Танцующая на ветру

– Не трогай его, не дается, – засмеялась Маша. – Как будто и не на рынке его взяли, а на выставке элитных кошек. Просто царь. Я его Васькой сначала назвала, но какой он Васька. Да, Цезарь?

Я смотрела на Машиного кота. Как же я хотела бы иметь кота. Или собаку. Когда у меня будет своя квартира или хотя бы комната, я обязательно заведу себе кого-то. Или даже двоих. Мне мама обещала купить собаку на двенадцать лет. Не знаю, почему именно на двенадцать. Но когда мне исполнилось двенадцать лет, мамы уже два года как не было на свете.

Я посмотрела на Машину маму. Я ее понимаю. Мне тоже было плохо, когда умерла мама. Хотя я была в четыре раза младше Машиной мамы.

– Сначала очень трудно, – сказала я. – А потом будет легче. Только на кладбище плохо бывает. Но я редко езжу, потому что кладбище в Москве.

Машина мама медленно подняла на меня глаза, обведенные коричневыми кругами.

– Ты что? – тихо спросила она. – Ты вообще, что ли, не понимаешь, о чем можно говорить, о чем нельзя? Маша, зачем ты опять ее привела? Я тебе разве в тот раз не все сказала о ней?

Я встала. Кажется, я что-то не то сейчас сказала. Но я же искренне, от души хотела с ней поговорить. Иногда это оборачивается совсем противоположным.

– Спасибо, что вы мне тогда в больницу деньги прислали, год назад, – сказала я, чтобы как-то повернуть разговор.

Машина мама посмотрела на меня, потом на Машу.

– Сколько? – спросила она Машу.

– Полторы тысячи, – с небольшой заминкой ответила Маша.

– А в больнице ты что делала? – перевела глаза на меня Машина мама. – Аборт?

Я сразу все поняла. Деньги, значит, Маша принесла мне от себя. Скопила из карманных.

– Нет. Я упала с крыши.

– А на крыше что делала? – бесстрастно спросила Машина мама.

Я бы не стала продолжать разговор. Но мне было жалко Машу, да и маму ее тоже, которая видела во мне что-то совсем другое, плохое, опасное для ее домашней Маши, то, чего во мне нет.

– На крышу залез Паша. Это мальчик, который… – Я чуть замялась.

– Говори, говори! – усмехнулась Машина мама.

– Который учился с нами в одном классе. Он хотел спрыгнуть с крыши, а я хотела его снять.

– Ты? – уточнила Машина мама. – Не МЧС и не пожарные, а ты?

– Ну да, – пожала я плечами. – А что же ждать МЧС и пожарных, если человек хочет упасть с крыши и сломать себе шею?

– Ну и как? Упал? Сломал?

– Нет. Я упала и ударилась головой, у меня было сотрясение мозга. Поэтому Маша… – Я видела взгляд Машиной мамы и дальше продолжать не стала. – Спасибо! – сказала я обеим и вышла из комнаты, взяла в темной прихожей со старого, вылезшего из стены крючка свою куртку, и вышла во двор, не дожидаясь, пока за мной пойдет Маша. Или не пойдет.

Почему так? Наверно, что-то во мне есть такое, что отпугивает некоторых людей, хороших, нормальных. Что? И у кого это спросить? Я как-то не так выгляжу? Плохо одеваюсь? Не так смотрю? У меня плохая речь? Я неискренняя? Я говорю глупости?

Я побыстрее прошла через двор, смотря на обветшалые постройки старого бабушкиного двора, Маша с мамой почти ничего здесь не делали, не меняли. Потемневший сарай, уличный туалет с полуоторванной узкой дверью, умывальник, в котором сейчас лежал снег. У них есть умывальник в доме, но тоже без труб, надо выносить на двор ведро. Из пустой собачьей будки выглядывала ржавая оборванная цепь. У них ведь раньше была собака? Или нет? Я бы собаку обязательно запомнила.

Мне показалось, что хлопнула входная дверь, и Маша вышла на крыльцо, когда я уже перешла улицу и быстро пошла прочь. Мне было ужасно обидно. Я не сделала ничего такого, чтобы ко мне так плохо относиться. Сказала что-то не то… Ведь не в этом дело. Странно. Но человеческое «нравится – не нравится» иногда так субъективно, так неуловимо…

В кармане раздался звук сообщения.

«Не обижайся, – писала мне Маша. – Я тебе потом все объясню».

«Ладно», – сразу ответила я.

Ведь правда, может быть, Маша объяснит мне все, и то мерзостное, ужасное чувство невозможности изменить несправедливость, неправильное устройство мира у меня пройдет? А с этим чувством так трудно жить. Единственное спасение – взять какую-нибудь книжку позапрошлого века, уйти туда с головой, пытаться разобраться в нравственных проблемах, переживаниях героев. Это ведь бегство от реальности, разве нет? Но многие люди бегут от реальности, потому что она невыносима. Смотрят подряд все телепередачи, глупые фильмы, похожие друг на друга, играют, лишь бы не думать. Как странно создана жизнь. Неправильно.

У забора, за которым был давно заколоченный старый дом, сидела мохнатая, очень грязная собака. Я чуть приостановилась, но у меня ничего не было, чтобы ей дать. Собака посмотрела на меня вопросительно.

– У меня ничего нет, – сказала я. – Привет.

Собака подняла голову и качнула ею, как будто ответила мне. Я подошла и присела перед ней на корточки. Наверно, это какая-то порода… Или помесь… Я не очень разбираюсь в собаках. Но в глазах – и людей, и собак – разбираюсь. У этой собаки были такие хорошие, такие добрые глаза, что сомнений не было. Я протянула руку и погладила ее. Если бы собака зарычала и укусила меня, я бы на время вообще бы потеряла веру в этот мир. И подумала бы, что в нем все неправильно. Все – от начала до конца. Что сам этот мир – ошибка. «Пустая и глупая шутка», – как писал юный Лермонтов.

Но собака только посмотрела на меня и лизнула мне руку. Я погладила ее по мягким, грязным ушам. Да… Вот помыть бы ее… А где? Представляю, если я приведу ее в общежитие, скажу вахтеру тете Даше или ее сменщику, дяде Боре: «Я хочу собаку в нашем душе помыть». Что тогда будет…

– Пойдем, – сказала я собаке. – Машка…

Не знаю даже, почему я так назвала собаку. Просто сказала, не задумываясь. И она опять как будто кивнула головой. Собака пошла довольно бодро. Она была не старая. Большая, крупная, не слишком худая – или так казалось из-за клочковатой спутанной шерсти. Но я-то видела – если ее помыть, причесать, она будет необыкновенно красивая! Белая, с рыжим пятном на спине и черным на умной, хорошей морде.

Мы дошли до магазина. Я знала, что у меня оставалось до стипендии сто сорок рублей. И на эти деньги еще надо жить неделю – на карточке у меня «золотой запас», энзе, две тысячи рублей с лишним, которым я пользуюсь в самом крайнем случае.

Но сейчас поступить по-другому я не могла. Я видела, что Машка смотрит на меня с надеждой, и надежду эту я разбить не могла.

Я зашла в магазин, долго выбирала, что бы ей купить. Ни на что не хватало денег. Можно было бы купить костей и наварить из них бульон, я знаю, читала, что так кормят собак. Но костей я не нашла, да и как объяснять Машке, что я принесу ей еды через три часа? Я все выглядывала в окно, боясь, что собака уйдет. Продавщица за кассой с невероятным подозрением смотрела на меня. В городе много наших, и бывших, и тех, кто еще в детдоме, продавцы нас боятся.

– Что?! – нервно спросила наконец она. – Нашла, что хотела? Пробивай и вали.

Да, точно. Я похожа на всех наших. Чем? Взглядом? Одеждой? Надо спросить Виктора Сергеевича. Похожа в плохом смысле. Никогда бы продавщица так не сказала Маше.

Я взяла большой пакет дешевого развесного печенья, и у меня еще остались деньги себе на хлеб и кефир.

Когда я вышла, Машка сидела чуть поодаль двери и ждала меня. Да, вот, наверно, это мне и было нужно. Чтобы кто-то вот так ждал меня. С таким взглядом.

– Давай отойдем, – сказала я Машке.

И у меня было полное ощущение, что она понимает все слова.

Мы дошли до парка. Было холодновато, но я стала кормить собаку, понимая, что лучше этого у меня ничего сейчас в жизни нет. Вот, оказывается, что мне было нужно. Кормить кого-то и заботиться. Только куда я теперь ее дену? У нас есть небольшой закуток около входа в общежитие, может быть, Машка сможет там жить?

Никогда в жизни у меня не было собаки. Это ни с чем не сравнимое чувство. Когда ты идешь, а рядом с тобой, на расстоянии шага, собака, которая повторяет все твои движения – ты остановилась, и она остановилась. Ты свернула, и она – за тобой…

– Побудь пока здесь! – сказала я Машке, когда мы подошли к общежитию.

Я показала ей закуток – три ступеньки вниз, и площадку перед заколоченной дверью в подвал. Но она туда не пошла, осталась у крыльца. Я видела ее взгляд, полный надежды – сначала. И полный тоски и отчаяния, когда Машка поняла, что я сейчас уйду, закрою дверь, а она останется, как обычно, одна на улице. Я вернулась.

– Ну что я могу сделать? – тихо сказала я. – Что? У меня нет своего дома. Пока. Вот будет, мне дадут обязательно комнату… и ты будешь со мной жить! Только надо потерпеть. Понимаешь? Я вот умею терпеть. Вот туда иди и жди меня там.