Танцующая на ветру

Паша неуверенно и одновременно самодовольно улыбнулся. Как это может быть вместе? Я попробовала обойти Пашу, перегораживавшего мне путь, но не тут-то было. Паша отпустил Дашку и вдруг обеими руками схватил меня за плечи, встряхнул и, приподняв над землей, быстро и сквозь зубы спросил:

– Ты с ним, да? С ним?

– Да отпусти ты меня, в самом деле, ты что? Сто лет же не видел…

Поэтому он так и потерял контроль. От неожиданности. Я обернулась на Машу. Она развела руками. Я засмеялась. Паша засопел, надулся, но не покраснел. Курит, наверно, столько, что кожа потеряла способность мгновенно вспыхивать от Пашиных неудержимых эмоций.

– Я… это… напишу… – пробормотал Паша, махнул рукой Дашке и огромными шагами потопал прочь, не оборачиваясь.

Взрослеет понемножку. Главное, чтобы не стал воровать, чтобы Дашка его к этому не подтолкнула, тем более что у Паши ограничителей нет. Пока мы жили все вместе в детском доме, каким-то еще ограничителем была я, да и то относительным.

Мы с Машей пошли дальше, некоторое время молчали, переживали встречу.

– Мне жалко его, – сказала наконец Маша. – Неужели он так тебя любит?

– Мне тоже его жалко, – ответила я. – Не знаю даже. Не знаю, что такое любовь, Маша.

– А как же… – Маша чуть помедлила. – Как же Виктор Сергеевич?

– Я его не люблю, – пожала я плечами. – Иначе бы все было по-другому.

– Точно?

– Кто же может это точно сказать! – засмеялась я. – Наверно, не люблю. Мне кажется, любовь – это что-то такое огромное, не помещающееся в тебя, то, что везде. Вот тогда это любовь. Я маму любила, это точно.

– Мама это мама…

– Не знаю. Любовь она и есть любовь. Или есть, или нет. Вот как у Паши. Он же сам не рад, что так с ним происходит. Видит меня, и что-то у него перещелкивает в голове.

Машина мама взглянула на меня так, как будто последний раз видела вчера.

– Привет, – сказала она совершенно обычным тоном. – Заходи. Есть будешь?

Я посмотрела на Машу. Она уверена, что мы правильно сделали, что пришли вместе и без предупреждения?

Маша немножко напряженно засмеялась, выправляя из-под шапки длинные волосы.

– Будем, мам, конечно! Ты же с нами?

Ее мама пожала плечами и прошла на кухню. Я обратила внимание, что она вся в черном – черные брюки, черная водолазка. И тут же увидела портрет Машиной бабушки с черной лентой. Я перевела взгляд на Машу. Она вздохнула.

– Ну… да.

– Переживала мама?

– Да, очень. Хотя ей теперь легче живется.

– А ты?

– Я? – Маша нахмурилась. Потом опять засмеялась. – Вот не было тебя, и никто таких вещей не спрашивал! Я – нет! Почти. И мне самой противно от этого. Но просто… Мы так умаялись с бабушкой… Особенно мама… Мне было ее ужасно жалко… Не знаю… Неправильно это все как-то…

– У вас траур, да?

Я не знала, как это происходит в семьях. У нас же никогда не было траура. Нет, был, когда умерла бабушка, но я плохо помню. Моя бабушка, бывшая балерина, прожила очень мало, так же, как и моя мама, и когда умерла, ей еще не было и пятидесяти лет.

– Да… – неохотно сказала Маша.

– Зря я пришла, ты же не сказала.

– Да нет, уже больше двух месяцев прошло. Просто мама так переживает… А мне стыдно, я как будто предаю ее, не могу все время грустить…

Машина мама вошла в большую комнату с низким потолком, где мы с Машей сейчас стояли, с кастрюлей в руках.

– Помогай, – кивнула она Маше.

Другая реальность… Я бы все отдала, чтобы сейчас быть на месте Маши, то есть чтобы моя мама была жива. Но наверно, у меня это превратилось, как у многих детдомовских, в навязчивую мечту. И я читала, что надо от этого избавляться, потому что иначе все свои жизненные планы и особенно неудачи я буду связывать с тем, что я сирота. «Вот если бы у меня была мама!..» Нет. Тем более что я не полная сирота – у меня есть какой-никакой биологический отец. И теперь я почти взрослая, первый шаг во взрослую жизнь сделан, и именно такой, как я хотела. Надо рассказать об этом Машиной маме, похвастаться.

– Ну, говори, как ты живешь, – кивнула мне Машина мама, налив нам с Машей супу и накидывая на плечи большой русский платок – не черный, цветной, с темно-синими цветами на бежевом фоне.

Я даже засмотрелась – таким красивым мне показался платок, и побыстрее опустила глаза, потому что поймала вопросительный взгляд Машиной мамы.

Суп был жидкий, невкусный. Я не поняла, из чего он. Но не есть было неудобно. Я быстро все съела и сказала:

– Я хорошо живу. Поступила в педагогическое училище.

– А! – сказала Машина мама. – Здорово.

Она даже не представляет, чего мне это стоило. Да и не расскажешь. Как я занималась, сидя на окне, как невозможно было подойти ни к одному из двух наших компьютеров – они всегда были заняты, как то, что обычно для каждого домашнего ребенка – сесть в своей комнате или хотя бы в своем углу и сказать: «Не трогайте меня, у меня завтра экзамен за девять классов, и от него зависит, поступлю ли я в училище», для меня было совершенно невозможно. Хорошо, что стояло лето, и можно было найти какое-то уединенное место во дворе. Но в этом уединенном месте меня всегда находил Паша, пять минут сидел рядом молча, потом начинал смеяться, гыкать, ухать, хватать меня за коленки, и мне приходилось уходить.

– А что дальше? – спросила Машина мама, кутаясь в платок. У них было довольно холодно. Я почувствовала, как у меня озябли ноги.

– Дальше я буду поступать в институт.

– А!..

Я видела, что ей очень тяжело и совершенно неинтересно со мной разговаривать. Я помнила, что сама Машина мама – переводчик редкого языка, венгерского. И, переехав сюда два года назад, чтобы ухаживать за Машиной бабушкой, ее мама продолжала переводить какие-то венгерские романы и статьи. Может, спросить ее об этом? Или это невежливо? С некоторых пор я стала думать о том, что можно говорить, что нельзя. И совершенно непонятно, на чем основываться. На романах девятнадцатого века, в которых правда и ложь, добро и зло расставлены по своим местам? Да и то не всегда. У Достоевского, например, так сразу и не скажешь, кто прав. Но про приличия там не написано. На чем тогда? На глупых постах в Интернете? «Улыбнитесь, прежде чем спрашивать человека о чем-то. Если хотите спросить о чем-то очень важном, убедитесь, что человек на вас смотрит…»

Прошло то время, когда я была уверена в себе, в том, что я все делаю правильно. Наверно, так мне казалось, пока я была в детском доме. Я знала, что я «НЕ»: не курю, не пью, не прячусь в подсобке с Веселухиным, не обжимаюсь с ним напоказ во дворе, не пользуюсь явным расположением Виктора Сергеевича, не ночую у него в его замечательной холостяцкой квартире, где большой черный шкаф, откидываясь, мгновенно превращается в огромную кровать…

А теперь всё стало как-то гораздо сложнее. Раньше я могла уйти к себе в детский дом, там была маленькая Люба, любившая меня без рассуждений, там была моя кровать, окно, в которое я смотрела, когда просыпалась раньше всех, там был двор, дядя Гриша, его собаки…

В комнату вошел белый пушистый кот с рыжими подпалинами, сел как статуэтка. И стал смотреть на нас ярко-оранжевыми глазами. Я вспомнила этого кота, он ходил по тропинкам в Машином саду, тогда была осень, и он, чтобы не замочить лапки, аккуратно переступал через влажные листья клена.

– Цезарь! – улыбнулась Маша. – Красивый, правда? Мы его на рынке купили. За пятьдесят рублей. Помнишь, где вы тогда с Пашей грибы продавали?

Я видела, как Машина мама сжала губы. Я хотела сказать ей, что она не того боится. И что от меня вреда Маше не будет никакого. Даже наоборот. Но как это сказать?

Я присела на корточки к коту и протянула руку. Он отвел голову и прошипел.