Маримба!

– Я… – Я замялась и посмотрела на Катьку. Так не люблю говорить, что я писатель. Какая-то неопределенная профессия. Не профессия вообще. – Я журналист.

– А… Вот телефон, звоните, если что. Свой дадите? Может, сходим завтра вместе пообедаем?

Марина вопросительно улыбалась. Сын ее – все так же молча и невозмутимо.

– Конечно! – я записала им телефон, и мы распрощались.

– Ты что-нибудь поняла? – спросила меня Катька.

– Думаю, что да.

– Объяснишь мне?

– Конечно. Если они завтра позвонят, пойдем с ними обедать?

– Не знаю, – пожала плечами Катька.

– Мне кажется, ты понравилась ее сыну… Тоже учится вокалу…

– Мое сердце занято, – ответила очень серьезно маленькая Катька.

Маленькая? Если ее сердце занято двадцатидвухлетним молодым человеком, она остается маленькой?

Незадолго до своей смерти моя мама показалась мне маленькой. Маленькой Светочкой, такой, какой я ее не знала. Она была беззащитна, беспомощна, доверчиво смотрела на меня, ждала помощи и спасения. Я чувствовала к ней бесконечную нежность. Поэтому – маленькая.

И Катька, наверное, всегда будет для меня маленькой. Или до того момента, пока в один черный день мне не понадобится ее помощь. Ее, сильной, взрослой, молодой, остающейся там, откуда мне придет черед уходить. Но я очень надеюсь, что у меня будет как-то по-другому. Как-то по-другому я переступлю эту невидимую, страшную, неосязаемую грань.

И вообще – речь совсем не о смерти. Речь о любви.

– Написала про волшебный звук?

– Написала. А смайлик ставить?

Другая цивилизация. Надо срочно учиться говорить на их языке. Ничего сложного, необычного, много символов, крайне простых, как дорожные знаки. Мне приятно, мне неприятно, я удивлен, я хочу тебя поцеловать, я загадочный – в темных очках, или ты загадочная – смотря в какую часть лаконичного текста это поставить. Тексты незамысловатые, на сенсорной клавиатуре особо не распишешься, не для длинных посланий предназначена.

– Ставь.

– А какой?

– Нейтральный.

– Хорошо, что завтра еще один духовой концерт, правда?

«И дворник маленький таджик с лопатой по двору кружит, на языке Хайяма матеря январь…» – запел телефон Катькиным голосом. Она записала мне эту песню, а я поставила ее на сигнал звонка ее папы, Данилевского, потому что дальше там у Трофима замечательные слова: «И я несу тебе цветы, чтобы скорей узнала ты/ О том, что мне пока известно одному…» На самом деле, ему известно, что когда-нибудь бесконечная беспросветная московская зима закончится и настанет апрель, мы будем ходить по твердой земле, а не по чавкающей мягкой жиже изъеденного химикатами грязного снега, но мне кажется, что он хотел сказать что-то другое. Что-то тайное, хорошее, имеющее отношение ко мне и к Данилевскому… Я Данилевского давно не люблю, и жить бы с ним не хотела. У него – другие дети, другая жена, молодая, резкая, решительная, энергичная. Он ее любит, кольцо носит всегда – и по другим признакам тоже любит. Я видела ее однажды, на похоронах. И поняла, почему десять лет назад Данилевский принял быстрое и неожиданное для его характера бесповоротное решение. Бросил Катьку, мою безграничную любовь и нежность, меня лично, тогда еще безусловную московскую красавицу, и начал новую жизнь. Кроме того что его молодая жена родилась через год после того, как я закончила университет, она – не Весы. Она знает, какого ей числа уехать, на чем, с кем и зачем. И Данилевскому не надо ничего больше решать. Решив один раз – соединить с ней свою судьбу. Точнее, думаю, что решила это она. Окончательно и безоговорочно. И Данилевский ушел в эту надежную, простую жизнь. И я его понимаю.

– Мам, папа спрашивает, на какой вокзал мы приезжаем?

Я укоризненно посмотрела на Катьку.

– Ты не знаешь?

– Ты говорила, вроде мы через Ригу обратно поедем…

– Ни на какой вокзал мы не приезжаем. А вообще на Белорусский.

Вот это логика Весов, от которой можно повеситься. Я не любитель астрологии, но никуда от нее не деться. Когда я говорю «нет», то больше всего на свете в следующий момент я хочу сказать «да».

– Так что ему сказать? – продолжала шептать Катька.

– Для начала не шепчи, он подумает что-нибудь не то, якобы у нас какие-то секреты…

Я много лет тещу себя тем, что стараюсь, изо всех сил всегда стараюсь, чтобы Данилевский вдруг не заподозрил, что у меня кто-то появился. Друг, товарищ, больше чем товарищ… Почему? Не знаю. То ли вру себе в самой-самой глубине души, что я ему хоть как-то, хоть каким-то боком еще нравлюсь, то ли боюсь, что последуют карательные меры в отношении Катьки, финансовые в первую очередь…

– Мам, что говорить? – громко спросила Катька.

– Давай мне трубку. – Я взяла у Катьки телефон и сказала как можно дружелюбнее и спокойнее: – Пап, привет!

– Привет, душа моя, – тепло ответил мне Данилевский. – Что там у вас? С ума сошли?

– Нет, просто… – я подмигнула Катьке. – Хотим еще подышать морем… Погода отличная…

– Ох, ну вот, а я как раз уезжаю… Не увижу, значит, ребенка до сентября…

Данилевский никогда не говорит «мы». Старательно следит за речью. Щадит мои чувства. И я ему очень благодарна за это. Десять лет – как одно мгновение. Это вовсе не срок. Не люблю больше? Разлюбила совсем, до самого-самого конца? Думаю, что да. Почти точно, почти совсем.

– Ну оставайтесь, догуляйте, погода-то вначале была плохая. А сейчас купаетесь?

– И купаемся, и на концерты ходим!

Концерты Данилевского интересуют меньше, поэтому он вежливо поддакнул, поинтересовался, хватит ли у нас денег догулять литовские каникулы, и попрощался.

– Все, остаемся еще на два концерта, ты поняла?

– Ма-а-ам… – ахнула Катька. – Спасибо! – И бросилась меня целовать.

– На здоровье. И на счастье.

– Мам… – вся розовая, до невозможности прелестная Катька подняла голову от планшета. – Знаешь, что он мне написал?

– Что?

– Что у меня красивая улыбка. Спросил, на чем я играю и не пою ли, случайно…

Я от неожиданности даже засмеялась.

– Мне нравится, что мальчик мыслит такими категориями. Красивая улыбка. И что он посмотрел твои записи с песнями. Но стесняется это сказать.

– Что мне ему написать?