Прощальная прелюдия, или Прогулка под дождём

Позже, проходя по коридору, Владимир Николаевич застал девушку плачущей в углу под его кабинетом.

– Что случилось, Анют?

– Не знаю.

– А чего плачешь? Почему ушла с поста?

– Там сейчас Лена, я попросила её подменить…

– Ну, вот, значит, что-то стряслось. Кто-то обидел?

Главврач усадил девушку на диван, присел рядом, обнял за плечи. Анюта затихла, вся тревога разом куда-то улетучилась, на душе стало светло и спокойно – так бы и сидела, но Владимир Николаевич ждал объяснений. Анюта повозилась, повздыхала, а потом не очень ясно, не очень связно, но объяснила ему всё.

– Понимаете, у меня было такое чувство, что она на меня сейчас бросится и…

– Ну?

– Я не знаю… у неё глаза бешенные, как будто она всех ненавидит. Да! Жуткий взгляд, не как у человека, а как у зверя. Я видела, у меня ж, знаете, дядька охотником был. Давно ещё, когда я была маленькой. Мы в городе жили, а дядька с женой в деревне, там всего две улицы было. И все мужчины – охотники. А дядька мой – самый заядлый среди них. И я помню, как охотились они на волков, в тех краях волков много было, зимой их вой и в деревне был слышен. Сидишь, бывало, дома, а они во-оют. И вот они один раз поймали живьём самого матёрого, вожака. Скрутили. Он раненый был, лежит на снегу, а собаки вокруг лают, а сами видно и духа его боятся, тут и все охотники собрались, я тоже, конечно… Страшно, но интересно! И все рассуждают. А дядька Проня мой, он хоть и охотником был, а зверей по-своему любил, и любую собаку, самую свирепую даже, мог заговорить. Вот он стоит над этим волком – смотрит, смотрит. А все кричат: чего смотреть, кончай его, Гаврилыч! А дядька смотрит, ещё ближе подошёл и смотрит, а потом спрашивает: «Что, дружище, помирать неохота?» А этот волк – он же постреленный и знает, что сейчас его убьют, звери это прекрасно чувствуют, – но он так взглянул в ответ, как будто это не он, а дядька лежит перед ним и ждёт своего конца. Такой вот волчище попался! Тогда дядька загнал собак, а волка того отпустил – только след кровавый на снегу остался. Кто-то ещё хотел по этому следу… кричали…

– Ну?

– Ну, и ничего. Дядька мой – он же лучший охотник был, авторитет, его слушались. Покричали и разошлись. Но это ещё не всё. Потом, той же зимой, дядю Проню загрызли волки, а люди потом говорили, что вожаком у них был тот самый, подстреленный, что дядька тогда отпустил.

Они недолго помолчали, и доктор спросил:

– Устала ты, Анют? Устала.

Анюта закивала, чувствуя на своём плече мягкую и ободряющую руку.

– А что поделаешь, девочка, работа у нас такая. У нас хоть персонала хватает, а в других больницах знаешь, как?

– Нет, что вы, Владимир Николаевич, мне здесь очень нравится. Это я так просто.

– Вот и хорошо, что так. Про дядю своего ты интересно рассказываешь, земля ему пухом, а про больных ничего придумывать не надо. Надо лечить. Наблюдать. За новенькой особенно. Человек несколько раз пытался свести счёты с жизнью, разными способами, и всё-таки удержан. Значит, человек этот ещё нужен здесь, на земле. Надо помочь.

– Тогда я пошла.

– Иди, моя хорошая.

Виктор уже переоделся и сидел в кресле в своей любимой позе – одна рука перекинута через спинку кресла, вторая что-то отыскивает в густой шевелюре.

– Что-то, добрый молодец, ты не весел, что-то ты голову повесил.

– Да вот привязалось: целый день пытаюсь вспомнить, где я мог видеть это лицо. У меня такое впечатление, что я её уже где-то видел, а вспомнить не могу.

– Да? – живо обернулся Владимир Николаевич. – Знаете, Витя, у меня почти то же самое, только я, кажется, уже «вспомнил», но это – моё личное, вам не подсказка.

– Странно…

– Не особенно. Бывают такие лица, которые кажутся знакомыми. Я, кстати, не от вас первого слышу. Наша няня утверждает, что видела её по телевизору в каком-то фильме, только без синяков. А?

И Владимир Николаевич негромко рассмеялся.

– Скажите, профессор, а что это вас так удивило в ней в самом начале?

– Как, я разве не сказал? Глаза. У неё были рыжие глаза, даже жёлто-рыжие, как кленовый лист, если смотреть сквозь него на солнце, причём, заметно это было не всегда, а только при ярком свете, и только в первый раз, потом к этому как-то быстро привыкаешь.

– Рыжие? Я не заметил. Ну, и что?

– А я обязан замечать всё, я врач. А вы, скажите, никогда не увлекались теорией о том, что все наши внутренние качества и свойства органично связаны с внешними и находят в них своё выражение? Иногда в весьма своеобразных формах, то есть внешняя особенность – это следствие особенности внутренней.

– Нет, теориями не увлекаюсь.

– Никогда не встречал такого необычного цвета глаз, как у неё. И вряд ли ещё встречу.

2

Всё дороги, дороги, вагоны, купе, паровозы, самолёты, аэровокзалы. В физическом смысле не стоять на месте легче, вот и мчимся куда-то… от себя? К себе?… Зима. Зима, крестьянин, торжествуя… Вот, так всегда – найдётся один, который торжествует. Кому-то всё-таки надо, кто-то всё-таки заинтересован в том, чтобы люди мучились, страдали, родились и умирали… тот, кто придумал паровоз. Придумал, а на тот свет отправился пешком. Да, на тот свет отправляются пешком.

По коридору прошёл доктор. Его низкий бархатный голос долетал во все палаты. Медсестра Верочка на цыпочках подобралась к двери и замерла. Была она стройная и ладная, как молодая кобылка.

– Опять мимо! А уже скоро обход заканчивается. Вам всё равно, конечно, а мне бы сегодня домой пораньше. Завтра свекровь приезжает, а у меня ещё не намыто, не наготовлено. Ох, как я завидую этим больным. Хотят, лежат себе, хотят, в окно смотрят, а тут целый день крутись, крутись, как белка в колесе, вставай в пять часов, вот возьму и…

– Доброе утро!

Доктор. Вот он стоит на пороге – высокий, широкоплечий, атлетического сложения мужчина из тех, что в зрелом возрасте выглядят ещё интереснее, чем в молодости. Седые кудри уложены так, как будто он только что посетил салон парикмахера. Спокойные черты красивого мужественного лица. Небольшой, чётко очерченный рот. Доброжелательная улыбка. Скрытый блеском очков взгляд – глубокий, наблюдающий, цепкий. М-да, будет нелегко.

– Ну, как мы себя чувствуем? – спрашивает он, что-то отмечая в своих бумагах и не глядя на пациентку. Шалишь, старый волк, если ты «зацепил» меня, значит, и я «зацепила» тебя, иначе не бывает, меня ты не проведёшь! – Знаю, знаю – «мы» и «голубушка» вам не нравится. Так? А как же прикажете вас называть? – Наконец-то взглянул, удосужился. – Опять молчите?

Он пересёк комнату и присел на краешек кровати.

– Ну, что ж, как хотите… Буду называть вас Наташей, да? А может, лучше Лизой?

Она медленно перевела взгляд с окна на него – сначала на лоб, потом на нос, потом – в глаза. Он снял очки.

– Я пока не требую ваших ответов – мягко сказал доктор, проводя рукой у неё перед глазами, – но вы должны быть готовы к тому, чтобы рассказать мне всё. Всё, о чём я найду нужным вас спросить. Я должен установить причины, иначе мне будет трудно вам помочь. У меня большой опыт, который говорит о том, что, если человек чего-то не хочет, в этом всегда кто-то виноват.

Хотите знать, кто?

Пашка, просто Пашка.

Я ещё жду, но напрасно. Сейчас поезд тронется, я сяду в вагон и перестану ждать. Темно и мокро. Весь снег растаял. Сейчас, наверное, скользко бежать.

– Девушка, заходите в вагон. Мы сейчас отправляемся.

Будто в подтверждение этих слов длинное тело поезда передёрнулось.

– Вот видите, – улыбнулся проводник, но та, к которой он обращался, ничего не отвечала и не реагировала. Был он высокого роста и настолько хорош собой, что ничуть не расстроился.