Танцующая на ветру

– Ну что, кто готов отвечать по Грибоедову? Опоздавшая Брусникина – как, есть у тебя что сказать? А то вплыла сегодня пррросто как королева… – Тетёрка прокатилась по всем «р», с наслаждением вступая в схватку.

Она была настроена воинственно, как, впрочем, практически всегда. Ее учительская позиция – это бой. Возможно, она привыкла биться с теми, кто приходит в училище просто пересидеть, получить диплом, не учиться в школе, не сдавать там государственные экзамены за выпускной класс. Здесь правда тоже надо сдавать зачеты и экзамены, два раза в год… Но зато мы уже все как будто взрослые, у нас другие права, другие обязанности.

– Чацкый… – Тетёрка произносила фамилию через «ы», как говорили в старых фильмах середины прошлого века, – был не согласен… С чем он был не согласен? Давай, Брусникина, блесни!

– Просто он был умнее остальных. И ему было тошно от этого.

– Тошно, оттого что он умнее? – засмеялась Тетёрка.

– Пьеса называется «Горе от ума», – негромко сказала я, понимая, что бесполезно. Тетёрка ничего этого не понимает. Всё знает. И ничего не понимает. Потому что если бы она жила во времена Грибоедова, она бы была с другой стороны, стояла бы, сложив руки на тугом животе, и смеялась бы над «Чацкым».

– Главное, – ответила Тетёрка, – это не фантазировать. Надо знать материал и его правильный анализ. Не свой собственный, а правильный. Ничего придумывать не надо. Обычный школьный курс, повторяем все произведения. У меня один учебный час на Грибоедова. Суть – коротко. Раз-два, всё! Учитель начальных классов должен быть грамотным человеком. И не путать Грибоедова с Тургеневым. Что написал Тургенев? «Му-му». Что с собакой стало? Утонула. Что крикнул Чацкый в конце пьесы? «Карету мне, карету!» Всё. Ты грамотный человек. Придет к тебе чей-то родитель права качать, а ты ему…

– Карету мне карету… – негромко проговорила я. – Му-му…

– Издеваешься, Брусникина?! – стала заводиться Тетёрка. – Издеваешься? Ну, издевайся, издевайся… Придешь сдавать, поговорим… Прищемлю тебе хвост-то! А то задрала слишком высоко!..

Я пожала плечами. Не переубедишь и не переспоришь, тем более что в чем-то она права. Я хочу учиться дальше, но для кого-то вся учеба окончится на училище, на «колледже», как почему-то на американский манер теперь называются средние профессиональные учебные заведения, наше в том числе. Русские люди во все времена любили произносить иностранные слова к месту и не к месту, при том что наш язык намного сложнее, образнее и богаче.

Учиться здесь оказалось гораздо скучнее, чем я думала, когда мечтала сюда поступить. Если бы у меня была возможность окончить одиннадцать классов, как у Маши, например, я бы не стала тратить время на эту учебу. Но все детдомовские в основном выходят после девятого класса. Наверно, потому что мы слишком взрослые, и жить вместе нам сложно и даже опасно. Девочки начинают рожать, мальчики пить, воспитатель уже перестает быть хоть каким-то авторитетом. И нас выпускают «на свободу». Редко кто остается.

Я же не была уверена, что смогу в школе подготовиться к единым государственным экзаменам так хорошо, чтобы по их результатам поступить в МГУ. А так, может быть, я бы и осталась в школе и детдоме еще на два года. В чем-то мне там было комфортнее. Там была маленькая Люба, общение с которой доставляло мне много радости. Иногда ее наивные и даже глупые вопросы заставляли меня по-другому взглянуть на себя и на то, что с нами со всеми происходит. И я знала – постоянно, каждый день, что я ей нужна. Как старшая сестра. Да и Виктор Сергеевич, пока я жила в детдоме, считался и был моим другом. Кто он сейчас – не очень понятно.

Я вполуха слушала, что говорит Тетёрка – к сожалению, ничего интересного она сказать не могла – и думала о том, что мне мой ум как-то стал мешать. Чем больше я читаю – а мне это на самом деле интересно, – тем сильнее становится пропасть между мной и моими сверстниками. Я и раньше, в детском доме, ощущала эту пропасть, но просто не анализировала. Наверно, она углубляется и расширяется с каждой прочитанной книгой. Достоевский, Толстой, Чехов, Тургенев, Некрасов, Булгаков… Те проблемы, которые волновали их, совсем не волнуют и непонятны людям, с которыми я общаюсь. Что, человек стал настолько мельче? Или просто они – великие писатели и мыслители – и в свое время были намного выше остальных?

Мысль о собаке не давала мне покоя весь день. Я с трудом досидела до конца занятий, быстро пообедала в столовой и решила обойти, пока не стемнело, все близлежащие к общежитию дворы. Ведь времени тогда прошло слишком мало, и далеко Машку отвести тетя Даша не могла. Поверить, что вахтерша на самом деле ее отравила, я не хотела.

День был промозглый, как бывает в середине зимы, когда кажется, что весна не наступит никогда. Уже так давно зима, уже много снега, который не тает до конца даже в теплые дни, только плотнее становятся сугробы. Уже бодрее поют птицы, но дует ледяной ветер, с изморозью, так зябко, стыло… Может быть, у меня одежда неправильная? Через полтора часа блуждания по дворам я замерзла настолько, что не смогла толком ответить женщине, которая спросила меня, как пройти к автовокзалу.

– Ав-ва… – начала я, а женщина, испуганно отмахнувшись, поспешила прочь.

Машку я не нашла. И чем больше я ходила, тем четче у меня возникало неприятное ощущение – я делаю это напрасно. Ее здесь нет. Что на самом деле произошло, куда могла деваться собака, я не знаю, но найти ее сейчас не получится. Тетя Даша уже сменилась, теперь придется дождаться ее следующей смены, чтобы снова о чем-то спрашивать.

Я решила дойти до церкви, куда иногда сами несут ноги, а иногда, наоборот, я понимаю, что делаю круг, чтобы не проходить мимо. Потому что пройти и не зайти – как-то нехорошо. А заходить без душевного порыва тоже не очень. Меня никто этому не учил – не знаю, может быть, что-то в этом роде говорила мама. Но это было так давно, я конкретно почти ничего не помню, чему она учила. Мамины слова стали частью меня самой, но я не знаю, какой именно части.

Недавно на психологии нам объясняли, что подростки начинают в какое-то время отрицать своих родителей. А я сидела и думала: а как же со мной? Папу я и так отрицаю, всегда. С нами он не жил и ко мне отнесся совсем не по-отцовски, я ведь не только попала в детский дом, но и осталась без квартиры по его решению. А маму… Я стала прислушиваться к себе – но как-то пока не заметила этого.

Может быть, отрицают только живых родителей? И, отрицая, взрослеют. А я и так взрослая, давно уже. По количеству принятых решений, самостоятельных шагов, отказов от чего-то и моих личных побед – например, поступления в училище. Я сдала экзамены гораздо лучше, чем нужно было для поступления, но чего мне это стоило, знаю одна я. Да ведь и не рассчитаешь, все равно надо было сдавать все по максимуму. Вот я и «перелетела». Со своими баллами могла два раза поступить в училище.

В церковном дворе никого не было, а в самой церкви тихо у икон стояло несколько человек. Обрядов в это время уже не проводится, а до вечерней службы еще было полчаса. Отца Андрея видно не было, он просто так, наверное, не заходит в церковь.

Я постояла молча у знакомой мне иконы, нашла в кармане монету в пять рублей, опустила ее в прорезь на деревянном ящике для пожертвований и взяла маленькую свечку, поставила ее перед иконой. Нет, я не знаю, что сказать, о чем просить. Сегодня не чувствую никакой связи с Богом. Наверно, моя вера совершенно неправильная… Хотя кто знает, что такое правильная вера. Церковники думают, что знают они, но они ведь тоже люди, которые ошибаются, часто руководствуются ложными, чисто человеческими мотивами. Отец Андрей давал мне книгу, где написано, что как раз такие размышления заводят в тупик. Надо верить безоговорочно – и в Бога, и священникам. Но у меня так не получается. Особенно после того, как я по его совету стала читать Библию. Начала, понятное дело, с Ветхого Завета и совершенно растерялась, узнав какую-то иную историю человечества, иного древнего Бога – своевольного, жестокого, руководствовавшегося не всегда понятными, но абсолютно человеческими, не высшими резонами.

Я прошла по церковному двору раз, другой, поглядывая на высокую лестницу, ведущую в дом отца Андрея. Как бы мне хотелось сейчас с ним поговорить! Пусть даже я не со всем согласна, что он говорит. Я видела, что в доме горит свет. Подниматься по лестнице и стучаться я не стала. Если он выйдет, я к нему подойду. Нет – значит, я пойду прочь одна со своими сомнениями. Между «есть Бог» и «нет Бога» – лежит громадное поле, которое проходит с большим трудом умный человек – так сказал об этом когда-то Чехов, мой любимый русский писатель, самый для меня тонкий и близкий, непредсказумый и совершенно безграничный.

Я уже выходила из церковных ворот, когда услышала голос отца Андрея.

– Руся? – негромко окликнул он меня, но я услышала, тут же повернулась.

– Здравствуйте, отец Андрей.

– Куда пропала? Не вижу тебя на службах.

Я не стала оправдываться, лепетать что-то. Правду не скажешь – я не чувствую постоянной потребности ходить на службу, ему такая моя правда не нужна. Врать мне не хотелось.

– У тебя всё хорошо?

Я видела, что народ потянулся к церкви, наверно, скоро должна была начаться вечерня. Чуть поколебавшись, я сказала отцу Андрею:

– Я хотела с вами поговорить.

– Хорошо, после службы зайдешь к нам, поговорим.

Я рада была, что пришлось остаться и простоять всю вечерню. Иногда на службе возникает странное ощущение – я думаю, что не у меня одной – ты как будто растворяешься в музыке, в певучем монотонном голосе священника, не понимая, что он говорит, в плотном невидимом поле, которым наполнено пространство церкви. Оно ощутимо, оно тебя держит на ногах, ты не устаешь стоять, оно отгоняет твои посторонние мысли, ты становишься частью чего-то большего, теряешь границы своего собственного «я», возникает странная, ни на что не похожая радость – от соприкосновения с тайной, вечной, высокой, от веры в высшую силу, которая все расставит по своим правильным местам, не требуя от тебя решений, ты только должен поступать правильно, хорошо, верить в добро, в изначальное, огромное добро, создавшее наш мир… Потом это проходит, иногда задерживается в душе частичка этого светлого чувства, иногда нет.

В церкви часто можно увидеть очень неожиданных людей. Никогда бы не подумала, что вот этот хорошо одетый мужчина, с легким кожаным портфельчиком, придет и простоит целую службу. Или вот эта девушка, намотавшая на голову пестрый вязаный шарф, в блестящих сапогах, поднимающихся выше колена, в растрепанной меховой жилетке, на которую ушло как минимум шесть бездомных мурзиков – у нас такими изделиями торгуют на рынке парни, которым можно сдать кота за пятьдесят рублей. Поймать и сдать – из него сделают помпон, варежки, шапку, жилетку… Одному такому коту повезло – его взяли Маша с ее мамой, он стал Цезарем, а не помпоном.

Отец Андрей говорил о человеколюбии, о прощении, говорил, как обычно, простыми человеческими словами. А я, слушая его, думала о том, как далеко то, во что мы хотим и должны верить, от реальности. Неужели так всегда было? Наверное… Если бы все в мире было хорошо, не было бы законов морали и никаких ограничений. Ведь культура это и есть система ограничений. И когда сегодня говорят: «У каждого свое мнение», это означает, что человек не хочет принимать этих ограничений, у него своя собственная мораль и границ никаких нет. Это и есть свобода, о которой кричат американцы и за ними многие, кто вместо чтения книг, в которых накоплена мудрость человечества, читают посты в Сети, которые пишут такие же, как они – толком не прочитавшие ни одного мудреца и только смеющиеся над всем, что было сказано и написано раньше, выбирающие несколько ничего не значащих фраз, которые красиво звучат: «Чтобы быть счастливым – будь им!» Получается, что такая свобода это просто свобода от всех законов – человеческих законов…

После службы я подождала отца Андрея. Ждать пришлось долго, потому что к нему выстроилась целая очередь женщин, каждая из которых хотела рассказать свою историю, попросить совета… Собственно, как и я. Только я своей очереди ждала в сторонке, пользуясь тем, что ближе знакома с отцом Андреем, чем те женщины.

Я стояла и думала – ведь это же слабость? То, что я пришла сюда, выстояла всю службу, подсознательно зная – потом я сяду и буду рассказывать отцу Андрею, что произошло, жаловаться на тетю Дашу, точно зная, что я права, а тетя Даша – нет. Слабость…

– Пошли, – кивнул мне отец Андрей, когда наконец вышел из церкви. – Храни Господь! – ответил он какой-то женщине, которая все кланялась и крестилась, крестилась и кланялась – то церкви, то отцу Андрею.

– Как только у вас хватает сил на всех, на все истории… – проговорила я.

– Какие тебя вопросы стали волновать! – улыбнулся отец Андрей. – Взрослеешь на глазах. Хватает сил, а как же еще!

– А вы потом записываете эти истории? Я же читала вашу книгу, два раза даже… Она на основе вот таких рассказов?

Отец Андрей чуть нахмурился.

– И да, и нет. Я ничьих секретов не раскрываю. Проходи! Татьяна в Москву уехала, повезла младшего к врачу, а старший на тренировке. Так что давай хозяйничать. Тебе сколько лет, кстати, уже?

– Семнадцать скоро будет, в апреле.

Дом у отца Андрея снаружи – как старинные палаты, двухэтажный, с высоким крыльцом, резными ставнями, а внутри – абсолютно современная обстановка, которая потрясла меня, когда я несколько лет назад случайно сюда попала. За эти годы я была у отца Андрея раза четыре, не больше. У него всегда одинаково чисто, нет лишних вещей, ничего не валяется. И нет ни кота, ни собаки, к сожалению.

– Сделай чай, – кивнул он мне на красивый электрический чайник, расписанный в стиле старинного русского фарфора. – Есть будешь? – Не дожидаясь ответа, он открыл большой холодильник, достал кастрюлю. – Разогревай, я пойду переоденусь.

Я осторожно включила плиту, села на краешек стула. Неужели у меня тоже когда-нибудь будет большая семья, свой дом или хотя бы квартира? Некоторые вещи, привычные для домашних детей, кажутся мне совершенно недостижимыми. Вот так прийти домой, помыть руки в своей ванной, в которой больше никто не моется, кроме тебя и твоих родных, сесть на свой собственный стул, залезть в свой холодильник, откуда продукты не могут пропасть… Но это все не главное. Главное – что есть твои родные люди, которые тебя понимают, прощают, которые в тебя верят… Возможно, я все это придумываю, потому что у меня ничего такого нет, а в настоящей жизни все не так прекрасно.

– Рассказывай, вижу – есть что рассказать, – сказал отец Андрей, когда мы доели, и я убрала обе тарелки. – Возьми вон там ложки и варенье.

Я хотела рассказать про собаку и тетю Дашу, а вместо этого сказала:

– Я чувствую, что я другая. Чем больше я читаю, тем мне скучнее говорить о ерунде с девочками.