Маркизет

С тех пор маркизет стал её безумием. Ей нужно было видеть его, прикасаться к нему, вдыхать тонкий неведомый запах новой краски. Что бы Машка ни делала, с кем бы ни говорила, куда бы ни шла, припрятанное сокровище притягивало, как волшебный магнит.

Маркизет манил. Он был куском другой жизни, которая, конечно же, не была похожа на эту – серую, полную усталости, тяжёлой работы, а иногда и побоев. Маркизет был прекрасен. Из маркизета должно было пошиться чудесное платье, в котором она, Машка, когда-нибудь начнёт совершенно иную жизнь. И неважно было, что дальше этого платья Машка думать не умела. Она была счастлива одним осознанием мечты.

Маркизет вносил в её жизнь риск. Он щекотал нервы. Машка прекрасно понимала – если её обман раскроется, наказание будет ужасным. Она лазала на крышу бани, соблюдая исключительные меры предосторожности. Она научилась скрывать свои эмоции, стала сдержанной, молчаливой и почти избавилась от тупой тяжеловесной неуклюжести.

Маркизет хранился в горшке три долгих года.

За это время Машка округлилась и немного похорошела – настолько, насколько позволяли угловатые широкие кости и большие конечности. Она не обманывала себя тем, что женихи когда-нибудь будут ходить за ней толпами, но втайне стала мечтать ещё об одном – чтобы хоть кто-то завалящий обратил на неё внимание.

Как-то раз ехали в телеге с отцом, по дороге подобрали шустрого мужичка, недавнего вдовца. Мужичок всё косился на неё, посмеивался, совал пряники. Машка краснела.

– А что, Акимыч, – сказал мужичок, слезая у своих ворот, – Дочь-то у тебя – невеста!

– Кому и коза невеста, – пробурчал старик и тронул вожжи.

Однако же с этих пор отец с матерью призадумались. Большая семья таяла, рассыпалась. Взрослые сыновья съехали, зажили своим двором. Про дочерей и говорить нечего – кормишь-кормишь, а потом и шиш тебе. Где они, чего они – чёрт их знает. Добра от девок не дождёшься. А уйдёт Машка, и воды подать будет некому.

Решили отдать за Гуню. Хоть и бездомный, и безлошадный, зато рукастый. С таким зятем не пропадёшь. Пущай живут. Тут и думать нечего. А парень согласится сразу, куда там! В такой-то дом! Тут и на кошке оженишься!

Позвали Машку, сказали. Та глазами поморгала, шепнула: «Ладно». Ну так! Одна от дуры польза, что спорить не станет. Их, умных-то, как собак сейчас развелось, и слова не скажи!

Гуня пришёл с бутылкой. Выпили. Машка смотрела из-за печи и туго соображала. В её голове не укладывалось всё это. Не укладывался длинный придурковатый Гуня, все эти разговоры, планы. В её голове жила мечта о маркизете. А остальное было – пыль да суета. Ну, Гуня и Гуня, чего там, не всё ли равно…

Гром грянул через три дня. Мать за каким-то лешим потащилась на банный чердачок, всё разворошила и случайно нашла заветный горшочек. Машка в это время работала на току и беды никак не чуяла. Пришла под вечер – грязная, усталая, с носом, забитым гороховой пылью. И не сразу заметила горящие гневом глаза родителей и брата, что так некстати зашёл в гости.

– Эт-та что?! Эт-та что, а?!

Машка застыла.

– Сучччёнка! Гадина! Раздылга! Семью позорить?! Семью! Да я тебя, сучёнку…

Били долго. Руками, ногами, скалкой, вожжами. Мать выла, вцеплялась в волосы, царапалась. Отец печатал густым матом. Брат норовил всадить побольнее – по рёбрам, по груди.

– Тихо! Бать, мать, Гуня идёт.

– Где?

– Вона, по улице. И ктой-то с ним… Председатель, что ль… Твою же мать!

Все кинулись отряхиваться, засуетились. Разбитая Машка, скуля, отползла за печь.

– Заткнись, паскуда, пока не придушил! Бать! А это куды? – брат потряс красивым отрезом, раскинувшимся на столе точно цветочная поляна.

– Да куды?! Туды!

Отец выхватил ткань, быстро скомкал, открыл заслонку печи и бросил в пекло. По дому тут же пополз невыносимый смрад – то горел шёлк, созданный в дальней стране маленькими неутомимыми гусеницами.

– Ну ты, бать, головой не думашь! Эка вонь! Счас будут – «чего?» да «как?».

– Дык чё теперя-то?

– «Теперя», – передразнил брат. – Машка, шла сюда. Вылазь, сказал!

Брат схватил со стены овечьи ножницы. Машка сжалась, заскулила. Отец кинулся, помог придержать. Раз! – и чёрная взлохмаченная коса упала на пол. Брат размахнулся и забросил её подальше в печь. Потом вернулся и с размаху врезал Машке в лицо тяжёлым твёрдым кулаком. Машка сухо стукнулась затылком о косяк, затихла и завалилась на бок.

Дома воняло. Мать кинулась растворять окна. На крыльце послышались шаги. Дверь скрипнула.

– Да мать вашу разтак! Пожар что ли? Чего творите? – председатель остановился в дверях, закашлял в кулак. За его спиной высовывал рябую голову Гуня.

– Да девка-дура! С собаками в будке заснула, лишая принесла да ещё не знай каку заразу. Вон волоса пожгли, так и воняет.

– Каку таку заразу? – Гуня всё высовывался из-за плеча. – Машка-то где?

– Говорю, хворает Машка. Как есть хворает. Вы лучше тут не толкитесь. Ладно мы – родня. Не приведи Бог!

– Доктора, может? – председатель отступил в сени, подальше от вони. – Я чего зашёл-то? Насчёт свадьбы…

– Да кака нам теперя свадьба! А доктора не надо. Человека дёргать в этаку даль на ночь глядя! Как Бог даст. Глядишь, поднимется, ей не впервой.

– Тьфу ты, Господи! – председатель отвернулся и уже в сенях пробормотал, – Живут как кроты. Темнота!

Машка лежала за печью почти месяц. Поначалу накрывало её жаром, лихорадило. Бредила, голосила, руками щупала синяки, тыкала в шишки на голове, тихонько скулила. Отец на неё не смотрел. Сказал: «Знать не знаю. Не моя дочь» Мать заходила, шамкала губами, носила пить. Знала – не помрёт Машка, вылезет, снова на работу пойдёт. А чего ей будет?

Происшествие уговорились скрыть. Но куда там! Хранить секреты в деревне всё одно, что носить воду в решете. То ли отец сболтнул по пьяни, то ли у брата с губы сорвалось, то ли мать с соседкой посудачила с уговором – смотри, чтоб никому! Ославилась Машка. Поначалу вся деревня окрысилась – поганая семья, поганая дочь. Всех громче кричали Соня да Лизина мать. А потом ничего, притихли. Чего с дуры взять? Все ведь знали – дурочкой с малых лет была.

А Машка всё лежала. Уже и жар прошёл, уже и порванная кожа криво срослась, и потянулись колючие волосы на ободранных болячках головы. Лежала. О чём-то думала. Текли слёзы. Мать приходила, приносила похлёбки, выгребала грязное бельё, ворчала: «За каки грехи, Господи, помереть спокойно не даёшь?.. Прибери либо её, либо меня, избавь… Дожила, дослужилась… говно убираю…» Мать уходила. Машка снова тихо плакала.

А потом встала. Мотаясь из стороны в сторону, вышла во двор. Постояла, подышала студёным осенним воздухом. Ветер нёс по небу низкие рваные тучи, гнал по крыше сарая сухие листы, тревожил, сушил слёзы.

К концу октября Машка записалась на торфопереработку. Агитаторы объезжали местные деревни без особого успеха. Люди тут жили неплохо, за лучшей долей не гнались, а если и гнались, так вон он, город – два дня всего ехать, чай, не в глуши живут. А Машка записалась.

Узнала мать – заупрекала, забубнила, засыпала проклятиями. Потом просекла, что Машка настроена серьёзно и сменила тактику – стала плакать, молить, прикидываться больной. Сразу отсохла нога, стали слепнуть глаза. Подключился и отец – залез на печь, заохал, закашлял.

Машка всё одно собиралась. Тогда приняли крайние меры – утащили и спрятали всю тёплую одежду. Ну тко! Куды пойдёшь в одной юбчонке? Кому нужна босоногая? А Машка развернулась да и пошла – хрустя босыми ногами по первому ледку в колеях.

Мать с отцом остались в пустом доме. Ушла кормилица.

Семь лет провела Машка на чёрной работе, по колено в грязи. Пила тёмную воду торфяника, резала пласты, толкала тележку, рыла отводные канавы. Поначалу-то, конечно, было тяжело, потом привыкла.

На третий год занесло на торфяник земляка. С Федей сошлись быстро. Тому не столь дорога была Машка, сколько память о далёкой земле, знакомый неискоренимый говор. Расписались. Въехали в узкую сырую комнату. Машка быстро приспособилась к Феде, привыкла. Был он угрюмый, но не злой. Работал много и много же ел. Когда выпивал, бывал буен, но пил редко. Машка быстро раскусила – в день зарплаты надо приготовить побольше еды. И будет Федя есть – долго, обстоятельно, больше, чем нужно. А когда наестся, осоловеет и завалится спать.

Так и жили. Правда, детей не было. Оно бы и ладно, если бы просто не было, да вот печаль – все родились живыми, но крошечными, похожими на сморщенных кутят. Не плакали – пищали. А потом вытягивались и переставали дышать. Феде – ничего, а Машке было жалко.

А потом решили вернуться, уж больно тянуло.

Приехали по весне. Дом опустел. Двор зарос. Хоть война сюда и не дошла, не перемесила и не пожгла всё живое и неживое, но задела чёрным крылом, напилась жизней. Сходили на погост, помянули родителей. Машка смотрела на поля, на овражки, на кусты сирени, на просохшую дорогу. В вышине крутил свою песню жаворонок. Кричал петух у соседей. Ясное небо смотрело на неё. Дом её узнал. Чего ещё надо? Своё.

5