Самая страшная игра

Матвей никогда не был дураком. Наивным тоже. Когда чудовище даёт сокровища, оно потребует оплату.

– Самую малость. Твою судьбу.

Матвей не знал, что Тварь имеет в виду. Ему было плевать. Хуже, чем сейчас, быть не могло. Так не проще ли отдать паршивую судьбу, чем мучиться?

А вечером следующего дня отец снова пришел пьяный. Не стал проходить на кухню, а сразу вломился в комнату Матвея.

– Ну что, сидишь? – спросил он заплетающимся языком.

– Сижу, – проговорил Матвей. Он знал – в такие вечера лучше молчать и делать поменьше движений. Любое из них отец мог принять за попытку возразить. Заканчивалось это одинаково плохо.

Матвей не шевелился. Ответил он отцу – он мог поклясться в этом на детекторе лжи – без капли раздражения. Но отцу что-то померещилось.

– Дерзишь? – спросил он тихо, ровным тоном.

В следующую секунду красное лицо отца оказалось в сантиметре от лица Матвея, и тот чуть не задохнулся от резкого запаха водки и жирной вони какой-то рыбы.

От алкоголя у отца движения замедлялись. Но все равно он метко бил.

«Талант не пропивают» – как говорил он сам, имея в виду юность на боксёрском ринге. И это было правдой. Матвей едва увернулся от первого удара. Второй пришелся точно по скуле. Матвей охнул, отшатнулся. Отец повалился на него, как раненый медведь, придавив его собою. Они упали на пол вместе со стулом. Матвей пребольно ударился боком об кровать. Ребра заломило, воздух в лёгких кончился.

– Я же спокойно, – говорил отец, выкручивая Матвею руку. – Я же ничего. А он опять хамит.

Запястье взорвалось режущей болью. Матвей представил, как ломается с хрустом кость, и тихо взвыл. Он исхитрился повернуться и дёрнуть отца за ухо. Тот заорал, ослабил хватку. Из последних сил Матвей перевернул отца на спину, оттолкнулся от его груди, вскочил и кинулся к двери. Времени у него было немного. Матвей схватил кроссовки, сдернул куртку с вешалки и ринулся в подъезд. Лифт ждать не стал – опасно. Кинулся по лестнице. Когда его нога коснулась площадки между этажами, дверь их квартиры с грохотом открылась. Матвей увидел отца, стоящего в проёме. И прыгнул вниз, не глядя, через пролёт.

Вслед неслось:

– Только вернись! Урою!

Матвей обулся только на первом этаже. Уже перед самым выходом на улицу остановился, прислушался. В ушах от быстрого бега бухало так, что глушило все звуки. Матвей ничего не слышал, кроме сердцебиения. Но в подъезде было тихо. Отец, судя по всему, вернулся в дом.

С улицы вошла соседка. Почему-то он не любил ее, но сейчас никак не мог вспомнить – почему. Они не так уж часто виделись, и, вроде бы, ничего плохого она ему не делала, нравоучений не читала. Ее звали Мария Владимировна, хотя бы это Матвей помнил хорошо. Сама она просила называть себя просто «Марьей», но Матвей так и не смог, все время скатывался на отчество.

– Ой, Матвей!

Соседка стояла на нижней площадке, стряхивая с зонтика капли дождя на кафельные плиты.

– Здравствуйте, Марья Владимировна!

– Здравствуй, здравствуй, – кивнула та приветливо, любопытным и быстрым взглядом осматривая Матвея с ног до головы. – Гулять собрался? А почему без куртки?

Вопрос она придумала в последнюю секунду. Скорее всего, ей не терпелось знать, почему у Матвея разбито в кровь лицо, но не спросила, хотя прекрасно все увидела.

– Да так, – Матвей повернулся так, чтобы соседке была видна только целая щека. – Дома забыл.

– Зря, очень зря! Там дождь такой на улице холодный. Март всё-таки, – покачивая головой, сказала Марья.

Она быстро поднялась по ступеням. Чтобы Марья не разглядела кровоподтёк, Матвей протиснулся мимо нее боком вдоль почтовых ящиков и выскочил на улицу.

– Папе привет передавай! – услышал он, когда дверь закрывалась. Матвей вдруг вспомнил, почему так не любил именно Марью. Она всегда радовалась поводу посплетничать.

Матвей пробыл под ливнем несколько часов. Он сразу пошел в парк недалеко от дома. Светиться на скамейках у подъезда не хотелось. Отец вряд ли пойдёт его искать. Устроив скандал и драку, он затаивался. Боялся, что вызовут полицию – Матвей или соседи. Как-то сам в этом признался, будучи настолько пьяным, что едва шевелил языком. Помнит ли отец об этом, Матвей позже проверять не стал.

Сейчас отец, скорее всего, входил в свое спокойно-слезливое состояние. Плакал на кухне. Возможно, даже уснул. Но Матвей всё равно не шел домой. Он ушел в самый дальний угол парка и теперь сидел на огромной катушке для кабеля. Валялась она у самой воды, под обрывом, круглым земляным накатом, и с парковых аллей разглядеть ее было нельзя. Матвей давно исследовал эту территорию и знал здесь все. Место давно стало его, больше здесь он никого никогда не встречал.

Он сидел и раз за разом повторял одни и те же слова.

– Достало. Хватит.

Матвей чувствовал это «достало» всем телом. Каждой клеточкой. Он сживался с этой мыслью, как обреченные больные сживаются с диагнозом. Он крутил эту мысль и так, и так, как слуховой аппарат, как стеклянный глаз, как нечто неудобное, но то, к чему придется привыкнуть, если хочешь протянуть еще немного. Домой решил вернуться, когда промок до нижнего белья. Голова гудела, нос отёк, как при простуде. Зато щека почти что не болела. Матвей слез с катушки и побрёл обратно.

Она ждала в сквере возле дома. Сидела на качелях, как школьница. Матвей как раз подходил к подъезду. Озноб прошёл, во всем теле разлилась болезненная слабость, но холод он теперь не чувствовал и совершенно не спешил оказаться за железной дверью, там, где на голову не льет холодная вода, но ждёт кое-что похуже. Он не заметил бы старуху, если бы не явное несоответствие – скованные движения сидевшей и бодрый скрип самих качелей, на которых качаются максимум до старших классов, да и то каждая проходящая тетка норовит попрекнуть:

– И чего вы, лбы здоровые, взгромоздились?

Чем старше становились те, кто лез на явно малышовские аттракционы, тем изощренней становился язык, которым теток посылали. И не только по поводу качелей. Злобные и тупые взрослые были для Матвея маркером собственного взросления. Чем больше раздражаешь мужиков на улице, бабок в магазине, контролеров в трамвае, чем чаще на тебя косятся по поводу и без учителя, родители друзей, старичье на лавках, да просто прохожие, тем лучше. Значит все идет по плану. Чем больше неприязни он вызывал у тех, кто его не понимал, тем лучше он себя чувствовал. По крайней мере, так ему казалось.

Матвей со сладким предвкушением представлял, как сам, совершенно по-взрослому, сможет произнести короткую, но емкую, круглую и свежую, словно мятный леденец, фразу. И тот, кому он ее адресует, сразу же заткнется, а девчонки будут смеяться. И парни зауважают.

Он складывал слова и так, и так, миксовал фразы, подслушанные у общежития военного училища, и вскоре у него был готов запас вполне приличный, которым не стыдно было бы похвастаться и перед ребятами. Он размышлял над этим, когда поравнялся с качелями.

Матвей уже почти прошел мимо, когда фигура, повернула голову. Матвей уловил движение, но не остановился. Фигура была незнакомой – явно женщина, явно немолодая: немодный уже сет сто как пуховик (девчонки такие не носят), на голове – берет. Одним словом, тетка. Чужая тетка.

– Молодой человек!

Матвей ускорил шаг. Кроме него обращаться было не к кому, но останавливаться он не планировал. Сейчас начнет приставать:

– Проводите меня!

Обычно это был травмпункт, что располагался на Боярышниковой улице, в пяти минутах ходьбы от дома. Люди возраста его родителей и старше чаще всего направлялись именно туда. Зимой к ним добавлялись бордеры и лыжники – таких легко было узнать по нелепым шапочкам и широким, как трубы, штанам. Но сейчас была весна.

– Я к вам обращаюсь!

Голос старухи – тут уже не было сомнений, что говорит именно старуха – раздался резко, как будто говорила она, стоя прямо за спиной Матвея:

– Какой вы шустрый.

Матвей прикрыл глаза. Влип, очкарик. Разворачиваясь на пятках на сто восемьдесят, спросил:

– Да, слушаю?

Старуха спустилась с качелей на землю – скрипели именно они, но Матвею показалось, что скрип этот издают кости женщины. После этого она не спеша подошла, и Матвей смог разглядеть её. У него было много времени для этого. Шла она ужасно медленно.

Пуховик, и правда, был нелепым. Такие отдают «доносить» своим матерям уже немолодые дочери без чувства вкуса: фиолетового цвета, на ремешке, с искусственным мехом по капюшону. У старухи были седые, неряшливо уложенные под берет волосы, слишком яркая, цвета фуксии помада – даже в рассеянном цвете фонарей она выглядела, как свежепролитая на губы краска.

Старуха подошла к Матвею и остановилась. Чувство нереальности заполнило его. Казалось, даже дождь остановился и повис большими каплями. Смолк шум ветра и гудки машин. Старуха стояла рядом и рассматривала его в упор, как марионетку в витрине магазина. «Что за ерунда» – мелькнуло в голове. Он понял, что не может сдвинуться с места. Даже пальцем пошевельнуть. Как марионетка.

«Я в кино. Или заснул» – подумал он.