Последний ученик да Винчи

– Да нет, говорит, ничего не взяли, только разворотили все и побили. Кассеты еще пропали, а компьютер разломали.

По инерции Маша вспомнила, что ее собственный компьютер сломан. И что Мишка послал ей какой-то файл с фотографией. И вообще, как-то очень странно, что на него напали. То есть это-то как раз не странно, таких случаев множество. Мишка небось выпивши был, легкая добыча для бандитов. Но вот чтобы еще и квартиру ограбили! То есть не ограбили, а все разломали. И кассеты пропали.

«Они что-то искали, – поняла Маша, – и это наверняка связано с работой Мишки в Эрмитаже. Что же он там такое снимал? Нужно выяснить».

Она не слышала изумленных и негодующих возгласов коллег, потому что неслась по коридору к выходу.

Умелец из фирмы, вызванный Машей, возился с компьютером минут сорок. В ответ на ее вопрос, что случилось, он пренебрежительно бросил: «Вирус» и больше не произнес ни слова. Закончив работу, он поглядел на Машу с плохо скрытым презрением и прошелся, глядя в сторону, насчет некоторых безграмотных тетек, которые по полгода не меняют антивирусные программы и цепляют из Интернета всякую дрянь, а потом еще удивляются, когда компьютер перестает работать. Маша едва дождалась, когда он уйдет, и проверила электронную почту. От Мишки пришла фотография.

Очень худой мужчина весь в черном стоял против картины. Маша вертела снимок так и так, увеличила его и поняла, что картина – «Мадонна Литта». Виднелся лик самой Мадонны и золотые кудри младенца. С картиной, судя по всему, все было в порядке. Но вот с мужчиной… Был он болезненно худ, лицо мрачно, щеки ввалились, и профиль его напоминал профиль со старинной полустертой монеты. Маше был виден один глаз – карий, вернее не карий, а янтарно-желтый.

Мужчина стоял перед картиной, застыв, как бронзовое изваяние. Чувствовалось, что стоит он так уже давно и может стоять сколь угодно долго. Маша еще увеличила некоторые фрагменты и убедилась, что янтарный глаз мужчины полыхал ненавистью. И еще одна пугающая странность: на снимке было отчетливо видно, как от мужчины в сторону картины надвигалось темное зловещее облако, которое грозило поглотить мадонну с ее младенцем, и не было им спасения.

– Что за чушь! – Маша потрясла головой. – Это просто игра света. Мишка большой мастер… был.

Однако Маша вспомнила, что приятель вчера сам удивлялся, что же такое у него получилось, стало быть, он вовсе не добивался такого эффекта. Он даже послал Маше снимок, чтобы она оценила его непредвзято.

«Этот тип в черном несомненно причинил вред картине. Может быть, это его имела в виду бедная Вера Львовна, говоря про монстра? Какое неприятное лицо… зловещее…»

Внезапно Машу осенило. Мишку убили из-за этого снимка. Он торчал позавчера целый день в Эрмитаже и снимал зал Леонардо, а злобный тип испугался, что попадет на снимок… Так оно и вышло.

Маша вытерла слезы. Было очень жалко Мишку.

Немецкий композитор Йозеф Гайдн перед тем, как приступить к сочинению музыки, надевал свой лучший камзол, пудреный парик и только тогда приближался к инструменту. Он считал, что музыка требует к себе не меньшего уважения, чем царственные особы.

Реставратор Дмитрий Алексеевич Старыгин не меньше уважал свою работу. Тем более что сегодня ему предстояло прикоснуться к одному из величайших шедевров в истории живописи. Если бы на то была его воля, он надел бы свой лучший костюм. Однако работа реставратора, как и живописца, очень грязная, поэтому он снял пиджак и надел серый халат, перемазанный красками и растворителями, опустил на окнах лаборатории плотные светонепроницаемые шторы и благоговейно взял в руки драгоценный холст.

Всякий настоящий мастер своего дела больше, чем современным инструментам и приборам, доверяет своим рукам и глазам. Это касается и врачей, и реставраторов, и экспертов в других областях. Рассказывают про знаменитого хирурга, которому было уже больше восьмидесяти лет, он почти совершенно утратил зрение, но каждый день его привозили в больницу, и он своими гениальными руками прощупывал самых сложных больных и ставил диагноз точнее любого прибора.

Как всякий настоящий мастер, Дмитрий Алексеевич Старыгин тоже доверял собственным рукам и глазам. Он включил яркую лампу, перевернул картину кверху изнанкой и наклонился над ней. Долго и внимательно он рассматривал структуру ткани и прикасался пальцами к ее волокнам. Сомнений не осталось: это был подлинный холст. Точнее, холст, вполне соответствующий по возрасту и характеру плетения холсту подлинника. Только после этого реставратор перевернул картину и оглядел ее лицевую сторону. На этот раз увиденное не так потрясло его, как при первой встрече. Хотя взгляд маленького монстра по-прежнему вызывал легкий озноб…

Кто же рассказал той журналистке про монстра на картине? Ведь она употребила именно это слово – монстр…

Вспомнив о журналистке, он снова почувствовал легкий укол совести. Все-таки он обошелся с ней отвратительно… а девушка хорошая, не чета большинству своих коллег. Надо же – внучка Арсения Магницкого…

Посторонние мысли не мешали рукам и глазам реставратора делать привычную работу. Он тщательно, сантиметр за сантиметром обследовал красочный слой, характер мазка… они были одинаковыми по всей поверхности картины. То есть, по крайней мере, на данном этапе исследования можно было сделать вывод, что чудовище написано тогда же и тем же мастером, что и сама Мадонна. Впрочем, вывод этот предварительный, впереди еще предстоит долгая и кропотливая работа, исследование химического состава красок, лака и холста, обследование картины современными приборами…

Старыгин включил ультрафиолетовую лампу и взглянул на картину при ее свете.

И удивленно отстранился.

Это еще что такое?

В правой верхней части картины крупно, отчетливо написано число, состоящее из четырех семерок.

Цифры выведены на холсте специальными невидимыми чернилами, поэтому они стали видны только при ультрафиолетовом свете.

Четыре семерки… что-то такое говорила про четыре семерки эта журналистка, Маша Магницкая…

Реставратор наморщил лоб, припоминая.

Кажется, ее дед, знаменитый археолог Магницкий, упомянул четыре семерки, когда дарил ей пентагондодекаэдр. Надо же, такую уникальную, единственную в своем роде вещь он подарил маленькой девочке, которая просто не могла оценить такой подарок! И почему именно ей?

Старыгин еще раз посмотрел на четырехзначное число и вдруг решился. Он достал из кармана визитку журналистки и набрал номер ее мобильного телефона.

– Это Старыгин, – проговорил он голосом, невежливым от неловкости. – Я хотел бы кое-что вам показать. Приезжайте в Эрмитаж. Прямо сейчас. Или вы не можете?

Он вспомнил, что у нее что-то стряслось, какое-то несчастье, и чувство неловкости еще больше усугубилось.

Девушка помолчала несколько секунд, но потом решительно проговорила:

– Да, я приеду. Примерно через полчаса.

Старыгин встретил Машу у служебного входа музея. Он подвел ее к посту охраны и внушительным тоном проговорил:

– Это ко мне, консультант.

– Паспорт, – безразличным тоном проговорил молодой охранник.

Маша достала книжечку паспорта и протянула ее дежурному. Тот раскрыл ее и принялся старательно записывать паспортные данные в толстую прошнурованную книгу.

«Все переведено на компьютеры, – подумал Старыгин, рассеянно наблюдая за дежурным, – и только книги регистрации посетителей остались такими же, как пятьдесят лет назад…»

Он случайно бросил взгляд на раскрытый паспорт и вдруг замер, как будто увидел там вместо Машиной фотографии изображение такого же монстра, как на картине Леонардо.

– Что с вами? – спросила Маша, спрятав документ в сумочку. – Мы идем?

– Идем, – задумчиво проговорил Старыгин.

Так вот о чем говорил Магницкий! Так вот почему он подарил бесценный раритет именно этой девочке!

Он с новым интересом посмотрел на Машу.

– Идем, – повторил он и направился к лестнице.

– Никогда не была в этой части Эрмитажа, – призналась Маша, едва поспевая за реставратором.

– Мы могли бы пройти через общий вход и подняться по Советской лестнице, но так немного короче…

– По Советской? – переспросила Маша. – А разве ей не вернули прежнее название?

– Какое – прежнее? – Старыгин удивленно покосился на девушку.

– Ну, прежнее, дореволюционное…

– Дореволюционное? – реставратор рассмеялся. – Но это и есть дореволюционное название! Эта лестница называлась Советской потому, что по ней поднимались на свои заседания члены Государственного совета. Того самого, который в полном составе изобразил на своей картине Репин. А Иорданская лестница долгое время называлась Посольской, потому что по ней поднимались послы иностранных государств, направляясь на аудиенцию к государю. Поэтому ее и сделали такой величественной и пышной, чтобы представители держав сразу, едва войдя во дворец, проникались величием Российской империи…

– Да? – недоверчиво переспросила Маша. – А нам учительница в школе говорила, что Советская лестница так названа после революции потому, что по ней поднимались революционные массы, чтобы арестовать Временное правительство.