Видят ли березы сны

– Тут до меня дошли слухи, – пытливо посмотрев на приказчика, он продолжил, – шерсти продали триста килограмм, а на складах не достает четыреста, что ты мне на это скажешь, а, голубчик? – Грудь Копылова тяжело вздымалась, пот с него лился градом, отчего весь воротник и волосы взмокли, будто после бани.

– Степан Михайлович, – чуть заикаясь, начал объяснять тот второпях. – Так вы ведь и сами знает, весы то куплены еще дцать лет назад. И уж год как верный вес не показывают, мы прошлой весной как отгружать начали, так данное печальное обстоятельство и вскрылось. Так что, Степан Михайлович, не моя в том вина, ей Богу, ваше степенство, не моя. Это надобно Большакова вызвать, он на складах ответственный. Вот вам крест, – и чуть ли не кланяясь в пол, подобострастно перекрестился.

Но сие театральное представление, на купца должного эффекта не возымело. В гневе, мало кто мог его остановить. И хотя он доподлинно знал, что приказчик со ста рублей, пять в карман кладет, но обычно ничего против этого не имел. Знал он и что сам не без греха, оттого и к другим относился со снисхождением. Он ведь и сам когда-то начинал с низов, знал он, что без таких поблажек, воз торговли и вовсе не тронется, но сегодня, все шло не так, мысли путались, а здравый смысл молчал. Бушевала только ярость.

После сказанных невпопад слов приказчика, глаза его будто кровью налились. Тот хотел было уже встать со стула да бежать куда глаза глядят, но купец, как треснет кулачищем по столу, да как заревет во все горло, будто медведь разбуженный: – Стоять!!!!! – У Копылова от этого со страху глаза и вовсе на лоб вылезли.

– Чтоб с весами или с чем там ты говоришь к завтрашнему утру разобрался и чтобы килограмм весил килограмм! – затем выждал паузу и уже спокойным, но не терпящим возражений голосом спросил: – Все ли тебе ясно, голубчик?

– Ясно Степан Михайлович, как же не ясно, все очень даже ясно, к завтрашнему утру все исправим, разрешите откланяться? – и, не дожидаясь разрешения, вылетел из конторы с такой скоростью, что даже трость с цилиндром забыл. А сила испуга была такова, что он за ними и до следующей недели не возвращался.

Гнев понемногу отпускал, бушевавшая ярость больше не клокотала в горле, хотя минуту назад он буквально давился ею. Но вот странность, легче на душе не стало, а на смену гневу, пришла горечь досады.

Вот уже который месяц его сжигала неизлечимая болезнь имя которой, да он и сам не знал как назвать эту болезнь, слишком неподходящем ему казалось слово «любовь». Особенно это слово не подходило ему. Как так случилось, что в то светлое июньское утро он не заметил опасность. Он хитрый и осторожный хищник, попал в плохо замаскированный кроличий капкан. Как и год назад он помнил первую их встречу, и тот эффект который она произвела на него, а точнее отсутствие такового. И даже сейчас сравнивая ее невзрачную внешность с пышным цветом красоты его нынешней любовницы, он едва сам себя понимал. Да их и сравнить было нельзя, как можно сравнить тонкий хрупкий полевой цветок с яркой алой розой.

Но потаенная красота, скрытая в ней, была сравнима разве что с предметом искусства, созданным вне времени и пространства, гением природы, знающим толк в вечном. Линии и цвета так сложны и так новы, что смотришь на них первый раз и думаешь, ну что за «ерунда», но не уходишь и взгляд не отрываешь. Лишь отлучился на миг и вот, тебя вновь к нему тянет. Опять и опять, и ты в плену, ходишь по кругу, насмотреться не можешь, впитываешь каждую линию, изгиб, оттенок и полутон и свет и тень, пока не оказываешься в полной его власти, завороженный совершенным тобой открытием. Красота эта сокровенна и почти интимна, и ты боишься ее спугнуть. Словом, сильнее огня той страсти он не испытывал никогда.

Когда-то животное чутье, врожденный интеллект, хитрость и безмерная жадность позволила ему пройти путь от шестнадцатилетнего оборванца, обитателя городских трущоб, грязных бедняцких кварталов, до богатейшего человека Сибири, с состоянием которому и Ротшильд бы позавидовал. Он безошибочно определял лучшее, в сотне ничего не стоящих вещей. За бесценок он ловко купил, проигранную в карты пьянчугой, золотоносную шахту, которая впоследствии, и принесла ему первые хорошие деньги. Торговал водкой в обход порядка, продавал пушнину, покупал шерсть в Монголии и Китае, втридорога продавая ее здесь, или вовсе, отправлял за рубеж по баснословной цене. Все, чего он касался, приносило деньги, и даже толком не разбираясь в искусстве, мог с точностью определить, что имеет цену, настоящую, а что дань моде и бесценок. Вот и сейчас будто гуляя по берегу с галькой, нашел алмаз, и как любой делец, желал его заполучить первым, схоронить, а потом когда придет время, хвастливо выставлять, всем на зависть. Но вопреки обыкновению, алмаз не шел к нему в руки, а без конца выскальзывал из пальцев, словно завороженный. Впервые в жизни, что-то, чего он желал, и к чему стремился, было ему не подвластно, и от этого бессилия, слепая ярость и досада одолевали его. Когда же за ужином, она сидела поодаль и вместе с тем так близко, ему и кусок в горло не лез. Семейная трапеза стала для него и наслаждением и пыткой. В любой момент, он с легкостью мог прекратить это, но не хотел.

Как то за обедам, купчиха начала сетовать, что цветок, который она каждый год садила на весну в одно и то же время, по обычаю, расцветавший в марте, в этом году и в начале апреля, едва наливался в бутон.

– Степан, отчего так бывает? Разве ж мы с Танюшей его переставляли? Нет. Разве плохо поливали? Снова нет. Отчего же так бывает? – спрашивала она.

Степан Михайлович помолчал немного, помедлил, а потом сказал:

– Что ж, каждый зацветает в свое время, нужно набраться терпения и ждать, и результат с лихвой воздастся. – Его взгляд невольно устремился в сторону Анны, и встретился с ее черными как спелая смородина глазами. Он безошибочно прочитал в них и тревогу и смятение, будто попавшей в силки певчей птички. Смысл слов был понят ею верно. Прочел он в них и немой отказ, и это пришлось ему не по нраву. Он жил всегда по одному правилу, брал, что ему приглянулось, не заботясь о чувствах других, но ее неволить не хотел, и потому чувствовал себя как никогда растерянным, не зная как поступить, и в итоге решил: как поступит, так и будет верно.

Теперь вечерами, любуясь на ее прямую спину, когда с дочерью они в четыре руки весело играли на пианино, на то, как нежный локон ласкает ее ушко, на женственный изгиб бедер, на то, как грубая ткань пленит ее тело, как в такт музыки, она невольно наклоняет голову, будто грустный полевой колокольчик на тонком стебле под тяжестью утренней росы. Он задыхался от яростной страсти. В нем непримиримо боролись два противоположных желания – оберегать этот дивный цветок или сорвать, раздавить и растоптать. Исход, зависел от нее.

Промучившись еще месяц, он принял решение. В конце концов, она такая же женщина как и все, не хуже, но и не лучше других. И если другие не устояли перед соблазнами роскошной жизни, не устоит и она. Надо лишь обставить все соответствующим образом, поступить хоть и деликатно, но решительно.

Этой же весной, как только пройдет распутица, он увезет ее в Петербург или даже в Париж, покажет роскошную жизнь, которую она могла бы иметь, находясь у него на содержание, уж он скупиться не будет, осыплет ее нарядами и драгоценностями, шампанское будет литься рекой. Не устояли другие, не устоит и она, ведь все мы люди, все мы из плоти и крови.

Потом он с досадой вспомнил, что совсем скоро должен прибыть его деловой партнер, смекалистый и перспективный молодой дворянин, выбравший для себя тернистый путь промышленника. Купец поморщился от того что намерения свои придется отложить до лета, но в конце концов, он ждал так долго, так что пару месяцев еще подождет, а уж терпения ему не занимать. Он мог месяцами ждать благоприятное время для совершения сделки, доводить до разорения и полной нищеты того, на чьи блага позарился, словно хищник, охотясь на свою добычу, не зная сна и усталости, наблюдая за ней из засады, пока расстояние между ними не сокращалось до той степени, что лишь один прыжок разделял одного до сытного обеда, а другого до неминуемого конца. Оставшись довольным принятым решением, он в прекрасном настроении отправился домой, весело насвистывая простенькую фривольную песенку, услышанную вчера в кабаке.

Той весной, голова шла кругом, будто после хмельного. Оттаяв после долгой зимы, Анна чувствовала, словно она отряхнулась от долгой спячки, кровь с новой силой начала струиться под тонкой бледной кожей, окрашивая ее в нежно розовый цвет и наполняя жизнью. Так по весне оттаивает береза, а под тонкой белой корой, начинает струиться свежий прозрачный березовый сок. Сама себе она напоминала лошадку, застоявшуюся в стойле и уже год не видевшую сочной зеленой травы, хотелось промчаться по лугу, прыгать и лягаться, словом скинуть с себя сбрую и вырваться на волю. И хотя клетка была гораздо лучше прежней, все же оставалась клеткой. Как странно устроена мораль, – думала Анна, – если бы она сошлась с купцом дома, не было бы в том греха, ибо то, что происходит за закрытыми дверями, не подлежит осуждению, а вот ежели бы ее, встретили прогуливающейся в городе под руку, например, с привлекательным сыном кузнеца, то кривотолков было бы не избежать, она была бы покрыта позором, а то и вовсе изгнана с работы.

Полдень. Расположившись подле импровизированного учительского стола, Анна неторопливо перебирала пальцами ткань на юбке, тогда как девочки, старательно, уткнувшись в тетради, выписывали буквы алфавита. Вид из окна, хотя не радовал, но уже вселял надежду, пока еще голый и грязный сад, скоро зацветет нежной черемухой, за черемухой тяжелые кисти сирени и воздушное облако яблонь. Из душных натопленных комнат они переместятся в сад. Мечты унесли ее в будущее, приятная истома разливалась по всему телу, она позволила себе расстегнуть, впивающейся в шею, жесткий ворот накрахмаленной рубахи. Анна так расслабилась, отдавшись весенней неге, что забылась и не услышала стук шагов сзади и предательский скрип половицы, как вдруг, чья то тяжелая большая рука с огрубевшими пальцами по-хозяйски, легла ей на плечи, интимно, скользнув к обнаженной шее.

От испуга она не смела пошевелиться, когда же девочки повернулись и радостно закричали: – Папа! – и побросав тетради, кинулись к отцу, тот тотчас убрал руку, незаметно скользнув вдоль ее спины. Он радостно и как ни в чем не бывало, начал поднимать дочерей на руки, а потом и обеих сразу, кружа их словно на карусели.

Было весело всем, кроме Анны, лицо ее было белее снега. Все ее сомнения теперь рассеялись, сердце билось как у кролика, только что попавшего в капкан.

В тот день за ужином, Анна была тише обычного, хотя в присутствии хозяев она и раньше была немногословна, сегодня она и двух слов не произнесла за весь вечер. От домочадцев не скрылась ни бледность ее лица, ни дрожащие руки, отчего Нина Терентьевна спросила, ни дурно ли ей, на что та лишь отрицательно покачала головой, так и не проронив ни слова.

– Через пару недель приедет мой деловой партнер из Петербурга. Покамест он остановится у нас, нужно подготовить комнату для гостей, человек он важный, дворянин, да еще и предприимчивый, в общем, встретить надобно будет его со всем уважением, от него много что зависит для дела, он меня должен свести с верными людьми, у меня, знаешь ли, голубушка, – обратился он к жене, хотя раньше никогда не обсуждал с ней дела, – какие горизонты открываются, доход прошлых лет копеечным покажется, – хвастливо заключил он, метнув взгляд в сторону Анны. Но та никак не отреагировала, тогда, как глаза купчихи лихорадочно горели жадным блеском.

Анна едва ли слышала о чем говорят за столом, поглощая еду не для того, чтобы утолить голод, а скорее чтобы не вызвать подозрения, в голове ее мысли крутились словно шестеренки машины, ища выход из незавидного положения, в котором она оказалась.

Как же она была изумлена, когда тем же вечером после ужина, она вновь, лицом к лицу, столкнулась с хозяином. Казалось, устав выжидать, он перешел в наступление, и теперь не успокоится пока не получит свое. От гостиной до ее комнаты шел длинный темный коридор, в тот вечер ей пришлось вернуться, потому что в смятении чувств она забыла свое шитье, в руках была лишь керосиновая лампа, тени причудливо плясали на стенах, образуя затейливые узоры, воображение щекотало и без того напряженные нервы.

Анна не сразу заметила, что не одна, темная фигура, скрытая от света свечи, притаилась подле двери, будто поджидая ее. Вдруг тень начала двигаться, Анна едва не выронила все из рук и тихонько вскрикнув, отпрянула назад, упершись спиной в стену. Желтый огонек тревожно задрожал, грозясь и вовсе предательски погаснуть, тени на стене зловеще извивались в такт биения ее сердца и дрожи в руках, то был воистину дьявольский танец страха.

– Анна, неужто ты меня боишься? – чуть хрипло спросил Степан Михайлович, приблизившись на полшага. Свет падал таким образом, что его большая фигура, выглядела угрожающе огромной. Темнота скрывала лицо, ей видны были лишь его горящие словно угли глаза. Разыгравшееся, подстегиваемое страхом, воображение, рисовало образ не человека, а черта из преисподней.

– Нет, не боюсь, просто задумалась, и не увидела вас, от того и напугалась, и ночь такая черная, разве с такой ночью тягаться маленькому свету, – скрывая дрожь, сказала Анна, с трудом приходя в себя и обретая самообладание.

В голове промелькнуло воспоминание как давно, в те дни, когда она еще жила в своем родном городе, возвращаясь поздно от Лаптевых, ей преградил дорогу, огромный злобный пес. Он скалился зубами, а его горящие глаза были точь в точь словно угли. Почуяв ее страх, он стал напористо теснить ее, отрезая от дороги, уводя подальше от домов. Но чутье подсказало ей, что чем сильнее страх, тем слабее и беззащитнее она перед опасностью. Как только она взяла себя в руки, и дала отпор, схватив первую попавшуюся палку, и устрашающе потрясла ею, рассекая воздух, пес сразу поджал уши, попятился, заскулил, а потом и вовсе убежал.

Так и теперь, по наитию, Анна почувствовала, что единственное оружие, которое сейчас ей подвластно, это смелость.

Степан Михайлович тихонько рассмеялся, глядя на всю эту напускную браваду и уже мягче сказал: – Не хотел напугать тебя, Аннушка. Разве ж я смогу тебя обидеть, – сказал он, приближаясь еще на полшага, – только не тебя, – с этими словами он ласково провел ладонью по ее лицу, скользя вдоль подбородка. Контраст между его устрашающим видом и нежностью в голосе, хотя и смутил ее, но едва ли смог обмануть.

– Мне пора, Ваше степенство, час поздний, я совсем из сил выбилась, сегодня занимались грамматикой, а грамматика деткам, знаете ли как тяжело дается. Так что с вашего позволения, и доброй Вам ночи, – и ловко вывернувшись из его рук, не дожидаясь ответа быстрым шагом, скрылась за дверью своей спальни.

Степан Михайлович постоял еще минуту, прислушиваясь к тишине за дверью, потом ухмыльнулся сам себе в ночи и тяжелой походкой удалился.

В ту ночь, Анна не только закрыла дверь на засов, но и подперла стулом, а лежа в постели, твердо решила, завтра же попросить расчет и с первым экипажем отправиться домой.

Но у жизни были свои планы. На следующее утро пришло письмо:

«Милая наша Аннушка, любимая наша доченька. Как ты там поживаешь?

Матушка каждый день о тебе вспоминает, и поутру когда встает, и за обедом, и когда свечу на ночь зажигает, и в каждой мысли и в каждом слово о тебе доченька, о тебе.

Я тут немного приболел, но ты Аннушка, понапрасну, не беспокойся за нас, приходил лекарь, выписал лекарство, и мне сразу полегчало, правда из гимназии пришлось уйти, но это не беда, нам с матушкой на жизнь хватит, вот курочек по осени продадим, так что голодными не останемся, а ты у нас пристроена, так что беды в том не будет.

Каждый день Лаптеву за протекцию, а Кузнецова за заботу благодарим, и в жизни и в молитвах вспоминаем, ты же знаешь, время сейчас тяжелое, смутное, место доброе и не найти, тем более для девушки хотя и образованной, но бедной.

Будь милая моя покладистой, да прилежной, помни что смирение, лучшее из добродетелей. Знаю как тяжело тебе милая доченька моя, но мы с маменькой стареем, скоро от нас и вовсе проку не будет, ты одна у нас останешься, надеяться тебе не на кого, кто же о тебе позаботиться, если не семья купеческая, а так ты и не одинока, и в тепле, и в сытости, и в безопасности, в доме уважаемом, при деле благородном, под защитой хозяйской.

Знаю милая, нрав твой прямой, да непокорный, только помни, правдою, доченька, сыт не будешь, да и крыши из нее над головой не сколотишь.

В общем, береги себя милая наша доченька, молимся за тебя с маменькой, Благослови тебя Господь».

Твои любящие отец и мать.

Горькая правда жизни легла на сердце тяжелым камнем. Стало быть, домой дороги нет. Анна не могла и не хотела тревожить родителей, как рассказать им об опасностях, которые скрываются под сенью благопристойного купеческого дома, какие демоны обитают в добродетельной семье. Как бы не была тяжела эта ноша, другому ее не передашь. Ах, если бы в ней было чуть больше дерзости, уверенности в себе и внутренней свободы. Она чувствовала себя словно птица с подрезанными крыльями. К чему нужны крылья, если на них нельзя летать. С самого детства ей внушали чувство долга, терпения и смирения, так что спустя годы Анна совсем позабыла, кем была раньше. Теперь она была соткана сплошь из одних лишь правил и долга. Ведь бывают же люди, находясь и в гораздо бедственнее положении, в лаптях, а то и вовсе с босыми ногами, едут за новой жизнью, не боясь, ищут свой путь, отчего же у нее нет сил поступить так же. Столько лет, она пыталась быть хорошей дочерью, смиренной компаньонкой, тихой гувернанткой, что теперь уже и не помнила ту девочку, что летала в мечтах и готова была свернуть горы, дойти хоть до края света. Жизнь отшлифовала ее, как вода камень, сделала маленькой и гладкой, словно галька, верно чтобы другим в руке было удобно держать. Вот только какая скала мечтает стать галькой? Столько лет она прятала свои желания в глубине души, чувствуя себя недостойной даже малого. Взять хотя бы Танюшку, даже она, пожалуй, была счастливее и свободнее, прежде всего свободнее внутри, хотя и находясь по статусу ниже. Годы послушания парализовали ее волю, она и помыслить не могла, ослушаться родителей, купца, старушку, чьей компаньонкой она была так долго, доставить им хлопот, сверх тех, которые доставляли им сам факт ее существования. Растворяясь в нуждах других людей, она и забыла, что ее собственные желания чего-то да значат. Спрятав их на глубине души, она закрыла за ними дверь, на большой амбарный замок, а ключ схоронила. Она так боялась всех огорчить, что готова была терпеть любые тяготы, лишь бы не разочаровать или не причинить им боль, во что бы то ни стало оправдать надежды, которые они на нее возлагали.

Словом, она так часто поступала, как того хотят другие, так что и забыла, каково это поступать так как хочет она. А разучившись, слушать свои желания перестала понимать, чего она хочет.

Анна знала, несмотря на борьбу между долгом и желаниями она и теперь поступит так как того требуют обстоятельства, а скорее так, как того требуют от нее другие. Что толку быть трижды правым, если тебя никто не слышит.

Пять лет назад он был в этих краях. Как мало времени прошло и как много изменилось в его жизни, он словно смотрел на себя со стороны, благо русские дороги так длины, что за время путешествие можно проанализировать не только всю свою жизнь, но и распланировать все свое будущее. Впрочем, он был рад маленькой, но передышке, время, ушедшее на дорогу из Петербурга в N-ск, как раз то, что ему было необходимо, чтобы все обдумать.

Тот визит запомнился ему и тем, что сразу после его возвращения умерла его матушка. В тот день все изменилось. Необремененный ни финансовыми, ни какими либо другими заботами, уроки жизни, он вынужден был постигать экстерном. Приказчик, которому безоговорочно верила его мать, погубил все, что не смог украсть. Удивительно, как эта властная и проницательная женщина, не доверявшая ему, своему родному сыну и рубля, слепо доверяла такому плуту и прохвосту как их приказчик. И хотя он скорбел всей душой, как и должно скорбеть сыну по своей матери, но все же испытывал чувство вины, осознавая, что в потаенных уголках своей души, он испытывает также чувство глубочайшего облегчения, словно он все это время нес, непосильную ношу на своих плечах, ношу неоправданных надежд своей матери. Она не была жестока, и никогда он не слышал от нее грубого слова в свой адрес, однако же, никогда не забывала указать его недостатки, неизменно рассуждая о пользе критике и о вреде похвалы. Ее педантичность душила и угнетала, а уж в хорошем настроении он ее и не видел. В итоге в последние годы их общение свелось лишь к сухим приветствиям, коротких разговорах о погоде, природе и ее здоровью.

Однако когда ее не стало, все то, от чего он бежал, обрушилось на него с удвоенной силой, одиночество, поместье, долги. За год он повзрослел так, как не повзрослел за все двадцать пять.