Башня. Книга первая

А потом – как это вдруг какие-то непонятные новички заимели над тобой такую странную власть? С чего бы? Ты что, им миллион задолжала? Или – влюбилась? Или в секту какую вступила? Ты же можешь – всё! Или ты – с ума сошла? Или наркоту попробовала и, обкурившись, вляпалась во что-нибудь?

Лысый ждал ответного – причём, по опыту, куда более сильного, чем собственный, взрыва эмоций, но Татьяна даже голос не повысила, что уже действительно выглядело, как вопль о спасении:

– Я так и думала, Сергей, – очень ровно сказала она, – что ты ничего не поймёшь. Видишь ли, есть некоторые вещи, понятия, обстоятельства, которые очень трудно объяснить тому, кто о них никогда не задумывался, кто ни разу с этим не сталкивался. Твёрдо могу тебе пообещать только одно: на все возникающие у тебя по мере нашего путешествия вопросы – будешь получать ответы. Если только эти ответы будут у меня самой. Потому что я сама ещё многого не знаю и не понимаю. Но я – учусь…

Лысый так и сел, где стоял. Всё это настолько было непохоже на Татьяну, которую он знал достаточно много лет, что он отказывался верить не только своим глазам, ушам, но и всем аналитическим способностям собственной черепушки: ведь это же нечто настолько кардинальное, основы мироздания потрясающее должно было случиться, чтобы Татьяна, мирным и спокойным голосом, так стоически объясняла бы ему, что он неправ, да ещё и обещала бы впредь то-то и то-то.

Внезапно Лысый осознал, чего же именно ему теперь так тревожаще не доставало в Татьяне: она – не курила! Она, которая за всё время их пятнадцатилетнего знакомства без сигареты оказывалась лишь под душевой струёй да ещё во сне, она, которая даже между двумя ложками супа была способна сделать пару затяжек, не говоря уже о ночах страсти – сидела с пустыми руками! И не то, что сигарет, зажигалки не было поблизости, но даже пепельницы не оказалось в обозримом пространстве…

– Ты что, бросила курить? – до заикания потрясённо спросил Лысый, очень ярко вспомнивший, как, перед самым отъездом бригады в командировку, Татьяна – со вкусом, с толком и расстановкой – очень детально и дотошно объясняла одному назойливому проповеднику здорового образа жизни, что пей-не пей, кури-не кури, а здоровья больше, чем на одну жизнь, всё равно не хватит! Так что не пошёл ли бы он, проповедник, по тому, очень известному адресу?

– Недавно, – как о чем-то мало занимательном, рассеянно сказала Татьяна и продолжила прежнюю тему о поездке. – Дело в том, Серега, что мне действительно очень нужно в Тверь. И дело – настолько важное, что я поеду туда всё равно. Даже если б послали кого-нибудь другого, я напросилась бы в попутчики. Но послали меня, причём одну, потому что послать сейчас больше некого, а дело крайне важное и срочное.

– Да какое дело-то?! – заорал Лысый. – Какое, интересно, чужое дело может быть для тебя столь срочным и важным, что ты готова пожертвовать всё – собственную жизнь, все дела, друзей и так далее и тому подобное, лишь бы кому-то, кто в твоей жизни и объявился-то – без году неделя! – угодить. В чём дело? Ты можешь мне хотя бы объяснить, в какое очередное, извини, дерьмо ты вляпалась? Ну, ей-Богу, нельзя тебя оставлять без присмотра – на день даже! А я-то ездил – целых три месяца. Вот оно, то, что меня так тревожило в твоём голосе по телефону: так я и знал, что ты радостно вступила в очередную огромную лужу и, зайдя по самую макушку, теперь барахтаешься в ней…

– Нет никакой лужи, Сережа. Нет никакого дерьма. А есть действительно много нового, о чём я должна буду тебе рассказать. Но, извини, только то, о чём разрешат, чтобы ты знал. Потому что всё равно ведь что-то узнаешь, если всё же поедешь со мной…

– Да кто разрешит-то? Что именно я могу или не могу, хочу или не хочу узнавать – решаю только или я сам, или же – Господь Бог! Всем остальным я могу только адресок указать…

Тут Лысый снова начисто потерял дар речи, потому что обнаружил: лицо у Татьяны вдруг стало таким, словно с неё сняли совершенно всю одежду, включая бельё, на битком набитой народом центральной городской площади. Такое лицо, словно она внезапно случайно обнаружила, что головотяпски безпечно выдала тайну, в бессрочном сохранении которой клялась вечным посмертным спасением собственной души… Лысый на Татьяну посмотрел очень внимательно: может быть, она сошла с ума? Да вроде бы – не похоже. Но что-то явно случилось, причём такое, чего не предугадаешь, не просчитаешь, даже будь ты семи пядей во лбу! Но мало ли что…

– Танюша, в общем, ты как-то изменилась: и смотришься не ахти как, может, стоит показаться Коляну? – резко сменив тему, с ложным смирением спросил Лысый, тихо уповая, что Татьяна не станет выяснять, точнее, не помнит, какая именно врачебная специальность у Коли Весёлкина: не все настоящие психиатры носят кличку Психиатр.

– У меня, Сережа, как с психикой, так и с мозгами – всё в полном порядке, правда! – так же спокойно и тихо ответила Татьяна. – Возможно, выгляжу я, действительно, для тебя – непривычно, но это исключительно потому, что ты остался таким же, а я – очень сильно изменилась. Теперь я – настолько другая, что тебе, возможно, придется заново знакомиться со мной. Как, в общем-то, и всем остальным, кто меня знает. Знал – поправилась она. И продолжила:

– Я, конечно же, на твоём месте подумала бы то же самое, увидь я в тебе, после всего лишь трёхмесячного расставания, столь разительные перемены. Но, поверь мне, перемены эти – положительные, в хорошую сторону. А выгляжу я так устало, потому что пришлось очень много работать – причём не только в редакции, но и вне её. Сотрудничая с моими новыми знакомыми. Но, чтобы тебе всё о них рассказать, придётся издали, очень издали, так сказать, заезжать. Чтобы ты действительно понял. А на это будет полно времени в поезде…

– Ты долго будешь надо мной издеваться? – опять до небес взвился Лысый. – Ну-ка, кончай секретничать и выкладывай поживее, кто эти знакомые, где ты их подцепила, чем они занимаются, чего они хотят от тебя – всё выкладывай! И имей в виду, что пока не расскажешь, я отсюда не уйду: лагерем стану в твоём коридоре, так что и ты не покинешь квартиры, пока не выдашь – детально и подробно – ответов на все мои вопросы! Ответы эти я, на правах твоего старого друга, получить хочу непременно!

Лысый видел, что Татьяна-то и рада бы что-то ему объяснить, ответить, поделиться с ним, всё рассказать, но что-то мучит её, останавливает. То ли она не знает, с какого конца подступиться к этому рассказу, то ли ищет слова, чтобы рассказ – о чём-то очень странном и трудно объяснимом – был принят им, Лысым, сразу, без дополнительных вопросов и объяснений, то ли эти новые знакомые пока не дали ей разрешения о них кому бы то ни было, включая даже Лысого, рассказывать… Но, с другой стороны, почему тогда она зовёт его в поездку, предпринимаемую как раз по их то ли просьбе, то ли приказу? Если же они о Сергее знают и согласились, чтобы он ехал с Татьяной, то должны же они были понять, что Татьяне-то в этом случае придётся выдать Лысому хотя бы какую-нибудь информацию.

Татьяна молчала, думала, собиралась с духом и Лысый, воспользовавшись этим, словно ожидая ответа, её рассматривал. При более детальном и внимательном изучении вид Татьяны оказался ещё хуже, чем при беглом первом взгляде. Лысый внезапно обнаружил, что изменения в Татьяне носят не просто физический, физиологический характер, но какой-то интеллектуально-душевно-духовный. Никогда, мягко говоря, не бывшая красавицей – и это ещё очень мягко сказано! – Татьяна стала излучать какой-то внутренний свет.

Лысый, узнавая привычные черты лица Татьяны – длинное, лошадиное лицо, маленькие глазки, огромные губы, которым позавидовал бы и негр, носище, который иначе, как рубильником и язык не поворачивается назвать, грубую, пористую кожу: всё, знакомое до оскомины – не узнавал ничего. Уродство каждой, из давно привычных и любимых, черты лица Татьяны словно сгладилось, уменьшилось, пусть на какой-то буквально микрон, но общее впечатление от её лица стало совершенно другим. Кроме того, Татьяна, и так никогда особым весом не отличавшаяся, ещё исхудала, но как-то по-особенному, непривычно и это исхудание облагородило её: и черты лица, и руки, и весь облик…

Сергей вдруг осознал, что его чувство к Татьяне внезапно вспыхнуло с новой силой: то ли жалость оказалась тем топливом, от которого неугасимый костёр разгорелся ещё ярче, то ли он по-новому полюбил новую Татьяну… Которую ему, возможно, действительно придётся заново узнавать, привыкать к её новым привычкам, новому образу жизни, странным, таинственным делам, которые вдруг появились и которые сразу же стали для неё настолько важны, что всё прежнее, казавшееся в ней естественным и навеки незыблемым, внезапно обратилось какой-то неизвестной стороной: или настолько изменилось, или он действительно многого в ней не замечал…

Подумал так и сам удивился: как же смог бы он, так сильно любя её, досконально зная в ней, казалось, каждый атом, чего бы то ни было – не заметить?! А, значит: это новое в Татьяне – действительно новое. Но ведь и новое должно было иметь прежде в ней какую-то почву, на которой теперь произросло, а он, Лысый, этого предрасположения к таинственному и странному ни разу никогда в Татьяне не замечал.

То есть, если быть честным, приходится сделать вывод, что он, при всём своем старании всегда и везде быть и оставаться настоящим мужчиной, оказался, на поверку, обычным мужиком. И – обычным приверженцем, носителем мужского шовинизма и столь же обычным эгоистом, который в себе видит и непостижимые взлёты духа, и падения этого духа в самые глубочайшие бездны, в других же – читай, в женщинах – не способен заметить даже самых явных проявлений духовного или интеллектуального роста или, так же, падения. И при этом – имеет наглость громогласно объявлять всему миру! – о своей вселенской любви, причём, увы, безответной, что и даёт ему право носить венец мученика… Да грош цена такой любви – и тебе! – если ты о самом дорогом, самом значимом для тебя человеке не знаешь, на самом деле, ничего! Так что, кажется, Татьяна была права, не поверив его чувству и отказавшись перевести их дружески любовные отношения в куда более серьёзные – семейные?

– Ну что, Сергей, я могу на тебя рассчитывать? – Татьяна подняла на Лысого взгляд и он снова поразился тому, насколько у неё изменились глаза – включая, кажется, даже и цвет, придав абсолютно другое выражение лицу! Нельзя было сказать, чтобы очень увеличился – на довольно сильно похудевшем лице – размер глаз, но они явно стали больше от того внутреннего света, который теперь жил в Татьяне и лучился, казалось, из всего её существа, и даже цвет зрачков, прежде банально-карий, стал теперь другим – неописуемым, необъяснимым, невозможным: шоколад, просвеченный солнцем…

Лысый, с самого первого мгновения первого дня знакомства, собственно, так ни разу и ни в чём Татьяне не сумевший отказать, совершенно автоматически кивнул и столь же привычно пробормотал:

– Само собой… – и только тут спохватился, вспомнив, что ведь собирался же сначала всё дотошно выспросить у неё, вплоть до мельчайших деталей, дойдя, если потребуется, даже до попытки шантажа – то есть не давать точного ответа насчёт предлагаемого ему путешествия – если Татьяна будет запираться и не захочет рассказывать обо всех деталях знакомства и той таинственной власти, какую приобрели над ней её новые друзья.

– Спасибо, Серёжа! Я так на тебя надеялась! – опять лишив Лысого дара речи: Татьяна, всё и всегда от него принимавшая, как должное, само собой разумеющееся, соизволявшая, максимально, головой кивнуть в знак высокого благорасположения – благодарит! Более того, фактически открыто сознаётся, что всегда ценила – и сегодня оценила! – внимание, понимание и заботу о себе и что далеко не такая она твердо-каменная и бездушная амазонка-феминистка, какой всегда и всем казалась… Так что, вполне возможно, она и всегда была совершенно другим человеком, чем все её стандартно воспринимали, но если всем остальным такое непонимание настоящей сути Татьяны можно было простить, то не Лысому, самоуверенно полагавшему, что видит Татьяну не просто насквозь, а прозревает всю её буквально на километры во всех направлениях – стыд и позор!

Тем более, что он-то её – любил! Или только считал, что любил? Может быть, это – и не любовь вовсе, а синтез очарованности её магическим обаянием, умом, талантливостью, красноречием и прочим и прочим?.. Ибо что есть любовь, как не двуединая жажда: одаривать – всем, что только существует в мире прекрасного: от цветов и комплиментов до собственного сердца – того единственного человека, которого лучше даже Господь – больше не создаст! И надежда – обрести встречное чувство, взаимное стремление к тебе, постоянное желание и готовность быть с тобой, разделить с тобой – всё…

Но, чтобы дары твои были к месту, в масть – человека этого, самого прекрасного и совершенного, необходимо и знать, и понимать – идеально! А разве Лысый Татьяну – знал? Если – знал, то почему сегодня совершенно не понимает, что откуда в ней взялось: стоило им три месяца не видеться, как он обнаружил абсолютно другого человека. Правда, безумно на прежнюю Татьяну похожего, но настолько разительно отличающегося, что остаётся лишь разинуть рот в полном изумлении. И сверхсрочно покупать полный набор всякой оптики… А если – не знал, то и, соответственно, – не понимал. А, значит, все его дары могли быть и не к месту, и не в масть. Так что Татьяна ничего другого, кроме, как кивать в знак отмечения – да, вижу – и не могла: что, скажите на милость, человек может делать с мышами, которых с упорством маньяка старательно таскает в дом кот-охотник?.. И невдомёк гордому собой коту, считающему себя очень великодушным и благородным, что дар его – напрасен.

***

Надо ли говорить, что Татьяна с Лысым выехали в Тверь, не прошло и трёх дней? Татьяна, озабоченно кивая на преддорожные лихорадочные сборы перед действительно дальней дорогой, так пока ничего Лысому и не объяснила, но ведь, хмыкал про себя Лысый, куда же денешься с подводной лодки, даже тонущей, на глубине? Это будущее отсутствие всякой, для Татьяны, возможности промолчать было ещё одним, именно тем, действительно веским, мотивом, впрочем, как и отсутствие, на самом деле, выбора и у него, который помог ему окончательно определиться в ситуации, поэтому Лысый вдруг решился и быстро собрался.

Сначала Лысый, больше всего доверявший своими руками проверенной технике, предлагал ехать в Тверь на его верном «Волгаре» – что бы про эту машину не говорили, как бы её не обзывали в народе, но в хороших руках и она служит верой и правдой. Надо только – рукам этим – быть умелыми и заботливыми. Потому что, если даже к бездушной железяке пойдёшь с лаской и вниманием, то и она будет отвечать взаимностью.

Машина у Лысого, надо отдать ей должное, ни разу неожиданно всерьёз не сломалась даже в городской черте, а уж за городом вела себя, как стоик: скрипами и ахами предупреждала, что что-то в ней – на грани. Конечно, ухо сидящего за рулём должно быть тоже не только чутким, но и умеющим различать просто скрипы от скрипов предупреждающих. Но Лысый ухо имел именно чуткое и различающее, так что машина всегда могла быть уверена: её предупреждения втуне не пропадут. И если даже, пару раз, она всё-таки не дотягивала до пункта назначения, то, буквально, лишь несколько сот метров от ближайшего человеческого жилья.

Но Татьяна от предложения ехать в Тверь на машине отказалась. Во-первых, самолётом – куда быстрее, а ни время, ни дела – настолько не терпят, что просто-таки криком кричат; во-вторых, такую дальнюю дорогу машина, без основательной подготовки, преодолеет с трудом, наверняка без поломок не обойдётся, а время, опять же, не терпит, да и, в-третьих, у них всё равно там будет другой, значительно более быстрый и уместный транспорт.

– Вертолёт нам, что ли, выдадут в личное пользование? – хмыкнул недоверчиво Лысый.

– Гораздо лучше вертолёта, – спокойно ответила Татьяна, словно никак не среагировав на сарказм Сергеева замечания.

Едва ступив на землю Внуковского аэродрома, Татьяна тут же весьма шустро потащила Лысого ловить такси до московских трёх вокзалов, благо вещей у них с собой было – только по сумке, причём, естественно, обе их тащил Лысый. Татьяна ринулась к выстроившимся в ряд автомобилям и Лысый снова поразился: не так уж часто Татьяна бывает в Москве, чтобы даже взглядом не окинуть ломящиеся от всевозможных товаров, красочные прилавки. При всей своей феминистски-амазонской жёсткости Татьяна никогда прежде не отказывала себе в чисто женских удовольствиях – прикупить новую тряпку или набор косметики. Но её действительно словно подменили. Иной самый крутой делаварь очень позавидовал бы её целеустремлённости: никакие соблазны не были в состоянии отвлечь Татьяну или сбить чёткую направленность и скорость её движения.

Молниеносно, в шесть секунд, ангажировав какого-то левака, сбив, в те же шесть секунд, дико им заломленную выше небес цену – да как же не «обуть» провинциалов! – Татьяна спокойно уселась впереди и, смиренно дождавшись, когда машина тронется, тихим голосом предупредила водителя:

– Не вздумайте только везти нас на три вокзала – через Тёплый Стан или Люберцы…

Водитель понимающе кивнул: выглядят-то, кажутся лопушистыми провинциалами, но, ходят слухи, именно настоящие миллионеры разгуливают в жутко ношенных пиджаках, которые просто в крик на помойку просятся. Так что нынче, кажется, древняя поговорка о встречании по одёжке начинает, наконец, терять свою всегдашнюю актуальность. Зато по уму провожать, естественно, не перестанут никогда: его – не скроешь, как ни пытайся. Равно, как и глупость.

Ни на вокзале, в суматохе приобретения билета и поиска нужной платформы, ни даже усевшись в электричке Татьяна тоже не стала рассказывать Лысому, куда, и зачем, и к кому они несутся в такой рьяной неостановимой спешке, хотя, явно нарываясь, Лысый то и дело старательно наводил разговор на эту, самую для него интересную тему.

– Послушай, человек, к которому мы так торопимся, хотя бы знает о нашем приезде? – спрашивал Лысый.

– Да.

– Настолько точно знает, что даже встретит нас?

– Нет, встречать нас не будут. Сами доедем: адрес есть.

– Что же так негостеприимно-то? Мы ж не по собственной прихоти припёрлись в такую даль, не сломался бы и встретить!

– Он слишком занят, а мы не маленькие, чтобы без провожатого не найти нужного дома. А если ты насчёт вежливостей этикета, то дело – прежде всего. Он, тот человек, к которому мы едем, занят-то именно тем, чтобы поездка наша не оказалась напрасной тратой времени.

– То есть? – Лысый чувствовал, что, пожалуй, за несколько ближайших дней исчерпает выделенный ему на жизнь запас удивления, шока, изумления, остолбенения, потрясения и так далее и тому подобное: за все предшествующие этим дням сорок два года жизни Лысому ещё ни разу не выпадало столько поводов, тем более – подряд! – эти свои возможности использовать, да ещё, каждый раз, на максимально полную мощность.

– Это значит, что человек этот работает в том же направлении, над тем же делом, из-за которого нам с тобой пришлось пуститься в путь, но он уже сильно устал и ему самому нужна срочная помощь. Если же он потеряет контроль над ситуацией или просто-напросто упадёт от изнеможения (только представь себе атланта, упавшего под тяжестью балкона, или, лучше – крыши), то делу нашему – швах! Если его и можно будет воскресить, в чём я очень сомневаюсь, то придётся сначала анализировать, стоит ли тратить бездну сил и времени на это воскрешение. Потому что и других дел, требующих крайне активного и мощного вмешательства – огромное количество…

Что, спрашивается, Лысый должен был понять из этой её страстной речи? Что причина их поездки – крайне важна? Это и так было понятно любому, обладающему хотя бы одной действующей извилиной и хотя бы день знавшему Татьяну: чтобы Татьяна просто так, без мирового масштаба значимой причины, встала с дивана да ещё и потащилась бы, причём с сумасшедшей скоростью, чуть ли не на другой конец страны – повод должен быть самым серьёзным. Настолько, чтобы Татьяна до глубины души этой серьёзностью и важностью – прониклась. А она, явно, прониклась: ни единого бранно-яростного слова не услышал, как всегда, Лысый в адрес того, кто её поднял с разлюбимого дивана, да не просто поднял, а так умело, что она послушной монашенкой делает, что велели, да ещё выкладывает для лучшего исполнения весь свой наличный ресурс ума, души и духа…

И можно ни капли не сомневаться, что Лысый будет, для наиблагополучнейшего решения вопроса, умело припахан в самых лучших традициях – по полной программе!

***