По всем вопросам обращайтесь на: info@litportal.ru
(©) 2003-2024.
✖
Олень двугорбый. Сборник всего на свете
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Олень двугорбый. Сборник всего на свете
Н. Ларин
Эта книга – уникальная. Если два или три человека смогут её понять, то мир уже не будет прежним. И если никто не сможет её понять, то мир всё равно не будет прежним. Потому что прежним мир не может оставаться постоянно. Книга содержит нецензурную брань.
Олень двугорбый
Сборник всего на свете
Н. Ларин
© Н. Ларин, 2016
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Предисловие
Из доклада Никиты Ларина по копрологии
Какое слово должно быть сказано первоначально говно или дерьмо?
Отношением к словам «говно» и «дерьмо» фундируется степень реализованности эмансипационного дискурса в обществе, в котором происходит их артикуляция. Именно их соотношение или, пользуясь гегелевской терминологией, рефлексия характеризует современное состояние социальной динамики. В постановке данного вопроса я занимаю принципиальную позицию ортодоксального марксиста.
Фундаментальное различие между классическим марксизмом и т. н. «постмарксизмом» (или, вернее, постмарксизмами) проходит по водоразделу их отношения к проблеме классовой борьбы. В повседневной жизни различные общественные группы включены в множество локальных, частных конфликтов за своё признание: рабочие ведут борьбу за увеличение заработной платы, сексуальные меньшинства за равноправие с большинством, феминистки требуют, чтобы их не считали верблюдами, пацифистское движение выступает за мир во всём мире, «пятая колонна» борется за победу украинских войск и торжество Навального, и даже, например, – пользуясь известном положением М. Фуко о дисперсном характере власти, проникающей даже в межличностные отношения, – Никита Ларин и Анна Спажская борются за любовь Марка Кроля. Для марксизма момент революции является своеобразным Augenblick, в котором эти частные партикулярные сражения концентрируются в одном антагонистическом противостоянии между двумя классами, от чьего исхода зависит решения остальных конфликтов.
В постмарксизме утверждается спекулятивный характер определения классовой борьбы в качестве основополагающей, каждый вторичный конфликт может быть признан первостепенным; тогда мы получаем уйму фундаментализмов – от феминизма до марк-кролизма – от решения которых будет зависеть и решение всех остальных конфликтов. Иными словами, пользуясь гегелевской терминологией, пойдём по наклонной дурной бесконечности.
Экстраполируя вышеприведённые положения на нашу ситуацию, мы получим вывод о краеугольности реактивных форм социального отношения к паре «говно» и «дерьмо». Связанный ассоциативный ряд, включающий такие слова как «блядь», «ебать», «пизда», «уховёртка» и, введённое в научный оборот С. Шнуровым, «хуй», является вторичным и детерминированным приведённой выше оппозиций.
Означающее «дерьмо» семантически характеризуется такими коннотациями как буржуазность, приличность, нормальность и 12+. Только француз может полагать, что он извергает из себя нечистоты ругательств, произнося в ходе своей социальной практики слово «дерьмо». Это конструкция в духе нашего Ego: ровный пол, отделяющее пространство нашего тёмного подземелья Id, чьи тревожные пульсации мы можем только чувствовать, от потолка нашего Super-ego, до которого мы не в состоянии дотянуться, почему мы и слышим от него постоянные скабрезные издевательства над нашими попытками.
«Дерьмо» не имеет истории, как идеология (по Альтюссеру), оно как бы приходит из ниоткуда и не несёт на себе следов своего создания. Оно появляется из ниоткуда, как Каспар Хаузер на Троицын день. Нулевая дактилоскопия. Пустое означающее. Этимологические разыскания не дают нам никакой информации о происхождении этого слова. «Дерьмо» хочет показать нам, что оно всегда было с нами, всегда было вплетено в ткань нашего культурного кода. Разве нельзя сказать то же самое и о культуре в целом – она стремиться показать свою имманентную присущность человеческому существованию, чтобы скрыть свой репрессивный и исторически переходящий характер?
Но какой простор открывает нам свободная игра созвучий с означающим «дерьмо». Здесь и ?????, как бы намекающее нам на поверхностный манифестарный характер «дерьма», на его роль Ego и культурного регулятора, своеобразной социальной кожи, скрывающей подпочвенные процессы, и секьюритизирующей целостность социума. Секюритизация рассматривается мной в рамках подхода Копенгагенской школы безопасности как экстремальная версия политизации.
Или часто употребляемый носителями песионерско-коммунистического дискурса неологизм «дерьмократия», где ????? по созвучию заменён на «дерьмо». Это блестящая замена даёт нам подлинный ключ к пониманию места слова «дерьмо»: народ, как актор усреднённого (правильного, нормального) культурного кода различий, уравнивается с дерьмом.
Обратимся теперь ко второй части оппозиции. Gоvno в польском, hovno в чешском, гiвно в украинском – в русском, болгарском и сербохорватском представлено словом «говно». Обычно рассматривают как ступень чередования к русско-церковнославянскому «огавити», восходящему к древне-индийским guthas «нечистоты, грязь», guvati «испражняется». Фасмер в своём «Этимологическом словаре русского языка» делает замечательное предположение о родственности говна и говя?до «бык», и следующим отсюда первоначальным значением – «коровий помёт». Тем самым нам даётся подсказка к пониманию истинного значения слова «говно». Животное происхождение «говна» самое намекает на его характер, избегающий символизации и культивирования.
В терминах Лакана «дерьмо» есть некий символический порядок, тогда как «говно» – ужасающее Реальное, от вторжения которого мы всеми силами культуры стремимся защититься. Уточнение происходит с помощью концепта хоры, введённого Ю. Кристевой, и означающий пульсирующий бином под символьным порядком и матернальное (материнское) субстанциональное начало. Это и есть говно.
По выражению Хайдеггера, те, кто подходят слишком близко к онтологической Истине, обречены ошибиться на онтическом уровне. Здесь же мы прошли путь от онтического до онтологического уровня. Иными словами, экзистенциализм ставил проблему свободы как проблему выбора: человек обречён на свободу, потому что он сталкивается с необходимостью выбора. Я бы уточнил это известное положение: выбор всегда происходит между говном и дерьмом.
Слияние говна и дерьма происходит в литературном творчестве. Это воззрение восходит ещё к «философии искусства» Шеллинга, видевшего в выражении себя «художественным гением» бесконечности, недоступной для выражения конечного рассудка. В творческом акте мы достигаем единства с абсолютным тождеством, в котором исчезают различия между говном и дерьмом. Не этого ли единства стремились достичь некоторые протестантско-гностические секты, поглощавшие во время евхаристии гуано и урину как плоть и кровь Христову?
Писать – значит срать. Чудесная омография слов писа?ть и пи?сать подтверждает нам это. Гегель видел симптоматическое значение в том, что самый низменный и самый возвышенный процесс, – мочеиспускание и продолжение жизни – совершается с помощью одного и того же органа. Только подлинная литература далека от жидкого, неустойчивого разлива урины по листу бумаги. Писать – значит срать. Опорожняться от накопившегося количества идейных масс внутри организма с громким возгласом: «Я сделал это!». И потом любоваться и вдыхать пряный аромат своего творческого результата.
Какая монументальная картина материализуется перед нашими глазами (и даже слегка их пощипывает), когда слышишь изречение: «Лев Толстой насрал четыре увесистых тома «Войны и мира». А вот гении латиноамериканской литературы: Борхес и Кортасар – они пожиже, надристали сборниками рассказов. Связано это, вероятно, с тем, что они употребляли в пищу, в основном, тако, чимичангу и буррито, что ненавязчиво приводит к диарее. Следствием же веганизма, который употреблял Лев Толстой, являются, как известно, перманентная дефекация и пердёж. Поэтому у него лучше и больше получилось.
Однако я не ставил перед собой цель изучения связи гуморальных пристрастий авторов с их творчеством, поэтому засим разрешите откланяться.
В середине
Кабинет доктора Арбузовой
У Сашки Иванова заболел зуб. Беда не велика, тем более, зуб-то молочный. Всего и делов – выдернуть. Да, и стоматологом в районной поликлинике работает тётя Маша, Мария Ивановна Арбузова, соседка по лестничной площадке Ивановых. Хотя Сашка немного и побаивался соседку, тётка она была ничего, не то, что все эти ворчливые старухи, сидящие на лавочке даже летом в плащах и прочей тёплой одежде. Сашка был ещё тем хулиганом, и от бабок ему сильно доставалось.
Сашка в свои одиннадцать был уже вполне самостоятельным и в поликлинику пошёл один. Взяв направление в регистратуре, он поднялся на третий этаж занять место в очереди. Около зубоврачебного кабинета никого не было. В дверь доктора Арбузовой раздался осторожный стук, и в слегка приоткрытый проход просунулась рыжая веснушчатая голова Сашки. Следом за головой на пороге кабинета показалось и всё озорное Сашкино туловище.
– Марьиванна, можно войти?
– Ты уже, – сказала Марья Ивановна с какой-то особенной располагающей строгостью. – Садись в кресло, – Марья Ивановна надела на себя маску, именовавшуюся у Сашки и всех его приятелей не иначе как намордником, в которой обычно все врачи проводят свои не очень приятные, но полезные для здоровья операции.
– Ба, что же это такое?! – воскликнула Марьи Ивановна, не успев даже сунуть никакой зубоврачебной пакости Сашке в открытый рот, – ты свои ногти-то на руках, охламон ты эдакий, видел? Чернее негра в Африке! Суёшь такие грязные руки в рот, от этого зубы и болят. Куда это только тётя Нина (это Сашкина мама) смотрит?!
– Ты хоть знаешь, что грязища эта может попасть в кровь и тогда – всё, смертельный случай. Немедля иди в 101 кабинет к Араму Карапетовичу – я дам тебе направление – пока не сходишь, не смей даже появляться на моих глазах.
Сашка обречённо выполз из кабинета тёти Маши и поплёлся на первый этаж. Теперь придётся, похоже, весь день провести у этих назойливых докторов. И чего это они вечно лезут не в свои дела?! Ну, грязные ногти, подумаешь, им-то чего? Всё равно же, вечером будет гонять мячик во дворе и снова измарается.
Арам Карапетович, толстый дядька с тёмным, почти чёрным лицом («Ещё чернее, чем мои ногти, а ещё собрался меня лечить», – подумал Сашка), мельком посмотрел на руки своего пациента и сказал:
– Очень грязный ноготь, очень. Грязь может немедленно угодить в кровь и привести к последующему летальному исходу. Неужели ты не знаешь таких простых вещей, мальчик?
Сашка помотал головой. Во-первых, он не понял, как исход куда-то может улететь, а, во-вторых, ему совсем не нравился этот Арам-как-его-там, и он поскорее хотел от него смотаться. Очень уж он был похож лицом на его дядьку, от которого никогда подарков на день рождения и другие праздники не дождёшься.
Врач ещё раз посмотрел на Сашкины руки и сказал:
– Боюсь, мальчик, что уже слишком поздно для полумер и придётся действовать решительно. Удалить совсем надо ногти. Ложись пока на кушетку, а я сделаю тебе инъекцию местного обезболивающего.
Сашка послушался и лёг. Хотя он и делал вид, что ничего не боится, но уколы слегка его пугали, и один раз, когда у него брали кровь, он даже упал в обморок. Через пару минут операция по удалению ногтей была закончена, и Сашка мог быть свободен.
Врач замотал ему кровоточащие пальцы и отпустил с миром. Кстати, заодно и на пальцах ног тоже удалил ногти.
Прихрамывая, Сашка вновь подошёл к кабинету Марьи Ивановны. Стучаться было больно, поэтому он просто просунул без спросу свою рыжую веснушчатую голову, надеясь, что она не станет его сильно ругать за такую наглость.
Марья Ивановна, действительно, не стала. Или была занята какими-то важными непонятными врачебными делами.
Доктор Арбузова строго посмотрела одним глазом на Сашку, жмущегося в уголке кабинета, и сказала:
– Лохмы-то что у тебя какие? Вам в школе разве не говорили, что в районе эпидемия вшей?! Куда только наше образование смотрит? Ладно, несись к заведующему нашей АХЧ Ананьеву Павлу Борисовичу, – он у нас стричь хорошо умеет. Машинка постригательная у него есть, вернее. В парикмахерскую не успеешь уже, а ещё зуб твой лечить. Вот тётя Нина будет рада, что хоть я за тобой присмотрела, о здоровье твоём позаботилась.
Сашка не знал, что такое АХЧ, и бежать уже не мог. Хорошо хоть тётя Маша сказала ему. Найти смог.
«Вот как с котом нашим, Рулоном, когти обрезали, мебель чтобы не драл. И шерсть теперь, чтобы не мусорил ей», – думал Сашка по дороге, – «И чего она ко мне привязалась, пустяки же».
Павел Борисович оказался весёлым толстым дядькой в очках и синем костюме.
«На трудовика нашего похож», – подумал Сашка.
– Ну, проходи, охламон. Что, байстрюк, постричь тебя надо. Это мы мигом, не успеешь даже и глазом моргнуть. Да, что-то у тебя, сынок, и с глазами не порядок, забеги потом к окулисту нашему… этому… как его… её, Алексей-Алексан… тьфу ты… Неважно, в общем.
Н. Ларин
Эта книга – уникальная. Если два или три человека смогут её понять, то мир уже не будет прежним. И если никто не сможет её понять, то мир всё равно не будет прежним. Потому что прежним мир не может оставаться постоянно. Книга содержит нецензурную брань.
Олень двугорбый
Сборник всего на свете
Н. Ларин
© Н. Ларин, 2016
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Предисловие
Из доклада Никиты Ларина по копрологии
Какое слово должно быть сказано первоначально говно или дерьмо?
Отношением к словам «говно» и «дерьмо» фундируется степень реализованности эмансипационного дискурса в обществе, в котором происходит их артикуляция. Именно их соотношение или, пользуясь гегелевской терминологией, рефлексия характеризует современное состояние социальной динамики. В постановке данного вопроса я занимаю принципиальную позицию ортодоксального марксиста.
Фундаментальное различие между классическим марксизмом и т. н. «постмарксизмом» (или, вернее, постмарксизмами) проходит по водоразделу их отношения к проблеме классовой борьбы. В повседневной жизни различные общественные группы включены в множество локальных, частных конфликтов за своё признание: рабочие ведут борьбу за увеличение заработной платы, сексуальные меньшинства за равноправие с большинством, феминистки требуют, чтобы их не считали верблюдами, пацифистское движение выступает за мир во всём мире, «пятая колонна» борется за победу украинских войск и торжество Навального, и даже, например, – пользуясь известном положением М. Фуко о дисперсном характере власти, проникающей даже в межличностные отношения, – Никита Ларин и Анна Спажская борются за любовь Марка Кроля. Для марксизма момент революции является своеобразным Augenblick, в котором эти частные партикулярные сражения концентрируются в одном антагонистическом противостоянии между двумя классами, от чьего исхода зависит решения остальных конфликтов.
В постмарксизме утверждается спекулятивный характер определения классовой борьбы в качестве основополагающей, каждый вторичный конфликт может быть признан первостепенным; тогда мы получаем уйму фундаментализмов – от феминизма до марк-кролизма – от решения которых будет зависеть и решение всех остальных конфликтов. Иными словами, пользуясь гегелевской терминологией, пойдём по наклонной дурной бесконечности.
Экстраполируя вышеприведённые положения на нашу ситуацию, мы получим вывод о краеугольности реактивных форм социального отношения к паре «говно» и «дерьмо». Связанный ассоциативный ряд, включающий такие слова как «блядь», «ебать», «пизда», «уховёртка» и, введённое в научный оборот С. Шнуровым, «хуй», является вторичным и детерминированным приведённой выше оппозиций.
Означающее «дерьмо» семантически характеризуется такими коннотациями как буржуазность, приличность, нормальность и 12+. Только француз может полагать, что он извергает из себя нечистоты ругательств, произнося в ходе своей социальной практики слово «дерьмо». Это конструкция в духе нашего Ego: ровный пол, отделяющее пространство нашего тёмного подземелья Id, чьи тревожные пульсации мы можем только чувствовать, от потолка нашего Super-ego, до которого мы не в состоянии дотянуться, почему мы и слышим от него постоянные скабрезные издевательства над нашими попытками.
«Дерьмо» не имеет истории, как идеология (по Альтюссеру), оно как бы приходит из ниоткуда и не несёт на себе следов своего создания. Оно появляется из ниоткуда, как Каспар Хаузер на Троицын день. Нулевая дактилоскопия. Пустое означающее. Этимологические разыскания не дают нам никакой информации о происхождении этого слова. «Дерьмо» хочет показать нам, что оно всегда было с нами, всегда было вплетено в ткань нашего культурного кода. Разве нельзя сказать то же самое и о культуре в целом – она стремиться показать свою имманентную присущность человеческому существованию, чтобы скрыть свой репрессивный и исторически переходящий характер?
Но какой простор открывает нам свободная игра созвучий с означающим «дерьмо». Здесь и ?????, как бы намекающее нам на поверхностный манифестарный характер «дерьма», на его роль Ego и культурного регулятора, своеобразной социальной кожи, скрывающей подпочвенные процессы, и секьюритизирующей целостность социума. Секюритизация рассматривается мной в рамках подхода Копенгагенской школы безопасности как экстремальная версия политизации.
Или часто употребляемый носителями песионерско-коммунистического дискурса неологизм «дерьмократия», где ????? по созвучию заменён на «дерьмо». Это блестящая замена даёт нам подлинный ключ к пониманию места слова «дерьмо»: народ, как актор усреднённого (правильного, нормального) культурного кода различий, уравнивается с дерьмом.
Обратимся теперь ко второй части оппозиции. Gоvno в польском, hovno в чешском, гiвно в украинском – в русском, болгарском и сербохорватском представлено словом «говно». Обычно рассматривают как ступень чередования к русско-церковнославянскому «огавити», восходящему к древне-индийским guthas «нечистоты, грязь», guvati «испражняется». Фасмер в своём «Этимологическом словаре русского языка» делает замечательное предположение о родственности говна и говя?до «бык», и следующим отсюда первоначальным значением – «коровий помёт». Тем самым нам даётся подсказка к пониманию истинного значения слова «говно». Животное происхождение «говна» самое намекает на его характер, избегающий символизации и культивирования.
В терминах Лакана «дерьмо» есть некий символический порядок, тогда как «говно» – ужасающее Реальное, от вторжения которого мы всеми силами культуры стремимся защититься. Уточнение происходит с помощью концепта хоры, введённого Ю. Кристевой, и означающий пульсирующий бином под символьным порядком и матернальное (материнское) субстанциональное начало. Это и есть говно.
По выражению Хайдеггера, те, кто подходят слишком близко к онтологической Истине, обречены ошибиться на онтическом уровне. Здесь же мы прошли путь от онтического до онтологического уровня. Иными словами, экзистенциализм ставил проблему свободы как проблему выбора: человек обречён на свободу, потому что он сталкивается с необходимостью выбора. Я бы уточнил это известное положение: выбор всегда происходит между говном и дерьмом.
Слияние говна и дерьма происходит в литературном творчестве. Это воззрение восходит ещё к «философии искусства» Шеллинга, видевшего в выражении себя «художественным гением» бесконечности, недоступной для выражения конечного рассудка. В творческом акте мы достигаем единства с абсолютным тождеством, в котором исчезают различия между говном и дерьмом. Не этого ли единства стремились достичь некоторые протестантско-гностические секты, поглощавшие во время евхаристии гуано и урину как плоть и кровь Христову?
Писать – значит срать. Чудесная омография слов писа?ть и пи?сать подтверждает нам это. Гегель видел симптоматическое значение в том, что самый низменный и самый возвышенный процесс, – мочеиспускание и продолжение жизни – совершается с помощью одного и того же органа. Только подлинная литература далека от жидкого, неустойчивого разлива урины по листу бумаги. Писать – значит срать. Опорожняться от накопившегося количества идейных масс внутри организма с громким возгласом: «Я сделал это!». И потом любоваться и вдыхать пряный аромат своего творческого результата.
Какая монументальная картина материализуется перед нашими глазами (и даже слегка их пощипывает), когда слышишь изречение: «Лев Толстой насрал четыре увесистых тома «Войны и мира». А вот гении латиноамериканской литературы: Борхес и Кортасар – они пожиже, надристали сборниками рассказов. Связано это, вероятно, с тем, что они употребляли в пищу, в основном, тако, чимичангу и буррито, что ненавязчиво приводит к диарее. Следствием же веганизма, который употреблял Лев Толстой, являются, как известно, перманентная дефекация и пердёж. Поэтому у него лучше и больше получилось.
Однако я не ставил перед собой цель изучения связи гуморальных пристрастий авторов с их творчеством, поэтому засим разрешите откланяться.
В середине
Кабинет доктора Арбузовой
У Сашки Иванова заболел зуб. Беда не велика, тем более, зуб-то молочный. Всего и делов – выдернуть. Да, и стоматологом в районной поликлинике работает тётя Маша, Мария Ивановна Арбузова, соседка по лестничной площадке Ивановых. Хотя Сашка немного и побаивался соседку, тётка она была ничего, не то, что все эти ворчливые старухи, сидящие на лавочке даже летом в плащах и прочей тёплой одежде. Сашка был ещё тем хулиганом, и от бабок ему сильно доставалось.
Сашка в свои одиннадцать был уже вполне самостоятельным и в поликлинику пошёл один. Взяв направление в регистратуре, он поднялся на третий этаж занять место в очереди. Около зубоврачебного кабинета никого не было. В дверь доктора Арбузовой раздался осторожный стук, и в слегка приоткрытый проход просунулась рыжая веснушчатая голова Сашки. Следом за головой на пороге кабинета показалось и всё озорное Сашкино туловище.
– Марьиванна, можно войти?
– Ты уже, – сказала Марья Ивановна с какой-то особенной располагающей строгостью. – Садись в кресло, – Марья Ивановна надела на себя маску, именовавшуюся у Сашки и всех его приятелей не иначе как намордником, в которой обычно все врачи проводят свои не очень приятные, но полезные для здоровья операции.
– Ба, что же это такое?! – воскликнула Марьи Ивановна, не успев даже сунуть никакой зубоврачебной пакости Сашке в открытый рот, – ты свои ногти-то на руках, охламон ты эдакий, видел? Чернее негра в Африке! Суёшь такие грязные руки в рот, от этого зубы и болят. Куда это только тётя Нина (это Сашкина мама) смотрит?!
– Ты хоть знаешь, что грязища эта может попасть в кровь и тогда – всё, смертельный случай. Немедля иди в 101 кабинет к Араму Карапетовичу – я дам тебе направление – пока не сходишь, не смей даже появляться на моих глазах.
Сашка обречённо выполз из кабинета тёти Маши и поплёлся на первый этаж. Теперь придётся, похоже, весь день провести у этих назойливых докторов. И чего это они вечно лезут не в свои дела?! Ну, грязные ногти, подумаешь, им-то чего? Всё равно же, вечером будет гонять мячик во дворе и снова измарается.
Арам Карапетович, толстый дядька с тёмным, почти чёрным лицом («Ещё чернее, чем мои ногти, а ещё собрался меня лечить», – подумал Сашка), мельком посмотрел на руки своего пациента и сказал:
– Очень грязный ноготь, очень. Грязь может немедленно угодить в кровь и привести к последующему летальному исходу. Неужели ты не знаешь таких простых вещей, мальчик?
Сашка помотал головой. Во-первых, он не понял, как исход куда-то может улететь, а, во-вторых, ему совсем не нравился этот Арам-как-его-там, и он поскорее хотел от него смотаться. Очень уж он был похож лицом на его дядьку, от которого никогда подарков на день рождения и другие праздники не дождёшься.
Врач ещё раз посмотрел на Сашкины руки и сказал:
– Боюсь, мальчик, что уже слишком поздно для полумер и придётся действовать решительно. Удалить совсем надо ногти. Ложись пока на кушетку, а я сделаю тебе инъекцию местного обезболивающего.
Сашка послушался и лёг. Хотя он и делал вид, что ничего не боится, но уколы слегка его пугали, и один раз, когда у него брали кровь, он даже упал в обморок. Через пару минут операция по удалению ногтей была закончена, и Сашка мог быть свободен.
Врач замотал ему кровоточащие пальцы и отпустил с миром. Кстати, заодно и на пальцах ног тоже удалил ногти.
Прихрамывая, Сашка вновь подошёл к кабинету Марьи Ивановны. Стучаться было больно, поэтому он просто просунул без спросу свою рыжую веснушчатую голову, надеясь, что она не станет его сильно ругать за такую наглость.
Марья Ивановна, действительно, не стала. Или была занята какими-то важными непонятными врачебными делами.
Доктор Арбузова строго посмотрела одним глазом на Сашку, жмущегося в уголке кабинета, и сказала:
– Лохмы-то что у тебя какие? Вам в школе разве не говорили, что в районе эпидемия вшей?! Куда только наше образование смотрит? Ладно, несись к заведующему нашей АХЧ Ананьеву Павлу Борисовичу, – он у нас стричь хорошо умеет. Машинка постригательная у него есть, вернее. В парикмахерскую не успеешь уже, а ещё зуб твой лечить. Вот тётя Нина будет рада, что хоть я за тобой присмотрела, о здоровье твоём позаботилась.
Сашка не знал, что такое АХЧ, и бежать уже не мог. Хорошо хоть тётя Маша сказала ему. Найти смог.
«Вот как с котом нашим, Рулоном, когти обрезали, мебель чтобы не драл. И шерсть теперь, чтобы не мусорил ей», – думал Сашка по дороге, – «И чего она ко мне привязалась, пустяки же».
Павел Борисович оказался весёлым толстым дядькой в очках и синем костюме.
«На трудовика нашего похож», – подумал Сашка.
– Ну, проходи, охламон. Что, байстрюк, постричь тебя надо. Это мы мигом, не успеешь даже и глазом моргнуть. Да, что-то у тебя, сынок, и с глазами не порядок, забеги потом к окулисту нашему… этому… как его… её, Алексей-Алексан… тьфу ты… Неважно, в общем.
Последний отзыв
книга нужная