Танцующая на ветру

– Брусникина! – окликнула меня тетя Даша, вышедшая на крыльцо покурить. – Ты с кем там разговариваешь? А-а-а… Ясно… Слушай, ты мне тут собак грязных не приваживай!

Я распрямилась.

– Нет, это…

– А я тебе говорю – не приваживай! Яду насыплю ей! Нечего тут мне! Она ж посидит-посидит, да и расплодится! Или покусает кого пьяного… Они пьяных не любят, ты в курсе?

– Я тоже пьяных не люблю… – пробормотала я.

– Чего?.. Вот давай гони ее, гони… Гони, я тебе сказала! Борьке скажу, так он винтовку с солью принесет из дома…

Я стояла совершенно растерянная. Рядом со мной сидела собака, которую я сама сюда привела. Это всего лишь бродячая собака, уличная. Животное. Мы не знаем, что у собак в голове. Говорят, некоторые ходят на могилу к хозяину еще много лет. Собаки работают спасателями, саперами, ищут наркотики, ищут след… Что они понимают? Мы не знаем. Но точно знаем, что они умеют любить, страдать, чувствовать очень остро. А разве не главное в мире – любовь и чувства? Разве главное – это наш мозг? Жестокий, изворотливый, коварный? Разве не об этом главный, самый спорный, самый неразгаданный библейский миф? О том, как жестокий и коварный разум ворвался в душу человека и разорвал ее? Но мы такие – какие мы есть, и вечный спор разума и чувств неизбежен для человека.

У собаки тоже есть разум – она не ходит второй раз туда, где ее били и обижали. Просто у нее иной разум.

– Так, ну всё… – Тетя Даша с наслаждением затянулась последний раз, далеко бросила сигарету, зачем-то разогнала рукой клубы дыма, в которых она стояла, как маленькая коренастая ведьма – с крошечной головой, большим фиолетовым носом, огромными серьгами в длинных ушах с обвислыми мочками, взяла сломанную швабру, которой она обычно закрывала дверь изнутри на ночь, и пошла с этой шваброй наперевес на Машку. – Давай, давай, пошла отсюда!.. Ненавижу собак! Мне вон собака руку прогрызла! – Тетя Даша на ходу задрала рукав и показала мне руку. – Поняла? Многие тут пытаются… То кошку пронесут, то собаку… Болезнь какая-то, честное слово…

– Пошли, – кивнула я Машке.

Я не знаю, что именно поняла собака – крик тети Даши, мою расстроенную и виноватую интонацию, но она потрусила за мной.

– Понимаешь, – негромко объясняла я собаке, которая шла за мной в сторону частного сектора, откуда мы с ней и пришли. – Тетю Дашу укусила какая-то злая собака, теперь она всех боится. Так и Машина мама. Она видела или слышала, что детдомовские часто воруют, рано начинают пить, ну и вообще… И всё. Когда Маша пошла в школу, где учатся детдомовские вместе с обычными детьми, у Машиной мамы в голове уже была схема. И эту схему сломать очень трудно или невозможно. И поэтому она никак не может смириться с тем, что мы с Машей так похожи и нам хорошо вместе. Что мы были бы настоящими подругами, если бы Машина мама по-другому к этому относилась. А прятаться, обманывать ее – наверное, не стоит. И так вот Маша, оказывается, тайком со мной дружила. Я-то думала, ее мама поняла, что от меня вреда не будет…

Собака шла теперь не сзади, а рядом со мной и время от времени взглядывала на меня умными глазами. Не знаю, может, я все это и придумываю, но я просто видела, как менялось выражение ее глаз от моих слов. То сочувственное, то вопросительное, то одобрительное…

Я теперь уже немного опаздывала к Елене Георгиевне и Петру Львовичу, но они никогда не сердятся, если я прихожу не точно ко времени, хотя сами, не работая, живут по часам. Ровно в девять – новости, потом еще новости в двенадцать, в час – обед, потом отдых, прогулка… Даже странно для людей, всю жизнь проработавших в театре, так расписывать свою жизнь. Я представляю работу в театре как-то совсем по-другому. Смутно помню свою бабушку, бывшую балерину, в длинных фиолетовых перчатках, огромной удивительной шляпе с полупрозрачными розами, колышущимися при каждом ее шаге, с тонкой длинной сигаретой, помню, как она смеялась, стряхивала пепел в горшки с комнатными цветами, а мама сердилась… Или не сердилась… Так мне хочется попасть иногда в тот мир, где все было по-другому, где я жила дома… А память не пускает. Стерлось.

Но с бабушкой связано что-то острое, неправильное, яркое… Мама однажды сказала бабушке в сердцах, и я это случайно услышала и запомнила: «Зачем было меня от старика рожать? У меня поэтому здоровье слабое…» Но ведь бабушкин муж, тоже артист балета, был совершенно не старый. Они развелись с бабушкой до моего рождения, и я знала из каких-то разговоров, что это не мой дедушка. А кто тогда мой дедушка?

Когда я лежала в девятом классе в больнице с сотрясением мозга, я случайно познакомилась со стариком, которого привезли в нашу завалящую районную больницу с его дачи, а потом родственники перевезли в Москву, в хорошую клинику, и я не успела с ним договорить. Я только запомнила его фамилию. Ростовцев… Народный артист, когда-то снимавшийся в кино, работавший в Москве в очень известном драматическом театре… Теперь ему уже восемьдесят с лишним лет… И он, увидев меня, сказал: «Галя… Это же моя Галя…». Галей звали мою бабушку, балерину. Так я и не смогла понять, правда ли он узнал во мне бабушку – ведь, значит, он может быть моим настоящим дедом. Или это ему все показалось в бреду, ему было тогда очень плохо. Я потом пыталась разобраться, искала в Интернете, нашла старые фотографии балерин, но бабушка меняла фамилию, выходила замуж, может быть, и не раз, я точно не помню… Старик Ростовцев называл ее Виноградовой, а на памятнике, на могиле, где похоронена и мама, и она, написано: «Галина Артемьева…»

Я решила спросить у Елены Георгиевны и Петра Львовича – не встречали ли они когда-то мою бабушку. Конечно, где Москва, а где мы – двести с лишним километров в сторону и совершенно другая жизнь… И они работали в драматическом театре, а бабушка – в музыкальном… Но вдруг?

Машка дошла за мной до дома Елены Георгиевны и Петра Львовича и очень осмотрительно остановилась за несколько метров до входа, к калитке не подошла. Из чего я сделала вывод, что собака каким-то образом понимает, видит образы, которые у меня в голове. Я ведь как раз хотела ей сказать – сюда заходить не надо, здесь в доме своя собака живет. Собака у них маленькая, злая, даже странно, как у добрых, радушных людей такая собачонка. Но ее привез их сын, собака все время чем-то болеет, старики недавно возили ее на операцию. Может быть, поэтому она и злая – от постоянного недомогания. Когда я прихожу, она всегда одинаково заливается страшнейшим лаем, перетряхивающим все ее хилое тельце. Монарда – Моня (так зовут собачку) – умудряется сорвать голос за несколько минут и потом только подлаивает, подвывает, подвякивает, сипло, но отчаянно, запертая в дальней комнате их безалаберного, но довольно большого дома.

Моня, торчащая сейчас в окне «светёлки» – так по-старинному Елена Георгиевна называет комнату окнами на улицу, увидела-таки Машку и, понятное дело, заливисто залаяла.

– Я скоро буду! Никуда не уходи! – сказала я Машке и для верности дала еще одно печенье. Слова-то словами…

Моня, которую хозяева не успели запереть, бросилась на меня и пыталась укусить за ногу. Я не боюсь собак, но ощущение было неприятное. Пару раз ей удалось ухватить меня за икру, когда я снимала ботинки. И если бы не плотная джинсовая ткань моих темно-серых брюк, я бы могла вечером потягаться с тетей Дашей укусами – кого сильнее укусила собака.

– Начинай, Леночка…

Елена Георгиевна дозналась в самый первый раз, что мое имя Руся, которым меня зовут все, кроме моего биологического отца, – не совсем настоящее, а производное от фамилии. Но все так привыкли к нему, и в детском доме, и в училище, что я сама иногда забываю, что я – Лена, по свидетельству о рождении и по паспорту. Я собираюсь поменять имя в восемнадцать лет, когда не нужно будет разрешение отца и опекунского совета. Я уже придумала, что поменяю Елену на Русину – есть же такое имя. Чуть-чуть неудобно мне перед мамой, ведь она так меня назвала…

Но я сходила в церковь, где служит отец Андрей, помогавший мне, когда я попадала в трудные ситуации в детском доме, поставила свечу на поминальный столик, большую, длинную, и спросила маму: «Мама, можно я поменяю имя?» Я загадала – если свечка будет гореть ровно, значит, мама согласна. Если пламя будет неровно колебаться, свечка заплачет восковыми слезами или даже потухнет – значит, мама против. Все свечки ведут себя совершенно по-разному, хотя стоят рядом, и рационального объяснения этому никакого нет. Свеча горела абсолютно ровным пламенем, не колыхнулась ни разу. Из чего я заключила, что мама согласна.

Потом я рассказала отцу Андрею об этом, он пожурил меня, объяснил, что ничего загадывать в церкви нельзя, что христианская церковь категорически против всякого суеверия, примет… Я поняла и услышала, что именно он имеет в виду. Я поняла его резоны. Всё и все мы в руках Божьих. Мы не знаем замыслов Божьих, иногда совершенно неправильно их понимаем, пытаемся бороться, что-то менять, настаиваем на своем, мало того – приходим в церковь просить сделать по-нашему. Жизнь идет по Божьему велению, а мы приходим и говорим: «Нет, делай по-моему. Так не хочу, хочу вот так. Помоги!» И что это совершенно бесполезно, даже вредно. Бог не то чтобы рассердится за то, что мы перечим ему, но уж точно слушать таких просьб не станет.

Я это все понимаю и не верю. А надо наоборот. Надо верить, не понимая и не пытаясь понять. Возможно, тем, у кого это получается, живется гораздо легче. И церковные устои, если им следовать от и до, помогают жить. Не надо ни за что бороться. Не надо пытаться ничего изменить. Надо за все быть благодарным и радоваться всему, даже тому, что у тебя что-то не получилось, что у тебя что-то отнимают… Например, я должна радоваться и покорно благодарить Бога за то, что он так рано отнял у меня маму. Когда я начинаю приставать к отцу Андрею с такими провокационными вопросами, он не то чтобы уходит от ответа, но умудряется отвечать уклончиво и сложно, так, что ответа точного не получается. Конечно, плохо, что моя мама умерла так рано… Но неизвестно, что бы ее ждало потом… Ведь у нее было слабое здоровье… Бог избавил ее от мук… Взял ее к себе… А я могла ожесточиться, разувериться в Бога, если бы мама болела долго… Так бывает… Люди просят о выздоровлении, а их близкий не выздоравливает, и человек ожесточается…

Я поняла, что отец Андрей сам ответа не знает, потому что ответа нет и быть не может. Мы же не понимаем замысла Бога. Если он есть.

Иногда меня посещают серьезные сомнения в существовании Бога. И не потому что какие-то события в жизни не похожи на Божий промысел. А потому что я не могу увязать свое знание о мире с тем, что нам известно о Боге. Я не могу увязать истории, изложенные в Ветхом Завете, с историями Нового Завета. Случайно познакомившись с отцом Андреем (я пришла однажды темным осенним вечером во двор церкви, когда ехала из Москвы с кладбища и уже никак не попадала к себе в детский дом – к нам была сложная дорога, два километра от автобуса по лесной просеке), я стала задумываться о таких вопросах, что-то читать. Тем более что сейчас вся литература доступна – только читай. Всё можно прочитать в телефоне, если интересно. Вот я и прочла, чтобы понимать, что говорит отец Андрей, чтобы разговаривать на равных с учителями, с Виктором Сергеевичем… Нет, это не главное. Чтобы понимать что-то о мире, в котором я живу совершенно одна. Одно время мне казалось, что, веря в Бога, перестаешь быть одинокой. Но потом это ощущение прошло. Слишком Бог далеко, и слишком все, связанное с ним, непонятно. А я не могу жить просто «истинной верой». Тем, кто не учился хорошо в школе, наверно, проще.

Я не стала поправлять Елену Георгиевну и говорить в который раз, что меня зовут Руся. Думаю, ей было приятно, что у нас с ней одинаковое имя. Пока я мыла пол, протирала пыль, непонятно откуда берущуюся (машин на их улице очень мало, стройки рядом нет, но пыль летит и летит, как будто образуется сама), Моня рвалась с рук Елены Георгиевны и хотела меня укусить или хотя бы хватануть за брюки. Елена Георгиевна отнесла ее в спальню и заперла там. Собака стала скрестись и бросаться на дверь.

– Почему она так меня не любит? – спросила я.

Петр Львович, лежавший с книгой на кушетке, поднял голову.

– Как-то ты это грустно сказала, у тебя все хорошо?

– Всё хорошо, – кивнула я. – Я вот хотела спросить… Вы никогда не встречали Ростовцева? Алексея Ростовцева?

Петр Львович нахмурился, а Елена Георгиевна переспросила:

– Ростовцева, который много снимался?

– Ну да… – неуверенно сказала я.

– А что такое?

Я поколебалась – говорить ли им, что я думаю, что он может быть моим настоящим дедом, или не говорить… Обычные жалкие байки наших – теперь-то я отлично понимаю, чего они стоят. Раньше я тоже слушала, как кто-то рассказывал о своем отце, или дяде, или старшем брате, которые живут в Канаде, в Израиле, на нашем Севере, на худой конец… О родственниках, которые их обязательно найдут. Часть из этих рассказов были правдой, но в основном те, где папа или брат сидели и скоро собирались выйти. Или те, где мама отказалась когда-то, а сейчас ищет и никак найти не может. В такое я могу поверить.

– Зачем он тебе? – Елена Георгиевна как-то так спросила… Она добрая, но все ведь знают наши враки про знаменитых, богатых или просто живущих где-то в другом месте родственников. И она тоже знает.

– Нет, так… – покачала я головой. – Видела фильм… Думала, вдруг вы его знаете… Хороший актер…

– Леночка тоже очень хорошая актриса, – вступил в разговор Петр Львович. – Только вот ей не повезло, не снималась. А играла как… Идет по городу, все узнают…

Я стала слушать обычные рассказы о том, как они были молодыми. Что-то я уже знала наизусть, что-то сегодня было по-другому. Например, оказалось, что Елену Георгиевну чуть не утвердили на роль княжны Мэри… Сорок лет назад…

– Ну, заканчивай, да и пообедай, наверняка не ела ничего, – сказала Елена Георгиевна. – У нас вчера плов остался, разогрей там…

Не знаю почему, но мне все сегодня казалось невероятно обидным. И то, что мне предложили разогреть плов, который «остался» вчера. И то, что Елена Георгиевна насмешливо переспросила про Ростовцева… И то, что разнесчастная рыжая Монарда, лохматая и глупая, лаяла, выла, скреблась в дверь с одним желанием – выскочить и покусать меня.

– Спасибо, я не голодна, – сказала я.

– Обиделась? – спросила Елена Георгиевна. – На что?

– Нет. Просто меня ждут, – ответила я.

Я видела, как Машка переходила с места на место за забором, поглядывая на окна. Ведь она не могла быть уверенной, что я выйду. Мне не хотелось, чтобы она подумала, что я ее обманула.

– Ладно. Возьми тогда… вот… – Елена Георгиевна протянула мне деньги и еще пирожки в прозрачном пакете. – Леночка, бери, покушаешь в общежитии. Одни с картошкой, другие – с луком и яйцом, самые полезные.

Поколебавшись секунду, я пирожки все-таки взяла, недовольная своей слабостью. Я знаю вкус этих пирожков, на самом деле я хотела есть, потому что я в принципе почти всегда хочу есть, уже через час после еды. Знаю вкус, и не смогла отказаться. И взяла их не для Машки (не брать же еду у старых, не очень богатых людей для уличной собаки!), а для самой себя.