Сибирский папа

Я молча улыбнулась. У Кащея такое свойство – перелетать с предмета на предмет, так что ты не успеваешь за его мыслью, пока пытаешься перестроиться, он быстро отвечает за тебя, и тебе приходится оправдываться, отказываться, переубеждать, потому что обычно он говорит за тебя полную ахинею.

– Плохо с деньгами, я знаю. А будешь дружить со мной, так у тебя всё будет хорошо, в том числе со стипендиями.

– Ладно, – кивнула я, решив не спорить и не спрашивать, за какие особые заслуги мне могут выплачивать федеральную стипендию. И неужели правда, что есть люди, которые получают ее просто так, например, потому что дружат с Кащеем, работающим в одном из управлений университета – там, где решаются, видимо, очень практические вопросы.

– Так как ты меня за глаза зовешь? – без перехода спросил он.

– Кащей, – спокойно ответила я.

– В смысле? Как… Что ты сейчас сказала?..

Надо было видеть в этот момент возмущенное лицо Кащея, обычно самодовольное и одновременно неуверенное!

– Зову тебя Кащей. Еще вопросы есть?

– Нет.

Обиженный, он отвернулся. Достал из кармана пиджака пакетик, забросил в рот мармеладку. Посидел, потом встал и пересел далеко вперед, где сидела группа китайских туристов. Ничего, пусть посидит, послушает разговоры на непонятном языке, подумает о своем поведении. Я видела, что он сел с полной невысокой девушкой с красными волосами, я знала, что она работает в хозяйственном управлении, и почему-то тоже поехала с нами. Возможно, она волонтер, тоже занимается экологией.

Смешно, конечно, что я стала звать его вслед за папой Кащеем. А как мне его звать? По фамилии? Фамилия неудобная, непонятная, несерьезная – Лубошкин. А имя… Некоторые, конечно, зовут его по имени-отчеству, потому что ему уже двадцать восемь лет, он окончил магистратуру одного из малопонятных факультетов «Школа социальных наук» и работает в университете, числится где-то замдеканом, но главная его работа – в одном из управлений, Кащей активно занимается общественными делами: то организует научную конференцию, то встречает иностранных гостей и едет с ними по стране, то занимается с молодежью, то есть с нами, вот как сейчас. Ко мне он стал подкатываться еще в прошлом году, в конце первого курса, совершенно неожиданно.

Мы ездили курсом на «полевую практику», завершавшую наш первый год учебы, в Ярославскую область. Поехали далеко не все, но курс у нас большой, всё равно было очень много народу, и с нами отправили шесть взрослых руководителей, мы не всех знали. На второй день ко мне подошел один из них и просто сказал: «Мария, я хочу от тебя детей». «Что?» – не поняла я, думая, что ослышалась. «Ты – сама жизнь и огонь, рядом с тобой тепло». Я чуть отодвинулась от странного человека. А на вид – нормальный… Он засмеялся и отошел. Я потом долго думала – что это было?

Я узнала, что зовут его Вольдемар Вольдемарович, он на четверть татарин, на остальные части русский, и на вид был бы абсолютным славянином, если бы не третье веко, вот оно-то и выдает его скрытую монголоидность. Я не расистка, скорее даже наоборот – я не люблю не людей другой расы, а ксенофобов, делящих мир на белых, черных, желтых. Но… от какого-то повышенного любопытства и одновременно интуитивной настороженности в общении с людьми другой расы избавиться не могу.

Имя у Кащея очень неудобное, еще неудобнее, чем фамилия. Поэтому некоторые начинают что-то придумывать с этим именем, пытаются звать его Волик, Деня, Дёма, Дюник, Марик… или просто Володя. Но он не откликается, настаивает, чтобы имя его не корежили, звали полным именем. А мне имя кажется несерьезным. Ну зачем было так называть ребенка? Чтобы он вырос вот таким, как Кащей – смеющимся, лучезарным, приятным и… совершенно неискренним. Как может неискренний человек быть лучезарным? Как Кащей. Словно ты видишь человека, играющего на флейте милейшую мелодию, светлую, пронзительную. Ты слушаешь эту мелодию, она тебя обволакивает, уводит за собой, становится всё громче… А в соседнем помещении, за закрытыми дверьми сидит оркестр и играет мрачную, тяжелую, нудную пьесу, репетирует, начинает сначала, в ней много басов, много бесконечных некрасивых пассажей. Но та музыка слышна лишь фоном, изредка, когда музыкант, играющий на флейте, берет дыхание.

Кащей посидел-посидел с китайцами, да и вернулся ко мне, грациозно присел рядом, на пустое место, переставив мою сумку.

– Ну, как настроение? – спросил он, как будто обижалась только что я, а не он.

– У тебя не очень, у меня хорошее, – ответила я.

– Ты дерзкая, – улыбаясь и разглядывая мое лицо, которое он сто раз уже видел, проговорил Кащей.

– Что-то не так с моим лицом? – Я провела рукой по щеке. – Я испачкалась?

– Ты – изумительно красивая, – ответил Кащей.

Я знаю, что это не так, ничего изумительного во мне нет, и это просто фигура речи, но спорить, выдавать свою неуверенность не стала. Конечно, я немного не уверена в себе. Как ко мне на самом деле относится Кащей, я не знаю. А от любви Гены-баритона я только теряю уверенность, уж больно он нелеп. Почему меня любят одни лишь странные и очень странные люди? Правда, к примеру, на нашем курсе абсолютно нормальных нет, да и кто знает, что такое норма?

Вот тут бы и спросить Кащея про его девушку, но как? Вместе они не ходят, фотографий новых совместных нет, люди ведь всё про себя сейчас выставляют на всеобщее обозрение – и не захочешь знать, а узнаешь. Утром открываешь телефон, а тебе в ленте новостей плывут чужие обжимашки, улыбки, искренние, неискренние, попы, едва прикрытые купальниками, и комментарии лучших друзей под ними: «Скинемся Насте на штаны!», мужчины фотографируют свои галстуки и просят помочь выбрать самый эффектный на сегодняшний вечер, женщины снимают, как из серой, замотанной буднями мышки они превращаются в яркую диву с помощью правильно нанесенной краски, бабушки снимают детей, пускающих пузыри, ползающих, падающих, дедушки сосут детские соски, а бабушки снимают на камеру, как полуторагодовалые внуки хохочут, глядя на дедушек, ну и так далее.

В ленте я Кащея и его девушку не видела, он-то ничего не ставит про себя. Но когда он в этом году стал ходить вокруг меня кругами, приглашать на какие-то мероприятия, которые ко мне не имеют отношения, я полезла в социальные сети, нашла его странички и внимательно все просмотрела. Надо же понимать, что он за человек и что ему от меня нужно. Я ничего не поняла о нем, зато увидела несколько довольно старых фотографий, где он крепко-крепко обнимает девушку по имени Анжелика. Правда, на некоторых других групповых фото он так же крепко обнимает каких-нибудь ближайших соседок, двух или трех – у Кащея невероятно длинные руки даже для его высокого роста. Но нет. Разница есть. Как она к нему льнет, как склоняет голову на плечо…

Недавно он проговорился, жалуясь на свою жизнь. Я слушала-слушала, как он рассказывает о том, что у него нет выходных, что он делает столько, сколько по-хорошему должны были бы делать пять человек, и спросила: а отпуск у него бывает? Да, ответил Кащей, отпуск бывает, тем летом, в августе он ездил в Грецию. А я только что видела фотографии Анжелики на галечном пляже, в красном купальнике, черной сетчатой шляпе, с распущенными темными волосами по загорелым плечам. И обозначенная геопозиция – «Халкидики». Август прошлого года. Конечно, даже если это и не совпадение, и они там были вместе (во что мне совсем не хочется верить), то время прошло, почти целый год, что-то могло измениться в их отношениях… Но Анжелика работает в главном здании МГУ, там же, где мой факультет, я не знаю кем: преподает или где-то в администрации, но я ее иногда встречаю, она вполне веселая и довольная жизнью и, главное, со мной очень приветливо здоровается.

Мы с ней случайно (или не случайно, как я теперь уже думаю) познакомились в столовой. Я шла с тарелкой супа, а Кащей помахал мне рукой – он сидел с группой молодых преподавателей или аспирантов и, поскольку я только кивнула в ответ, вскочил и привел меня к ним за стол, представил как «Марию, очаровавшую весь географический факультет». И я села как раз рядом с Анжеликой. Она сама тогда сказала: «Привет, я Анжелика!», сказала доброжелательно и легко. Вот поэтому мне ничего и не понятно.

Ведет себя Кащей так, как будто у него никого нет, слишком откровенно за мной ухлестывает, никого не стесняясь. Меня уже многие спрашивали: «Что у тебя с Вольдемаром?» «Ничего», – отвечала я, каждый раз чувствуя, что вру. Хотя ведь на самом деле – а что у меня с Вольдемаром? Мы ни разу вместе никуда не ходили, даже не гуляли, лишь несколько раз разговаривали и немного общались на полевой практике. И всё равно я чувствую – у меня с Кащеем очень всё непросто. Не так, как было со школьными ухажерами, не так, как с Геной.

Кащей сейчас начал что-то рассказывать, а я думала: ну как спросить про Анжелику? Ведь если я прямо спрошу, он поймет, что мне это важно. А почему мне это важно? Потому что я в него влюблена. И я попаду к нему в плен. Я видела как минимум двух таких девушек, которые постоянно вьются вокруг Кащея, выполняют какие-то его поручения. Может быть, он сознательно окружает себя такими девушками, которые бескорыстно помогают ему, такие вот ассистенты-волонтеры – за его улыбки и приятельские объятия? Не знаю, всё это странно.

Недавно я поняла, что ясный и солнечный мир, каким он мне казался раньше, там и остался – в моем счастливом детстве, где дни были долгими, лето бесконечным, законы жизни понятными, правильными и неоспоримыми, так мне преподнесли их однажды мама с папой.

Дедушки мои, к сожалению, умерли, когда я была совсем маленькой, я помню только одного из них, маминого папу, высокого крепкого старика, веселого, шумного. Я его видела несколько раз и немного боялась, потому что он всегда говорил непонятные вещи, и все вокруг начинали громко смеяться. Он был профессором математики, умер «на лету», как говорила мама, которая очень переживала его смерть. Папины родители жили в Калужской области, но оба умерли еще в моем младенчестве, оставив нам крепкий и теплый дом в деревне, который второй мой дедушка, папин отец, инженер-гидротехник, строил много лет по своему собственному проекту – нашу замечательную дачу, на которой мы теперь любуемся закатами и собираем грибы.

Что же касается родителей того человека, я о них ничего не знаю. Однажды попробовала спросить маму, она так задумчиво на меня посмотрела, проговорила: «Да, Маня, как-то ты у нас обо всем по-своему думаешь… Видишь, мне всё некогда тобой заняться…» И на этом разговор наш закончился.

С маминой мамой, женой веселого профессора, моей любимой бабушкой, к которой я ездила на лето и зимние каникулы в Архангельскую область, мы были самыми лучшими друзьями, и сейчас мне часто жаль, что я не могу ей позвонить и поговорить с ней. Вообще, если разобраться, мне толком поговорить не с кем.

Когда я поступила в МГУ, я сразу подружилась с двумя девочками. Одна приехала с Дальнего Востока, другая – из Краснодарского края. Мы настолько легко сблизились, что мне казалось – мы будем теперь дружить всю жизнь. Но все очень быстро изменилось. Лера, приехавшая с Камчатки, нашла себе другую компанию, которая мне не подошла, а Тома, чьи родители живут в Туапсе, еще на первом курсе стала встречаться с мальчиком и проводить с ним всё свободное время. Мы с ней сидим на всех парах, разговариваем, она приходила ко мне в гости, но однажды, когда мы пошли вместе в кафе после пар с ней и ее парнем, который ждал ее в скверике у главного здания, я поняла, что она ему рассказывает всё. Всё вообще. Всё, что я говорила о моих родителях, о том человеке, о Гене-баритоне, о Кащее, – всё. Я, кстати, не думаю, что Томиному парню это так уж интересно. Он учится на дизайнера в другом институте, приезжает к ней почти каждый день после занятий, им не скучно вместе, и Тома, как я поняла, даже не задумываясь, говорит ему всё, что знает, – не деля, что является ее жизнью, а что моей. Потому что относится к нему, как к родному человеку, так она мне объяснила. Мне это странно, но, наверное, это та любовь, которой у меня пока нет.

– Я собираюсь с тобой серьезно поговорить, когда приедем, – улыбаясь и сияя глазами, проговорил Кащей и слегка дотронулся указательным пальцем до моей ладони.

– Туда или обратно приедем? – уточнила я.

Кащей засмеялся. У него хорошие белые зубы, лучезарная улыбка, не большие, но очень красивые серо-голубые глаза под густыми светлыми бровями. Он немного смахивает на Чингисхана, который пожил веков пять в нашем русском лесу и стал похожим на Алешу Поповича. Кажется вот-вот запрыгнет на коня и поскачет в неведомые дали с колчаном стрел, не говоря никому, когда он вернется, куда поехал, в кого полетят его стрелы. А его останутся ждать здесь несколько жен… Высокий, стройный, быстрый, в каком-то ракурсе – красивый, в каком-то – страшный, когда раздувает ноздри, прищуривает глаза, растягивает рот в молчаливой улыбке – бесится. И я тогда вспоминаю древнюю историю, как татаро-монголы пировали, праздновали свою временную победу, положив доски на наших раненых воинов. Поэтому я Кащея боюсь, ему не доверяю. И… поддаюсь на его обаяние. Вот и сейчас. Не оттого, что он коснулся меня рукой, а от его улыбки, долгого взгляда, этого тона…

Руки у него, кстати, совсем некрасивые. Человек вроде бы не виноват – с какими руками родился, с такими и родился. Я не знаю точно, утончаются ли пальцы оттого, что человек становится с годами более духовным. У Кащея не утончились. Его руки – как от другого человека: большие, с длинными пальцами, но грубоватыми, не тонкими, очень мешают всему его образу. И… выдают его. Он хочет казаться сложным, загадочным, а посмотришь на мясистые пальцы, маленькие, как будто вдавленные ногти и понимаешь – нет, никакой ты не тонкий и не загадочный. Все твои хитрости можно понять и расшифровать, если очень постараться.

Но если смотреть не на руки, а в глаза – поддаешься. Наверно, я хочу поддаваться и от этого поддаюсь.

Вопрос, который меня беспокоил и беспокоит: если у него есть девушка, отношения с которой он не афиширует, – то нужно ли мне учитывать ее в моих мыслях и чувствах к Кащею? Я решила для себя так: будет и дальше ходить вокруг меня кругами – спрошу его напрямик. Вопрос этот я пока не сформулировала, но он есть внутри меня. Не дает мне раствориться в моей растущей влюбленности, не дает особенно радоваться. Точнее, я радуюсь, а другой кто-то внутри меня беспокоится, подает сигналы, тревожные, раздражающие.

В самолете место Кащея оказалось далеко от меня. Я вздохнула свободно и расстроилась одновременно. Как это может быть? Может. А вот Гена-баритона, как нарочно, оказался недалеко, через проход. Он еще перед взлетом поменялся местами с соседом и теперь сидел совсем рядом. Когда мы взлетели, он вытянул длинные ноги в проход, мешая стюардессам, и пытался рукой дотянуться до моего столика, качал его. Ему казалось это очень смешным, он сам смеялся. Потом стал писать мне всякую ерунду, протягивая телефон через проход, показывать лисят в коронах, смеющихся, плачущих, танцующих. Он сохраняет эти картинки из Интернета, даже специально покупает и часто заменяет ими обычную речь – и письменную, и устную.

Гена ассоциирует себя с милым лисенком, хотя нисколечко на лиса не похож. На лиса как раз похож Вольдемар Вольдемарович. Но у Гены волосы темно-медного цвета, наверное, поэтому он кажется себе рыжим зверьком, так любит эти картинки и иногда заменяет ими все слова. Ты ему слово, он тебе – лисенка! Ты ему два – он тебе другого! А зачем что-то говорить, когда есть лисенок, прижимающий лапки к сердцу, хитро улыбающийся, да еще и в короне? Это же и есть он, Гена Куролесов из Тарусы, новоиспеченный бакалавр факультета регионоведения.

Я отвернулась, чтобы Гена понял, что я больше не хочу «читать» его лисят, и стала смотреть в окно, за которым были огромные белые облака и густо-синее небо. «На свете счастья нет, но есть покой и воля», – любила повторять моя бабушка, которая ни разу в жизни не летала на самолете, так сложилась жизнь. Не знаю, почему она так любила это довольно спорное и категоричное утверждение Пушкина. Само стихотворение прекрасно, особенно строки «Летят за днями дни, и каждый час уносит / Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем / Предполагаем жить, и глядь – как раз умрем». Пушкин написал его, когда ему оставалось жить около двух лет. И мы разгадываем смысл этих строк вот уже почти двести.

Глядя в окно на пронзительно-синее бесконечное небо, я вдруг поняла, какое космическое это стихотворение, как и многие его стихи. Когда он силой своего таланта словно приподнимался над землей – вот как мы сейчас в самолете – и видел оттуда, с высоты, все по-другому. То, что было, то, что будет… И чувствовал душой, и знал умом – что мы будем говорить его словами и думать теми же образами. Он придумал мир, которого нет, и мы живем в нем так же, как в настоящем.

Кот ученый, который ходит по цепи вокруг дуба, старуха, которая хотела быть владычицей морскою, а осталась со своим разбитым корытом, смышленый и остроумный Балда, злая мачеха, требовавшая ответа у зеркальца, Онегин, дающий «уроки в тишине» влюбленным в него девицам, Татьяна, трепетно влюбленная, и Татьяна, уже недоступная, в малиновом берете… Они ведь все существуют? Разве они менее реальны, чем далекие звезды, свет от которых доходит до нас, а самих звезд уже давно нет? А мы смотрим, смотрим в ночное небо, ищем там ответа. У звезд, которых больше нет.

Думая о далеком и высоком, я заснула, а проснулась, когда бортпроводница попросила всех застегнуть ремни. Ночь мы перелетели, ее как будто и не было. За окном уже рассвело. Небо было окрашено густо-розовым, все фотографировали себя на фоне иллюминаторов.

На посадке мне стало плохо, как часто со мной бывает, даже если я не ем в самолете, желудок стал подозрительно сжиматься и подниматься к горлу… Но тут Гена-баритона вовремя подсунул мне лисенка, я фыркнула от неожиданности – не самое лучшее, когда тебе тошно и муторно, обнаружить у себя под носом чей-то телефон с улыбающимся во весь рот рыжим зверьком! А еще если телефон держит рука, на которой написано шариковой ручкой «Маша»…

– Ген, ты дурак? – нашла я силы спросить Гену. – Зачем ты на руке написал мое имя?

Самолет в это время резко пошел на снижение, и я не успела услышать, что ответил Гена. В ушах у меня вовремя зазвенело, их словно заткнули ватой, а тут и самолет подпрыгнул на твердой поверхности посадочной полосы, еще пару раз, кто-то в салоне взвизгнул, мне показалось, что это был Гена, стал разгоняться и… постепенно останавливаться. Некоторые захлопали, я тоже похлопала – своему счастью, что наконец снижение и посадка позади.

В автобусе, который вез нас от аэропорта, Гена умудрился сесть рядом со мной – в полном смысле слова, места рядом не было, и он сел на мое сиденье.

– Лучше бы ты помог мне сдернуть тяжелую сумку с ленты! – в сердцах сказала я, спихивая Гену со своего места.

Он крепко держался за переднее кресло и счастливо улыбался. Когда Гена улыбается, всем чертям плохо становится, так тоже бы сказала бабушка. Раньше я не понимала этого выражения, а теперь отлично понимаю. Потому что его огромная челюсть словно разваливается пополам, открывая длинные зубы, которых как-то подозрительно много, точно не тридцать два, не может этот частокол составлять всего тридцать два зуба.