Видят ли березы сны

Время диктовало новые правило игры, управлять поместьем так, как делали до него отцы и деды, не представлялось возможным. Петь с цыганами, гоняться за прислугой, да играть в буриме, теперь стало непростительной роскошью. Капитализм диктовал новые правила игры. Перезаложив все что мог, а все что не мог перезаложить – продав, на оставшиеся деньги он приобрел текстильную фабрику. Он вовремя осознал, что с его связями и положением, находится, в гораздо более выгодном положении, нежели купцы, начинающие свой путь с самых низов, с другой стороны, его воспитание, манеры и моральные принципы, скорее мешали ему, нежели помогали. Поэтому пришлось быстро учиться, менять тактичность на вероломство, честь на хитрость, расточительство на бережливость, а о доброте и милосердие и вовсе забыть.

Теперь, по сибирским размытым дорогам, ехал уже не юноша, созерцающий дорогу, любующийся березой, собирающий сухоцветы в альбом и пишущий роман о неразделенной любви, а ехал мужчина, поглощенный тяжелыми мыслями, который хотя и смотрел по сторонам, но больше для вида и если спросить его, что видел он по дороге, то он и не вспомнил бы.

В мыслях он вернулся к предстоящим делам. С купцом Кузнецовым его свел видный петербургский промышленник Свиридов, представил его как человека надежного, умного, знающего толк в торговле, но при этом предостерег, что тот по-сибирски диковат и сумасброден. Впрочем, какой купец, со скуки, сидя у себя в провинции, на мешке с деньгами, не учиняет время от времени разного рода сумасбродства. Однако же, несмотря на то что, Иевлев и Кузнецов отличались ровно на столько, насколько отличаются промышленник от торговца, они быстро сошлись, поймав новый капиталистический импульс, объединенные общей страстью зарабатывать. И хотя время было смутное и не спокойное, и буквально, в прошлом письме Кузнецов сетовал на черносотенные погромы, прокатившихся по городу, все же в том же письме уверял, что лучшего времени для дела не найти, как говориться «рыбу руками ловить легче в мутной воде».

Он приехал на неделю раньше своего нового приказчика, и, воспользовавшись гостеприимством Кузнецова, решил пожить у него. Много планов было на эту поездку, Николай хотел лучше понять рынок шерсти и пушнины, посетить золотые прииски, сибирская золотая лихорадка и в нем, человеке рассудительном и не азартном, не смогло не пробудить интерес. Может, стоило, и туда вложить деньги. Мысли одна смелее и грандиознее другой, будоражили и возбуждали его, он словно гончая почувствовавшая азарт охоты, готов был хоть сейчас ринуться в схватку. Сидя в бричке, он испытал такой прилив жизненных сил, что едва смог усидеть на месте, в пылу чувств не выдержал и крикнул извозчику с юношеским задором: – Эх, ты, какой нерасторопный, А ну поторопи лошадей, а то так и к ночи не успеем! – а потом смущенно засмеялся, устыдившись своей мальчишеской выходке.

В тот день, в начале весны, Нина Терентьевна, прихватив с собой детей и Анну, в качестве помощницы, решила отправиться за покупками в Пассаж. Правда, в весеннюю распутицу, добраться до него было не так-то просто, и это при том, что он находился в самом центре города. Чуть сойдешь с деревянных настилов, и ноги в грязи. Но разве это может смутить женщину, когда ей нужны наряды. Покупателями Пассажа были лишь самые зажиточные жители города, так что Анне оставалось лишь просто глазеть на все это великолепие, впрочем, она и в этом находила особое удовольствие. К слову сказать, главный пассаж N-ска был и правда восхитительно красив, чего только стоили газовые фонари, деревянные лакированные лестницы и гипсовые перила. Все приказчики в том пассаже выглядели как столичные щеголи, всегда аккуратно и с лоском одеты, по новой моде причесаны и напомажены. Мальчишки посыльные, с коробками и свертками ловко шныряли тут и там, не задевая, покупателей. Оказавшись внутри, Анна благоговейно вдыхала запах женских духов, ткани, свежего дерева – то был запах благополучной жизни, жизни, частью которой она не являлась. И если даже так случалось, что и она совершала покупки, а случалось это крайне редко, и то только лишь тогда, когда вещь изнашивалась до дыр. Но и в эти минуты, она чувствовала, будто берет жизнь напрокат, словно она лишняя, в этом мире, созданном для людей благополучных и с достатком.

Чего в этом магазине только не было, а прислуга так любезна и угодлива, словно расшаркиваться перед богачами было для них не только необходимостью, но и радостью.

Выбор был огромный, ткани, готовые платья, шляпки всех цветов и фасонов, парфюмерия, редкое французское мыло, а если даже чей то взыскательный вкус, не найдет что искал, были английские и французские каталоги, где любую вещь, можно было привезти на заказ, и даже не утруждать себя походом в магазин, мальчики посыльные принесли бы их прямо на дом.

Смысл же пребывания Анны, сводился к контролю над своими двумя воспитанницами, чтобы не шалили в магазине, стояли смирно, громко не разговаривали, и вообще не мешали маменьке. Она с тоской смотрела, как купчиха примеряет пару тонких атласных, облегающих, словно вторая кожа, перчаток, а эти элегантные пуговички до самого локтя. Посмотрев на свои тонкие длинные нежные пальчики, заключенные в плен дешевой потертой ткани, Анна с досадой, но не без злорадства, подумала, что вряд ли такие элегантные перчатки, будут ладно сидеть на квадратных крестьянских руках Нины Терентьевны. Как же все в жизни, право слово, не справедливо устроено. Анна разочарованно осознала, что ничто человеческое ей не чуждо, и что увы, она не так идеальна как ей бы того хотелось. Постыдное чувство – зависть, жалило больнее осы. Сколько бы она не воспитывала в себе добродетель, не пестовали и не лелеяла ее внутри себя, она оказалось такой же, как все, не хуже, но и не лучше других.

А купчиха была расточительна, как никогда, к перчатками присоединились и банты, и хлопковые чулки для девочек, и много разных женских премудростей. Всего было и не счесть.

А как смотрел на купчиху приказчик, ссутулившись в три погибели, заискивал, угодливо и подобострастно что-то лепетал, предлагая то одно то другое. Глядя целый час на его неестественную позу, выражающую крайнюю степень раболепства и низкопоклонничества, Анна физически, начала чувствовать боль в пояснице.

Как только все купленные вещи были упакованы, подбежал мальчик-посыльный, и, не смотря на свой небольшой рост и худобу, ловко подхватил все свертки, коробки и конверты и понес их в стоящую подле входа бричку.

Какие удивительно взрослые у него глаза, – подумала Анна, – будто, прожившего долгую жизнь мужчины, на этом детском еще сохранившем младенческую припухлость лице, а ведь всего лишь на пару лет старше ее подопечных, а какая бездна между ними. Да, бедность, заставляет взрослеть раньше, – с горечью подумала Анна, жалея не то себя, не то мальчишку.

Наконец, поход в магазин подошел к концу, все что нужно и не нужно было куплено, пора было возвращаться домой. Дома их уже должен был ждать и самовар и горячий ужин, как же это чудесно быть барином в своей жизни, – с нарастающим раздражением подумала Анна, глядя украдкой на купчиху.

Но как только они переступили порог дома, к ним подбежал запыхавшийся и взмыленный словно, проскакавший сто верст на лошади, Кузьма и опасливо косясь на испачканные сапоги, оставляющие на чистом полу комья свежей черной грязи, затараторил: – Барыня не велите ругаться, Ваше степенство, Степан Михайлович, стало быть, велел вам передать, как можно быстрее, так что я из конюшни прямиком к вам, – и снова оглянулся на грязь, – велено передать, что сегодня пожалуют гости, со всей своей значимостью, сказано барыня, чтобы ужин особый подавали, такой будто бы именины у вас, второй раз за год наступили. – Произнося все это, Кузьма продолжал опасливо оглядываться, а носком сапог, старался тихонько загнать грязь под находившийся неподалеку комод. Танюшка, стоявшая неподалеку, прозорливо увидела этот почти цирковой трюк и погрозила Кузьме кулаком. На что тот глуповато, но миролюбиво, улыбнулся. Анна, от чьего взгляда не укрылась, разворачивающаяся в гостиной трагикомедия, сама чуть не прыснула от смеха, но вовремя спохватившись, вновь приняла чопорный и важный вид.

Анна вспомнила, что еще месяц назад, велись разговоры о приезде некоего важного гостя, но тревоги и волнения прошедших недель, так заполнили собой все ее мысли, что даже значимые события стали казаться несущественными.

Гремят посудой, взбивают подушки, метут пол. Прислуга спотыкается, толкает друг друга, кругом беготня, шум, крик, ругань – дом вверх дном. Собственно так бывало всегда, когда мирный сонный и неторопливый уклад провинциальной жизни, нарушался приездом непрошенных и незапланированных гостей. А уж если эти гости были желанными и статус имели важный, то дом становился похож на вавилонскую башню, где работа хоть и шла быстрым ходом, но мало кто понимал что происходит, кто чем занят и кто какие команды отдает.

Давно было пора ужинать, но привычный ход жизни был нарушен и в чинной позе, в своих лучших нарядах всех усадили на диван, аккурат, не по росту, а по возрасту: маменька, гувернантка и дети. От запахов, доносившихся с кухни, голова шла кругом, а животы сводило от голода. Анна с трудом сдерживала раздражение, вынужденная сидеть как истукан битый час. Привычный и размеренный ритм ее тихой жизни был нарушен, а главное во имя чего или кого? Будь не ладны эти господа.

Наконец, послышался стук копыт, скрип колес, и мужские голоса. В комнату вошли трое мужчин, купец со своим приказчиком и высокий незнакомец. Мужчина был одет в великолепно скроенный черный сюртук с меховым воротом и темные в тон брюки.

Его образ был элегантен, но рафинирован, словно идеальная картинка с обложки журнала, помещенная не в то время и не в то месте. На его фоне купец в своей привычной косоворотке и цветастом жилете, с неизменно расстегнутой, после плотного обеда пуговицей, не говоря уже о его приказчике, в до неприличия запыленном сюртуке, с устаревшими широкими отворотами, выглядели попросту нелепо.

Первым делом мужчина любезно и с учтивостью поприветствовал хозяйку, голос его был низкий, но приятный, с легкой хрипотцой, будто с мороза. Стоявшая позади Анна, видела лишь его широкий разворот плеч, спину, туго обтянутую в ладно скроенный сюртук, да затылок темных волос. Но видя восхищенный взгляд хозяйки и ее глуповатый и растерянный вид, она едва сдержала пренебрежительный смех. По реакции купчихи стало понятно, что гость тот ослепительно хорош.

Оживленная компания, наконец, сдвинулась с места, незнакомец повернулся и обвел комнату скучающим взором, скользнув мимоходом по лицу Анны, дежурно поприветствовав ее, пробежал глазами дальше по комнате, как вдруг на его лице отразилось недоумение и конфуз крайней степени, а точнее ужас. Казалось, что гуляя по песчаному пляжу босыми ногами, он неожиданно наступил на что-то настолько острое, что едва не лишился ноги. Его взгляд медленно вернулся к лицу Анны, выражая и удивление, и ужас, и смущение и все эти чувства сразу. Но к своему счастью и к счастью Анны, быстро взяв себя в руки, одел непринужденную улыбку, переключился свое внимание вновь на хозяйку и купца, без конца осыпая их, изысканными и щедрыми комплиментами сверх меры.

Лицо Анны же было белым как полотно, сердце колотилось с такой силой, что готово было выпрыгнуть из груди. Ей пришлось пальцами вцепиться в бархатное изголовье дивана, чтобы не упасть без чувств. Не было сомнений, это был он, Николай Иевлев. За пять с лишним лет, с той последней встречи, он хотя и сильно изменился, но не до той степени, что его было бы невозможно узнать. И хотя его нижнюю часть лица теперь скрывала утонченная бородка, губы венчали пышные каштановые усы, а вокруг губ и глаз залегли глубокие морщины, без сомнений это был он. В его темно карих глазах, не было больше юношеского блеска и света, скорее сумрак и усталость. Он заметно похудел, лицо осунулось, и в целом Николай выглядел старше своих лет. Но некоторые вещи были неизменны, волосы по-прежнему были чуть длиннее, чем того требовала мода, а уголки губ при улыбке надменно приподняты. Что же время пошло ему на пользу.

Пожалуй, теперь он ей казался еще красивее, чем тогда, потому что тогда она восхищалась им с девичьей наивностью, а теперь оценивала его мужскую красоту со зрелостью женщины.

Взяв себя в руки, Анна с горечью напомнила о тех уроках, которые преподнесла ей жизнь. С тех пор мало что изменилось, она по-прежнему гувернантка, а он все тот же господин. Велика цена разочарования, когда на миг, поверишь, что в жизни возможно все. Напомнив себе, что единственное, что ее ждет это тихая и неприметная жизнь, в этом ли доме, или в другом ли, вечно служить хозяевам, пока старость и болезни не скрючат ее и не лишат сил, превратив в злую, брюзжащую старуху, не знавшую мужского тепла и ласки. Как ни странно, эти горестные мысли отрезвили ее, хотя бы на время.

Пора было садиться за стол, пышно накрытый с истинно русским гостеприимством. Тут тебе и стерлядь паровая, и уха костровая и мясные пироги, неизменно подававшиеся к первому блюду, вместо хлеба, жаркое из утки, и модное в то время желе, хотя и на провинциальный манер, сделанное из лесных ягод, ну и конечно самовар чая. Ничто не развеет тоску лучше, чем сытный и вкусный ужин.

Больше Анны, этой встречей был удивлен, пожалуй, только Николай. Несмотря на то, что прошло немало лет, он безошибочно узнал в ней ту девушку, со странными кудрями похожими на руно барашка. Впрочем, судя по вспыхнувшему в ее глазах гневу и негодованию, узнал ее не только он. За гневом, как ему показалось, он уловил и толику женского восхищения, впрочем, он мог и ошибаться. По всей видимости, мимолетное знакомство, случившееся в прошлом, несмотря на свою краткость, врезалось не только в его память, но и ее.

Теперь же сидя за столом, он мог детально ее рассмотреть, тем более что взор она не поднимала, отчего ему видны были только полумесяцы ее пушистых ресниц. Девушка на конце стола, была знакомой незнакомкой. Черты ее лица были вполне узнаваемы, однако же, вместе с тем новы. Ушла девичья угловатость, цвет лица был нежен, а щеки розовыми как только что распустившиеся пионы, впрочем, румянец мог быть вызван и гневом, бурлившим в ней как игристое, от столь неожиданной и нежеланной встречи.

Волосы были собраны в тугой узел, придавая ей излишнюю строгость, в купе с наглухо застегнутым у ворота темно-серым платьем. При всей аскетичности и простоте почти монашеского наряда, оно невероятно шло ей, оттеняя нежную девичью кожу, придавая образу изысканную утонченность и драматизм. Вела она себя тихо, и даже покорно, однако за твердой спиной и чуть поджатыми губами, безошибочно угадывался твердый характер и титаническую работу, по подавлению гнева в себе. Весь этот образ кроткой гувернантки был скорее результатом неимоверных внутренних усилий, нежели что-то само собой разумеющееся, может оттого-то он и был особенно хорош.

В общем, она была чудо как хороша, хотя может он слишком долго провел в пути или на него так действует это богом забытое место. В прошлый раз она хотя и показалась ему весьма занятной, но едва ли он находил ее привлекательной . Что ж, для этого места, она и впрямь была слишком хороша, да впрочем, она была слишком хороша и для гувернантки. Но если он, человек пресыщенный, и не обделенный вниманием женщин, нашел Мисс Чопорность привлекательной, хотя сие слово и не точно охарактеризовало ее, настолько незаурядна и необычна была ее красота, значит, и Степан Михайлович не мог не заметить этого. Почему то эта мысль, пришедшая к нему, откуда ни возьмись, дурно отозвалась где-то внутри, словно никуда не годный станционный завтрак. Он перевел взгляд на Кузнецова, и его крупное красное лицо, потом на милую пташку в сером платье, потом вновь на него. Уж не любовники ли они. Едва ли этот хитрый лис устоял перед соблазном. От этой мысли ему и вовсе стало тошно, а симпатия к купцу стала сменяться чувством стойкой неприязни.

К счастью все эти странные мысли были прерваны купчихой:

– Николай Алексеевич, вы в наших краях впервые, я так понимаю? – спросила Нина Терентьевна.

– О, нет, нет, бывал в N-ской губернии лет эдак пять-шесть назад, точно и не припоминаю (хотя точно помнил и год, и даже месяц, а может быть и день), правда в N-ске был проездом, путь мой лежал в уездный город Б. Я там гостил у моего друга Цебрикова, кстати сказать, также купеческого сына. Эх, чудное выдалось лето, я вам скажу, воздух, природа, доброе гостеприимство, у нас в северной столице, такого радушия уже и не сыщешь.

– Правду, правду говорите Николай Алексеевич, только в сибирских городах и сохраняются русские традиции. Мы, хотя и в ногу со временем идем, но старое доброе не забываем, – поддержал разговор купец.

– Бывал в доме купчихи Лаптевой, имел честь познакомиться с самой Надеждой Григорьевной, чудная женщина, хочу я вам сказать, а какая предприимчивая, не каждый мужчина, имеет такую деловую хватку, уж я теперь-то понимаю, находясь так сказать в том самом деле.

– Батюшки! Какое совпадение! – изумился купец, – Анна Тимофеевна, как раз работала в доме Лаптевых, собственно говоря, ее стараниями и по ее рекомендации, а она, к слову сказать, является родственницей моей дражайшей супруги, мои дети получили воистину прекрасную наставницу. Вклад Анны Тимофеевны в воспитании детей неоценим, ей Богу, неоцен-и-и-и-им, – протяжно растягивая слова, заключил купец, он хвастался Анной, словно трофеем, гордо простирая руку по направлению к ней, в каждом его жесте, в каждом слове было собственничество. Все, что было в том доме, движимое или недвижимое, живое или неживое, было не отчуждаемо и принадлежало ему всецело. Азъ есмь Бог в своем доме, – вот что говорил язык его тела.

– Спасибо, Степан Михайлович, боюсь вы меня переоцениваете, девочки воспитаны и прилежны, что мне, право слово, остается совсем мало работы, разве что довести до совершенства их и без того прекрасные манеры, – Анна и сама не поняла откуда взялась такая разговорчивость и даже дерзость, тогда как уместнее было бы гувернантке в ответ лишь промолчать, а если и поблагодарить то кратко, одним-двумя словами. Этот несносный дворянин действовал на нее не лучшим образом, вскрывая в ней совсем не лучшие качества, которые не следовало показывать никому, особенно с учетом ее социальное положение.

– Действительно, мир тесен, а вы знаете, мы, кажется, даже встречались! – сказал он, будто отчаянно, пытаясь ее вспомнить. – Позвольте, позвольте, – начал он, словно изо всех сил напрягая память, так что даже театрально потер виски, – Точно, точно, на пикнике, были приглашены я, Анатоль, и две восхитительнейшие дочери Лаптевой.

Купец весело заулыбался, а вот Нина Терентьевна, веселье мужа не разделила, расположение к гостю таяло так быстро, словно утренний туман.

– Анна Тимофеевна, поправьте меня, если ошибаюсь, не вас ли я встречал у Лаптевых? – он и сам не знал, как его занесло в прошлое, как чудом сохранившийся желтый лист в саду давно увядших воспоминаний. Бешеная муха укусила, не иначе. Чего вдруг он начал фривольно донимать гувернантку, вот и хозяйка не довольна. Благо Степан Михайлович в добром расположении духа, но ежели гувернантка его любовница, а он своими вопросами, невольно оказывает ей знаки внимания, не далеко и его благодушие потерять. А он сейчас в таком материально стесненном положении, такими долгами обзавелся, что терять вот так из-за пустяка, из-за мужской блажи, делового партнера – непростительная роскошь. Надобно не забывать, когда бес вновь начнет его путать, за плечом нашептывая дурное, что все что он имеет, заложено, перезаложено, а что не заложено – вложено в текстильную фабрику, которая без нужного сырья, не более чем груда метала. Но что значат доводы рассудка, ей Богу, пустое, его уже несло словно на санках с ледяной горы.

– Нет, не встречались, – резко сказала Анна, – У меня прекрасная память, особенно на лица. Я бы непременно вас запомнила, ежели когда либо встречала, в этом уж будьте уверены, – сказала она, с вызовом глядя ему прямо в глаза. От кроткой и незаметной гувернантки не осталось и следа.

Разговор был исчерпан. Он должен был быть рад, что ситуация, разрешилась, наилучшим образом, но отчего-то почувствовал досаду. Однако ж настаивать дальше было бы не только неуместно, но и неприлично, и поэтому он перешел на другую тему разговору, на сей раз, в избытке расточая комплименты Нине Терентьевне, отчего та, не заставив себя долго ждать, сменила гнев на милость, и была вновь очарована галантностью и любезностью петербургского гостя.

Этим вечером хозяева с гостем сидели допоздна, мужчины курили, выпивали, вели разговоры деловые и не только, из гостиной то и дело доносился хохот, то громкий и рокочущий – верно Степан Михайловича, то женский и высокий – Нины Терентьевны, по всей видимости, Иевлев развлекал и веселил их. Гувернантка же не член семьи, так что ей оставалось лишь, прислонившись к двери, с завистью прислушиваться к доносившемуся смеху. Казалось, уставшая за сегодняшний вечер до изнеможения, Анна, должна была уснуть в тот же миг, как только голова коснется подушки, но нет. Сон не шел, в сотый раз она переворачивалась с бока на бок. Образ Николая, воспоминания и события сегодняшнего вечера, разговор, его близость, все это внесло в душе, такую сумятицу, разворошило, казалось бы, давно перегоревшие угли чувств и воспоминаний. Но было в том и хорошее. Пока Николай оставался у них, купец вряд ли возобновит свой натиск. Пока Николай рядом – она в безопасности. Эта мысль успокоила и принесла ей хрупкое умиротворение. Усталость взяла свое, наконец, сон одолел ее. Ей редко снились сны, спала она всегда крепко и безмятежно, так спят только дети и безгрешные души. Той ночью же сон был тревожен, снилась река, с темной, почти свинцовой водой. Она затягивала Анну в свои черные, как гладь зеркала, воды, уносила все дальше и дальше от берега. Все что ей оставалось это лишь сдаться на милость течения и дать ей поглотить своими темными глубинами ее бренное, податливое и покорное тело.

Резко проснувшись от того что тонет, Анна долго не могла понять, что есть сон, а что реальность, сердце бешено колотилось в испуге. Четверть часа понадобилась, чтобы прийти в себя, дотронуться до кровати, своих волос, губ, лица, понять, что все находится там же где и должно быть, а сама она в полной безопасности. Едва занимался рассвет, вставать было слишком рано, но сон больше не шел. Умывшись и наскоро одевшись, она выскользнула из своей спальни. Она так любила рассветные часы, когда все еще спят, а она может побыть наедине с собой, со своими мыслями, летом выйти в сад, благо сад у купца был волшебный, особенно по весне, кода зацветала черемуха, сирень и яблони. И любимое место в саду, схороненная в его глубине – деревянная беседка. Пройдя в гостиную, она ожидала встретить Танюшку, та вставала обычно еще раньше и готовила к хозяйскому завтраку стол. Как вдруг от увиденного, она резко остановилась.

Откинувшись на диван и закинув ногу на ногу, пил чай и читал газету Он – виновник ее дурного сна и ночных кошмаров, последний человек на земле, которого бы она хотела видеть в это утро. Она как можно тише, стараясь остаться незамеченной начала пятиться назад вглубь коридора, но деревянный пол предательски скрипнул в самый неподходящий момент. Он тотчас, будто все это время был начеку, повернул голову, как раз в ее направлении. Их взоры скрестились словно шпаги. От его пронзительного взгляда, не скрылся страх, словно пойманного воришки, отразившийся на ее лице. Он еще секунду не отводил взор, затем отложил газету и с улыбкой, как ни в чем не бывало, поздоровался: – Доброе утро, Анна Тимофеевна. Не желаете ли ко мне присоединиться. Я как видите, с пяти утра на ногах, в гостях, знаете ли, сплю не лучшим образом, причем с детства, благо гостить приходиться не часто, – весело произнес он.

– Доброе утро, – сухо ответила Анна, не без зависти, оглядывая его безупречный костюм и цветущий свежий вид. Как это право несправедливо, что человек занимавшийся возлияниями полночи, и едва ли спавший больше трех часов, мог выглядеть так прекрасно, в противовес, ей, правильной и добродетельной, а чувствовавшей себя так дурно, словно это она грешила всю ночь.

– Я надеюсь, Вы не станете возражать, ежели я за вами поухаживаю? – любезно спросил он, – Чайку Анна Тимофеевна? Может кофе?

Анна настороженно посмотрела на него, помедлила, а потом отчеканила: – Гувернантка хотя и не прислуга, но и не ровня господам. Уж вам то, Ваше Благородие должно быть сие известно. Негоже, барину, гувернантке чай с кофе подавать. Неужто, верно выписанная из Англии, наставница вас этому не научила?

С притворным удивлением он воскликнул: – Как Вы проницательны! – и нисколько не обращая внимания на ее протесты, начал разливать чай. – Ее звали Мэри Джейн, она и впрямь была англичанкой, не знаю уж, выписали ее специально для меня, или так нашли, до нас кем-то выписанную, сколько же ей тогда было лет, может тридцать, а может меньше, ну да не важно, главное мне тогда казалось, что дама она очень зрелая. Муштровала она меня, скажу я вам, – и он, задумался, будто пытаясь подобрать верные слова, но так и не найдя их, продолжил:

– Пожалуй, и в казармах распорядок дня свободнее, а эти прогулки по утрам, в потемках, взад, вперед, по кругу, взад вперед, по кругу. Я за свое детство, ей Богу, на всю жизнь нагулялся, отчего вы думаете, я сегодня так рано встал? Дцать лет прошло, а муштра английская до сих пор мне снится. Во сколько бы я ни лег, подъём в пять утра. Так что с тех пор, признаюсь честно, от слова «гувернантка» меня в дрожь бросает, – и он лукаво засмеялся.

Чем сильнее, Анна хотела казаться неприступной, тем быстрее, под чарами его обаяния, разрушалась воздвигнутая ею крепость. Внутренний голос твердил, что не стоит терять бдительность, все господа поначалу так любезны, в особенности, когда им что-то надобно, но горе тому, кто поверит в это. А уж она-то знала, что он не был исключением, в прошлом это знание ей дорого обошлось, когда в силу юности, неопытности, и наивности, поверила этим медоточивым речам. Сколько же боли приносит взросление, и как чудесно, что это время прошло. Ни за какие блага мира, она бы не согласилась проходить заново уроки жизни.