Прощальная прелюдия, или Прогулка под дождём

Вагон оказался почти полностью детским, взрослые занимали только боковые места. Все дети были одеты одинаково – в новенькие спортивные костюмы, – и одинаково громко галдели, но возраста были разного. Во втором купе, например, расположились четыре девочки лет двенадцати.

– А как вас зовут? – хихикая, спросили они у проводника, когда тот проходил мимо.

– Костя, – ответил он и в свою очередь узнал, что юные пассажиры – воспитанники интерната и не просто воспитанники, а лучшие, за что их поощрили поездкой в Киев, где они жили в красивом загородном «готеле» и каждый день ездили на экскурсии. Девочки были милы, болтливы и обаятельны в той мере, в которой способны быть обаятельными только двенадцатилетние девочки, временно оставшиеся без присмотра и вообразившие себя самостоятельными.

Костя легко включился в их незамысловатую игру, а когда случайно посмотрел в окно, чуть не ойкнул.

– О, уже поехали! Тогда, красавицы, я ненадолго покину вас. Пора собирать билеты.

Когда проходил к своему купе, краешком глаза заметил – эта уже сидит на своём месте, как раз напротив девочек, и, положив голову на руки, смотрит в окно. А чего смотреть? Там темень, ничего не видно, да ещё снег пошёл – то ли снег, то ли дождь.

У ребят из интерната был групповой билет, что значительно ускорило процедуру. С ними ехали две воспитательницы – одна уже в возрасте и толстая, как мельница, а вторая ничего себе, двадцать с чем-нибудь, фигуристая и румяная. Когда Костя подошёл, она премиленько улыбнулась и – выронила билет. Они разом наклонились и столкнулись лбами. Мельница закудахтала, заколыхалась всем телом, даже не поймёшь – смеётся или плачет от сочувствия. А молоденькая смешалась:

– Ох, извините – и опять улыбнулась. В вагоне потеплело. Ещё бы, сразу видно, что девочка славная и без «крючков». Было у Кости такое определение: «с крючками» и «без крючков», как нет и да, чего яснее. Это его один морячок научил. Тогда в первый раз и случилось, что тот бывалый морячок отколол двух недурственных девиц. Поговорили, выпили… После, когда девицы отправились спать, морячок сказал: «Славные девочки, без крючков. Бери – не хочу!» и засмеялся. Так вот с тех пор Костя это определение и усвоил и частенько им пользовался. А что такого? Дорога дальняя, скучная, а проводник должен быть всегда в духе – и когда ругают, что бельё сырое, и когда в вагоне холоднее, чем на улице, а в ресторане кушать нечего. А где лучший способ поднять настроение? Посидишь вечерком, когда все прочие пассажиры уже угомонились, поговоришь, побалдеешь. Отлично! А которые сами слишком балдёжные, тех Костя мог мигом усмирить. Он вообще не любил прилипчивых девчонок, а с его внешностью ему чаще приходилось обороняться, чем «клеить».

В самом конце вагона, где расположились старшие из интернатских ребят, несмотря на слабое освещение, Костя приметил пару симпатичных мордашек, но присматриваться к ним не стал – не было охоты, да и какой резон – они ж поднадзорные. Ну, и почему-то занимала его та девушка у окна. Когда он возвращался, она сидела в прежней позе. «Похоже, ревёт», – подумал Костя не без издевки. Хотелось хлопнуть по плечу и тыкнуть, но в последнюю секунду передумал – коснулся пальцем и как можно отстранённее произнёс: «Ваш билетик». Билет уже был у неё в руке. Она протянула, не глядя, и опять опустила голову.

– А ручки у вас не будет?

Опять замедленные, как бы не совсем осознанные движения, безмолвный кивок в его сторону – ручка на столе. Костя сел напротив, что-то нацарапал на билете.

– У вас нижнее? – спросил он, возвращая ручку.

– Верхнее.

– Можете спать внизу, я по…

Наконец-то она на него взглянула. Любезная улыбочка исчезла с Костиного лица. Он встал, пошёл к себе. Потом вышел в тамбур, чтобы подбросить угля в топку, но здесь остановился, уставясь в темноту за окном, но видел иное: отчётливо, как в зеркале, видел её лицо, будто и она стояла здесь, за спиной. Бр-р! Зябко передёрнулись плечи. Лицо медленно растаяло, и остались одни глаза. И не было в них никаких слёз. В них вообще ничего не было, кроме резкой холодной насмешки, даже не насмешки, а усмешки, преисполненной презрения, а может и не презрения, но чего-то обидного, жуткого, неприятного. Главное, за что? Ладно бы приставал или был пьян, а так… Что он ей сделал? Место лучшее предложил? Теперь ещё бельё выдаст, а завтра чаем напоит, а она… Обидно всё-таки.

Конечно, давно уже всё до лампочки, но только не сейчас. Сейчас несколько минут или часов (посмотрим, насколько меня хватит) я буду думать только о тебе. Почему ты не любишь прощаться? Почему ты куда-то спешишь, когда остаётся так мало, мало, мало, совсем мало мгновений вместе… Почему? Я что-то хотела спросить у тебя напоследок, что-то очень-очень важное, не помню. И тебе, как мне показалось, что-то было нужно от меня, а ты убежал.

Дождь, дождь, опять дождь. Ночь. Тебе не жалко? Я еду в пустоту.

Знаешь, мне кажется, ты всё ещё стоишь на перроне под дождём и смотришь в ночь. И ждёшь. Ты очень терпеливый. Ничего, теперь уже недолго…

Не верь мне! Я не вернусь!

Из записок врача:

Сегодня на обходе Лиза была особенно плоха. Лежит безучастная, страшная в своей худобе, с полуприкрытыми глазами. Взгляд не выражает ничего, но глаза ясные. И светлые – удивительный, какой-то неестественно рыжий цвет. Она была в сознании, можно было добиться ответа на вопрос, если спрашивать настойчиво. Во взгляде – лёгкое удивление, можно понять: «Что вы спрашиваете такое несуразное?»

Никаких желаний.

Так хочется вдохнуть в неё жизнь. Чувствую, что хороший человек. Держу в отдельной палате, постоянно дежурит сестра. Есть такое слово у реаниматоров – «уходит». Оно появилось недавно, и я не могу привыкнуть к его тайному смыслу.

3

Когда подвальный оранжевый свет сменился фиолетовым, ночным, Костя решил ещё раз пройти по вагону. Милые детки уже посапывали в две дырочки. На столе у знакомых девчушек лежал журнал с кроссвордами – «Пассажирам в дорогу». В конце вагона слышался виртуозный храп пожилой воспитательницы. Да, а этой «с крючками» что-то не было видно. Бельё лежит на сидении, и столик ещё даже не опущен. Костя пошёл дальше. Те симпатичные девицы, которых он заприметил в самом начале, играли с парнями в карты и возбуждённо смеялись, мешая спокойствию окружающих. Костя напустил на себя строгость.

– Девочки, а не пора ли вам пора? – спросил он и дал одному из близ сидящих пацанов лёгкий подзатыльник. Внушение подействовало. Весёлая компания распалась. Мальчики резво заняли верхние полки. Одна из двух девиц весьма недвусмысленно строила глазки. Костя отвернулся и натолкнулся глазами на ту: «крючковая» девушка в белом свитере и синих трико стояла у раскрытого окна, из которого ей в лицо ветер сыпал то ли снежинки, то ли капли дождя. Лицо и волосы уже успели увлажиться, а она стояла, будто ничего не чувствовала. Не грустная, но такая задумчивая, что эта задумчивость вызывала невольное сочувствие. Костю, смотревшего на неё через стекло, она не замечала. Тогда он вышел, ещё не зная, что скажет ей, но с самыми добрыми намерениями. Она обернулась. В ту же секунду задумчивость сменилась пылким, самым чистокровным гневом. Не проронив ни звука, она сорвалась с места и исчезла в противоположном конце коридора.

Костя постоял немного, закрыв окно, на минутку приоткрыл дверь в туалет и глянул на себя в зеркало: в лице его не было ничего, способного вызвать столь сильное раздражение. Он озадаченно пожал плечами и решил про себя, что такой странной пассажирки ему ещё видеть не приходилось. Когда он возвращался, она уже спала или делала вид, что спит. Во всяком случае, она лежала, отвернувшись к стене, и из-под простыни торчала только тёмная макушка.

После ночного дежурства Аня вошла в кабинет главврача и взволнованно сообщила:

– Владимир Николаевич, она заговорила!

– Кто?

– Ну, эта…

– Эта Лизавета?

Но обычно смешливая Аня не восприняла его шутку.

– Что же она говорит? – посерьёзнел и Владимир Николаевич.

– Она… она мне всю ночь рассказывает какие-то ужасы – про вампиров, что они на самом деле, что им кислорода…

– Анют, если ты будешь так тараторить!.. Не делай страшные глаза, сядь и расскажи всё по порядку. Что там ещё за вампиры?

– Да! Она говорит, что есть люди, у которых в крови кислорода не хватает и тогда они… чужую и ещё, что когда она ещё не родилась, а была в утробе, её маму ударило током, и с тех пор она ток притягивает… электричество то есть, и ещё про какой-то саксафон и загробное знание, ну, это я уже совсем не поняла, и…

– Так-так. Очень интересно. Значит, заговорила, – Владимир Николаевич остановился у окна и принялся барабанить пальцем по подоконнику. Аня на цыпочках направилась к двери. – А почему именно с тобой?

– Н-не знаю.

Владимир Николаевич обернулся и взглянул на неё весело.

– Иди-ка, Анюта, домой, хорошенько выспись. Вот так вот, моя хорошая.

Звуки его голоса действовали успокаивающе. Анюта послушно направилась к двери, но, покидая кабинет, вспомнила ещё что-то.

– Ну? – спросил доктор.

– А ещё у неё в книге появилась закладка – какая-то фотография.

– Фотография? Что за фотография?

– Ну, там какой-то мальчик в лесу. Я спросила: откуда?

– И что?

– Она говорит: за батареей нашла.

– За батареей, – он, казалось, думал о чём-то своём.

– Да, она так сказала, но ведь там же каждый день убирают. И с собой у неё не было – ведь все вещи осматривали и книгу тоже – страничку за страничкой, – Анюта опять сделала «страшные» глаза и добавила уже почти за дверью, понизив голос: – Владимир Николаевич, я её боюсь…