буйного ветра, выдернула последние гвозди, которые не давали ему оторваться от прежней жизни, а между тем возникшее стремление к дару, до которого он пытался дотянуться благодаря ей, меняло один за другим все параметры его сердца. Теперь он понимал урок Луиса, когда тот говорил про воодушевление, порожденное пылкостью, когда внутренний огонь способен омыть нас тихими водами, – этот огонь не давал ему понять, красива ли Клара, что ничуть не умаляло его желания.

Посольство союза людей и эльфов, пройдя еще несколько шагов, остановилось. Вблизи красота эльфов была едва переносима. Ее питало совершенство человеческих и животных форм, сливающихся в медленной хореографии взаимопревращений, а еще то, как эльфы умели выражать свои чувства в форме легких излучений, которые образовывали в пространстве рисунки, – и, будь то гордость, грусть, усталость, доброта, баловство или отвага, возникала симфония воздушных абрисов, непонятных, как абстрактные картины, но делавших их внутренний мир доступным человеческому взгляду. Алехандро глянул на Петруса и был поражен гравюрами, которые единственная в цивилизованном мире белка-пьяница выводила в воздухе вспышками скачущих линий. Там было и мужество, и граничащая с фривольностью дерзость, чистосердечие и упорство, а еще омытая древней мудростью череда юношеских надежд, и благодаря сочетанию легкости и глубины младший эльф, каким считался Петрус, в действительности достигал величия.

– Мне это снится или у них что на сердце, то и на лбу написано? – пробормотал Хесус.

Потом оба мужчины опустились на одно колено, приветствуя эльфов из земли туманов и сопровождавших их людей.

Преклоняя колено, Хесус Рокамора почувствовал, что отчасти возвращается в реальность. Прикосновение к камню несло теплоту, и ему понравился трепет органической жизни внутри. Первые минуты оказались чередой потрясений: сначала отсутствие цвета, затем молодая темноволосая женщина, наконец, сами эльфы и их фантастическая множественность. Сейчас, когда он понемногу привыкал к черному небу и триморфным существам, в нем поднималось истинное осознание смены мира.

– Добро пожаловать в Нандзэн, – сказала Мария.

У нее был низкий голос, навеявший на него неуловимое воспоминание. По непонятной причине он подумал о своей единственной встрече с Луисом Альваресом на второй год войны – единственной и короткой встрече в том январе нескончаемой стужи и измученных солдат. Расставаясь, Луис прочел ему три строчки. Если некоторые люди сами не владеют словом, это не означает, что на их долю не выпадет стиха, который искал их по воле звезд и станет отныне верным спутником в дни славы и во времена скудости. Эти три строчки были единственным литературным творением, которое добралось до Хесуса, зато он сразу принял их как нечто свое. Прочтя их, Луис добавил:

– Эти строки особенные, потому что я знал их еще до того, как сочинил.

– А разве не всегда люди знают заранее, что сочиняют? – спросил Хесус.

Луис засмеялся и ответил:

– Если ты хороший ремесленник, то, наверное, да. Но если ты хочешь быть поэтом или воином, нельзя бояться заплутать.

В печалях Текучая душа Я сплю укутавшись в тучи

Эти строки перенесли Хесуса в огромное белое безмолвие. В сердце этой тишины зарождалось некое ощущение, и, хотя объяснить он этого не мог, оно несло ему весть об искуплении. Потом все прошло, и если Хесус вспоминал о трех строчках, то только в отчаянии от невозможности понять, какое воздействие оказывают они на его жизнь, – однако сейчас перед ним стояла молодая женщина, с лицом в узоре темных прожилок, и стихи обретали плоть, найдя отклик в ее страсти и печалях. Хесус, как и все мы, был странной разнородной смесью. Из своего детства на озере он вынес убеждение, что жизнь – это трагедия, а его бегство обязывало без жалоб эту трагедию выносить. Он был христианином, поскольку посещал местного священника, хорошего человека, которого упорное стремление беспрерывно молиться сделало беспомощным и чудесным, и тот внушил ему, что у каждого свой крест, он и дает право жить, несмотря на отступничество. Хесус нес свой крест без горечи, с веселостью, удивительной в человеке долга и укоров совести, к чему прилагалось чистое сердце и вкус к жизни, без которых взятое на себя бремя раздавило бы его. И пусть он не знал, что пришлось пережить Марии, ему были знакомы и ее боль, и привкус угрызений; он подумал, что туманы озера его детства поднялись к небу, чтобы облегчить им обоим их тяготы; и что стихи Луиса каким-то образом объясняли их встречу, подобно тому как связывали их судьбы. Конечно, будучи человеком, которому чужды как самокопание, так и стихи, он говорил себе это другими словами, и ничего удивительного, что в результате возникла единственная мысль и в нее он вложил всю свою надежду: мы будем страдать вместе.

– Меня зовут Мария, – добавила она.

Потом повернулась к мужчине, который был также серой лошадью и зайцем.

– Мой отец своей властью в Совете Туманов просил меня встретить вас здесь.