Видят ли березы сны

– Даже если я не прав, хотя я в этом не уверен, – начал он, хотя тон его был, уже куда менее воинственен, – вы оказались куда глупее и наивнее чем я думал. Если вы знаете о намерениях купца, и не планируете принимать его предложение, то это ваша величайшая и может так статься роковая и фатальная ошибка – остаться в его доме. Это опрометчиво, самонадеянно, и так… так неразумно.

– Вы думаете, я это не понимаю? – с горечью сказала она, заламывая руки.

Она выглядела такой удрученной и такой несчастной, вот только она пылала праведным гневом в ответ на его незаслуженные оскорбления, а теперь горестно заламывает руки. Увидев это, Николая словно ударом в сердце поразило чувство вины и сожаления. Он потерял контроль над своими эмоциями, ярость гнев и ревность охватили его и он наговорил ей столько обидных слов, о чем теперь искренне жалел. Желая утешить ее, он шагнул ей навстречу, но не осмелившийся подойти ближе, остановился.

– Вы думаете, я не хотела уйти? Думаете, я не пыталась? Вы думаете, у меня есть выбор? Не больший, чем выбор между сгореть или утонуть. Я просто не могу вернуться домой ни с чем. Как объяснить отцу? Матери? А работа? Вы думаете, в других семьях было бы другое? Кругом одни придирки, то слишком строга, то балуешь детей, то слишком хорошенькая, а то слишком дурна собой, то встала близко, а то далеко и не в том углу, тебе нигде нет места, ты и не прислуга, но и не хозяйка, это не твой дом, ты словно между двумя мирами, ни вверху, ни внизу, слишком образованна, чтобы принимать рабское положение как Татьяна, но бедна как церковная мышь, чтобы бороться. А платят, платят сущие гроши…, – на последних слова ее голос сорвался, и закрыв лицо руками, она горько зарыдала. Все то, напряжение, копившееся годами, которое она прятала в самых потаенных уголках своей души, скрывая за неизменной дежурной улыбкой, все те чувства, которые было некому высказать, которые она не решилась сказать самой себе, теперь вырвались наружу. То всхлипывая, то затихая, она сумбурно рассказывала про свое детство, про работу у Лаптевой, о том, как ее с корнем вырвало из почвы и теперь несет ветром, словно перекати поле, из одного чужого дома в другой не менее чужой, о тягостном выборе между долгом и желаниями, которых она и сама не знала, о том, как бы ей хотелось набраться смелости и сделать, что-нибудь эдакое, чего бы от нее никто не ждал, и о том, что несмотря ни на что, никогда это не сделает.

Она совсем не смотрела в его сторону, ей необходимо было облегчить душу, прежде всего для самой себя, а тот факт, что кто-то первый раз в жизни, был обеспокоен ее судьбой и душевными переживаниями, хотел ей помочь, пусть и не умело, словно открыл дверь, для всего того, что хранилось в душе, будто в темном чулане. Вдруг она почувствовала его руки на своих плечах, он крепко обнял ее и прижал к своей груди. От ее слез его пальто намокло и теперь жесткое сукно царапало щеку. Левой рукой он прижимал ее к себе, а правой бережно гладил вдоль спины, терпеливо и нежно, словно ребенка. Она чувствовала, как его борода касается ее виска, в такт прерывистым и глубоким рыданиям. Все было так странно и так ново, от слез и ощущений, у нее кружилась голова, если бы он не держал ее, то едва ли она смогла бы устоять на ногах. Но несмотря на слезы и всю горечь ее бедственного положения, пожалуй, никогда в жизни ей не было так легко, и никогда радость не была такой грустной.

Он ничего не говорил, не произносил пустых слов утешения, о том, что все наладиться, не говорил, что все это не более чем пустяк. Он молчал, однако объятия, и мерный стук его сердца, успокаивали лучше, чем сотня красивых, но ничего не значащих фраз.

Почувствовав, что рыдания прекратились, а пташка в ладошках, перестав трепыхаться, наконец успокоилась, он разжал объятия и слегка отстранился. Потеряв точку опоры, Анна пошатнулась, и недоумевающе подняла на него взор, заплаканных и прекрасных как черная смородина после дождя глаз.

Их взгляды встретились, его – пристальный и задумчивый, ее – нежный и кроткий. Николай смотрел на нее, так, точно видел в первый раз, было в его взоре, что то новое, но скрытое для ее понимания. Он немного замешкался, однако отбросив тень сомнения, проведя рукой по ее влажной от слез щеке, привлек себе и запечатлел на ее губах, нежный и целомудренный поцелуй. Потом вновь отстранился, наблюдая как краска стыда и удовольствия заливает ее лицо, это были уже не те красные маки гнева, что горели на щеках минуту назад, а наливные яблоки нежного девичьего румянца. Румянца стыда, смущения и первого наслаждения.

Улыбка, мелькнула на его губах, но снова скрылась, будто появившись не ко времени.

– Нам следует возвратиться, – заговорил он беспристрастным и почти дежурным голосом, будто бы минуту назад и не целовал ее на этом самом месте. – Я вас провожу до угла Народного дома, а дальше нам следует разойтись, я вернусь немного позже, не хотелось бы вызывать ни у кого подозрения, прежде всего ради вас, – заключил он, протягивая руку, чтобы она могла о нее опереться.

Она недоумевающе посмотрела на него, он выглядел так спокойно и беспристрастно, будто бы ничего не произошло, или происшедшее ничего для него не значило, она вглядывалась в его лицо, но прочесть на нем ничего не смогла. Для нее события минувшего часа, так много значили, голова шла кругом, тогда как он, твердо стоял на ногах. Радость и восторг в одно мгновение сменились унынием и отчаянием. Но не став возражать, не желая показать как он больно ранил ее своей холодностью, а также желая сохранить остатки гордости, она приняла его предложения, оперлась на него, и не проронив ни слова, спустилась с холма.

Пришло время расставаться, Николай неловко взял ее руку в свою, а другой рукой бережно накрыл, – мы вечером непременно свидимся, так что нет нужды и прощаться, Анна Тимофеевна.

– Не прощаемся, – покорно кивнула головой Анна. Он выпустил ее руку из своей, так что та безвольно опустилась вдоль тела, точно ивовая ветка. Едва ли можно было сказать, что-то больше, чем было сказано, и накинув на голову шаль, Анна торопливым шагом удалилась.

Николай, опершись об угол дома, закурив сигарету, долго еще смотрел ей вслед, пока ее очертания не превратилась в точку, а потом, смешавшись с толпой и вовсе растворились. Странные и до этого неизведанные чувства, словно тиски, сдавили грудь, и счастье, и грусть, и наслаждение, и недовольство собой. Не зря он твердил себе всегда, что благими намерениями вымощена дорога в ад, стало быть, чтобы это понять, непременно надобно по этой дороге пройти. И теперь, в попытке помочь ей, он и сам не заметил, как попал в западню. Будто новичок, совсем юный и несмышлёный попался в любовные топи, в которых до него утонуло столько глупцов, а сколько глупцов еще утонет.

Он с тоской посмотрел на этот дикий сибирский город, на три дворца посередь тайги, на эту грязь и бедность, и ему захотелось прямо сейчас оседлать коня и нестись со всех ног отсюда, пока не поздно. Он сердито бросил сигарету, а потом со злостью растоптал ее, так что под ногами загорелись мелкие искры. Почему то в голове зазвучала музыка Доницетти, услышанная им в опере год назад. Едва ли мелодия нашла отклик в его сердце тогда, но сейчас испив любовный напиток до дна, он в полной мере прочувствовал ее. Как верно комично он выглядит сейчас, в этой дыре, в этом захолустье, в этом Богом забытом месте, словно сибирский Неморино. Что ж, и не такие умы глупели от любовного напитка, – подумал Николай и зашагал твердой походкой обратно.

Поздно возвратившись, пропустив обед и едва не пропустив ужин, Анна тихонько пробралась к себе в комнату. Она чувствовала запах его сигарет, так плотно впитавшийся в одежду, что боясь, вызвать подозрения, она быстро переоделась. Может это был всего лишь страх, но ей казалось, что все тотчас поймут, где и с кем она была. Нина Терентьевна в гостиной как всегда после обедни пила чай. Она сердито посмотрела на Анну, и хотя та, по своим делам отлучалась крайне редко, даже эти редкие часы, потраченные на себя, вызывали в ней недовольство, как будто вся жизнь Анны, должна была быть посвящена исключительно ей и ее дочерям.

– Ну наконец то, ты вернулась Анна, девочки сейчас в саду, пожалуй, не стоит им мешать, сегодня крайне тяжелый день. Такая головная боль, – и она стала театрально потирать свои виски, – и ломит, и вот здесь давит, – указав на затылок, – непременно сегодня ночью будет гроза. Вот, запомни, я как никто могу с точностью предугадать погоду, на снег у меня ноют ноги, а голова к дождю. Ты ведь, была сегодня у аптекаря, ходила за порошком от головной боли. Как раз то, что мне сейчас необходимо. Принеси мне его, пожалуйста, сил, уже терпеть эту боль нет, – и она в изнеможении откинулась на диван.

Анна в оцепенении застыла, мысли и чувства ее находились в таком смятении, что она совсем упустила повод, по которому отлучалась. И теперь, словно пойманная на преступлении, она судорожно придумывала, что ей сказать в свое оправдание. Имея столь малый опыт в обмане, привыкнув говорить исключительно правду, а в случае, когда правду сказать нельзя – молчать, теперь Анна находилась в новом и крайне непривычном для себя положении.

– Нина Терентьевна, вы же знаете, как в наших краях тяжело с некоторыми товарами, так много всего ненужного, и никогда нет того что действительно необходимо, – она постаралась сказать это как можно искренне, но голос ее дрожал и не слушался, какое право слово, получилось жалкое оправдание. В тот момент она не верила самой себе, а это главное правило лжи, ибо ложь становится правдой, тогда когда ты начинаешь в нее верить.

Но к удивлению Анны, в глазах купчихи не было и тени сомнения. Это было так странно, потому что зачастую, когда Анна говорила ей правду, она натыкалась лишь на стену сомнений и недоверия. По всей видимости, ложь для людей привычней правды, – подумала Анна. За сегодняшний день, она сделала для себя столько открытий, сколько не сделала и за всю жизнь. Теперь это был такой знакомый, но в то же время новый мир.

– Тогда я с вашего позволения пойду в сад к девочкам? – спросила Анна.

– Да, да, ступай. Они хотя и с Татьяной, но ты же знаешь ее, непременно научит чему дурному.

Анна рада была освободиться из под пристального взора хозяйки, и хотя та, ничего не заподозрила, чем скорее она скроется с ее глаз, тем лучше, долго играть в этом чуждом для ее натуры спектакле она не могла, фарс вот-вот мог быть раскрыт.

В тот день время тянулось медленно как никогда. И хотя до ужина оставался всего час, ни Степан Михайлович, ни Николай еще не возвращались из конторы. Нервы были напряжены, ничто не помогало, ни чтение, ни вышивка крестом, где она исколола все пальцы. В очередной раз, посмотрев на циферблат часов, будто застывший на без четверти шесть, на домик кукушки где беззаботно ни о чем не подозревая, дремала птичка, Анна испытала безотчетную тоску и бессилие, ибо все что происходило или должно было произойти, отныне ей было неподвластно. Вот мимо проехала колесница, но не остановилась, а значит не он, вот скрип половицы, но это всего лишь Кузьма принес раздутый от жара самовар. Она вновь уколола палец, и алое пятно расплылось на шитье.

За окнами забарабанил дождь, а потом и вовсе начало лить как из ведра, тревожа и вызывая беспокойство и делая ожидание воистину невыносимым. Анна и сама не знала чего ждала, может тот мимолетный поцелуй, не более чем жест сострадания, проявление жалости или поддержки, что если любви в нем не больше чем в поцелуе, коим она сама награждала своих воспитанниц в утешение. Но интуиция подсказывала, что это не так, что в его поступках был мужской интерес, а поцелуй так не похож на проявление христианского сострадания. Так или иначе, ей необходимо было снова увидеть его, она твердо знала, что в его глазах, в том как он будет смотреть на нее после произошедшего, она непременное найдет ответ.

Словно вняв ее молитвам, дверь скрипнула и послышались знакомые мужские голоса. Волнение, радость и страх предстоящей встречи охватили Анну.

– Здравствуй, голубушка, заждались вы нас сегодня, – поприветствовал жену купец и сняв мокрый сюртук, отдал его, стоящему подле Кузьме, – Дождь, будь он неладен, застал нас врасплох, ели успели прибыть, пока дороги не развезло, до крайней степени неудобства. Вы, Николай Алексеевич, верно к такому не привыкли?

– К распутице или к дождю? Пожалуй, того и другого и у нас в избытке. Добрый вечер Нина Терентьевна, Анна Тимофеевна, юные барышни, – Николай отвесил галантный поклон.

– Добрый вечер, Ваше Степенство, Николай Алексеевич, – произнеся это, она так и не осмелилась посмотреть ему в глаза. Еще минуту назад она в нетерпении ждала ответа на свой вопрос, теперь же малодушно избегала его. Сохранить даже самую малую толику призрачной надежды оказалось лучше, чем посмотреть жестокой правде в глаза. Как же бесцветна и бесчувственна станет жизнь без него. Не знать любви оказалось легче, чем узнать, а затем потерять ее.

К счастью подоспела Татьяна, подав на стол по-сибирски тяжелый ужин. Настроение купца отчего то было прескверным. Казалось еще вчера он был всем доволен, а сегодня уже изводит Татьяну придирками, не говоря уже о Кузьме, который раз сто сбегал по разного рода поручениям. То разварной картофель недостаточно разварен, то самовар слишком горячий, а то спустя минуту слишком остыл. Татьяна из кожи вон лезла, чтобы ему угодить, но едва ли это помогало.

Наконец сели за стол. То ли дурное настроение Степан Михайловича, то ли дождь, громко барабанящий по крыше, были тому виной, но за столом по большей части он молчал, впрочем и остальные, обменивались лишь краткими и ни к чему не обязывающими фразами.

Избегать встречи взглядом с Николаем, сидя вот так, за одним столом, боле уже было невозможно, от своих страхов можно бежать долго, однако же не бесконечно, стало быть пора посмотреть им в лицо.

Она подняла взор, вначале украдкой, незаметно, лишь секунду. Потом осмелев, она взглянула на него еще раз, словно бросая вызов, желая и требуя ответа.

На секунду их глаза встретились, и она прочитала в них все, чего страшилась и чего желала. В нем была и нежность и страсть, и чувство сопричастности, словно некая тайна связывала их двоих на этом огромном земном шаре. Он скользнул по ее лицу медленно и почти интимно, и хотя расстояние разделяло их, она почти физически ощутила его прикосновение. Щеки окрасились чувственным стыдливым девичьим румянцем. Увидев это, его уголок губ дрогнул, не сумев совладать с улыбкой, и не желая больше смущать ее, Николай учтиво отвел взор.

После минутного обмена чувств, едва ли Анна помнила, как прошел ужин и вечер, она совсем не принимала участия в беседе, и хотя до этого ее также нельзя было назвать излишне разговорчивой, сегодня же она была тише самой тишины. Она совсем не слышала, да и не слушала о чем говорят другие, их будто не существовало, для нее в этой гостиной с этого дня был только он. И хотя где-то в глубине сознания, голос здравомыслия увещевал ее, что не должно барышне, быть столь податливой и доступной, но с каждой минут был слышен все тише и тише, а потом и вовсе замолчав, утонув в океане чувств.

– Ваш приказчик, я так понимаю, хотя и прибывший два дня назад, несмотря на приглашение, сегодня не почтит нас своим присутствием? – саркастично сказал купец, обращаясь к Николаю то ли с утверждением, то ли с вопросом.

Николай ухмыльнулся и ответил: – Верно заметили, Степан Михайлович. Не при дамах будет сказано, – извиняющимся и шутливым тоном, многозначительно взглянув на Анну и купчиху, продолжил: – в последний раз, поужинав в ресторации, он имел честь, познакомиться с некой дамой Н. Собственно боюсь, сие знакомство стало роковым, и мой дорогой Григорий, принял решение не «злоупотреблять» Вашим гостеприимством.

Купец пытливо посмотрел на него, однако же, на шутку не отреагировал и вопреки ожиданию даже не улыбнулся, – Ну что ж, дело так сказать молодое, надеюсь навязывая вам свое общество, Николай Алексеевич, мы не лишаем вас развлечений, больше подходящих молодому мужчине, я и сам был когда-то не женат, и молод, так что все понимаю, не хотелось бы, чтобы единственным воспоминанием о визите в нашу губернию, были лишь скучные вечера в нашем тихом семейном кругу.

Нина Терентьевна, удивленно посмотрела на мужа: – Ну что ты, Степан, Николай Алексеевич человек степенный и серьезный, все эти развлечения верно давно наскучили ему еще в Петербурге. Не так ли? – спросила она.

– Нина Терентьевна, вы словно мысли читаете. Боюсь в тех местах, где сейчас мой приказчик, а по совместительству, надеюсь все еще мой друг, нет больше для меня уже ничего интересного. Если и могло бы в жизни меня что-то заинтересовать, то только лишь искренность и чистота, а она, знаете ли, на вес золота, ее так просто не найти.

После этих слов, Анна вновь порозовела, а купчиха была так очарована словами, что не преминула заметить: – Ах, Николай Алексеевич, если бы все молодые люди имели хотя бы толику вашего благоразумия и благородства.

– Боюсь Нина Терентьевна, после ваших лестных слов обо мне, я не имею права поступать дурно, и обязан оправдать ваши ожидания, даже если до сих пор это было не так, – пошутил он.

Купчиха засмеялась, шутка явно пришлась ей по вкусу, тогда как купец переводил суровый и сердитый взгляд с Николая, на жену, с жены на Николая, а затем на Анну.

Нина Терентьевна посмотрела на мужа и увидев, его едва сдерживаемое раздражение, приняла это на свой счет, однако проследив взгляд, увидела, что на Николая и Анну он смотрит с еще большим гневом. В тот момент она испытала уже знакомое чувство, месяц назад посетившее ее в театре. С одной стороны она понимала, что на сцене разворачивается некое действо, с другой стороны, смысл его был ей не ясен. И хотя она едва ли относила себя к категории умных женщин, ее женская интуиция безошибочно подсказывала, что происходит нечто экстраординарное, некая драма, способная поставить под удар, их до той минуты спокойную и размеренную жизнь. Но как водится, женская интуиция полезна лишь тогда, когда она идет рука об руку с интеллектом, а сие качество у Нины Терентьевн было в дефиците. Словом рациональное чувство тревоги, осенило ее, и не найдя подкрепления, растворилось в бессмысленном потоке сознания.

Наконец, ужин подошел к концу, все встали из-за стола и занялись своими делами. Проходя мимо Николая, Анна почувствовала, как его рука ловко вложила в ее руку, маленький клочок бумаги. Сердце забилось как у кролика, страх и восторг в один момент. Никогда она до той минуту не была героиней любовной истории, со всеми приятными мелочами, будь то взгляды украдкой или любовные письма. С ловкостью, будто всю жизнь этим занималась, она спрятала руку, сжатую в кулак в складках платья, а взгляд стал холоден и не возмутим. Каких трудов ей стоило не ускорить шаг, не пуститься бежать со всех ног в свою спальню, а двигаться так же медленно и спокойно, как обычно. Оказавшись в своей комнате и плотно закрыв за собою дверь, она еще некоторое время прижимала записку к груди, пытаясь успокоить, бешено бьющееся сердце, которое казалось вот-вот выскочит из груди. Спотыкаясь и едва не уронив свечу, она развернула записку. Размашистым почерком, которому и целого холста было мало, на обрывке бумаги написана всего одна строчка: «Завтра, в том же месте, в три». И больше ни слова. Но даже целая поэма, посвященная в ее честь, или серенада спетая под окном, не вызвала бы столь неуемной радости, восторга, что принесли ей эти строчки.

На следующее утро, силы небесной канцелярии словно сговорились против них. Но как бы они не старались едва ли им было под силу ее удержать. Наскоро умываясь она судорожно думала о том, как ей отлучиться вновь, не вызвав подозрения. И хотя задача была не легких, не было даже мысли, отказаться от встречи. Ее тело, душа и даже разум всей силой стремились к нему, желали этой встречи, и если бы сегодня был бы последний день Помпеи, улицы были бы залиты лавой, а на голову сыпался пепел, даже это не остановило бы ее.

С трудом проведя утренние занятия с воспитанницами, она как и прежде каждые пять минут смотрела на часы, и когда стрелка перевалила за двенадцать, она с тоской посмотрела на не прекращающийся дождь. Ветер то стихал, то налетал с новой силой, так что железные заплаты на крыше начинали зловеще греметь. Вся это ярость ветра и шум дождя щекотали нервы. Каждый шорох переворачивающихся листьев учебника, звук упавшего пера или грохот, доносившийся с кухни, пугал ее, так что она то и дело вздрагивала и оборачивалась. Она еще не сообщала купчихе, что ей надобно отлучиться вновь, но сама мысль о том, что придется опять изворачиваться, врать, выкручиваться, претила ей. Но ради него, она готова была на все, даже научиться столь изощренной и чуждой ей науки.

Едва дождавшись конца занятий, заканчивающихся аккурат в половину первого, она спешно завершив урок, опрометью бросилась в гостиную, где как обычно дремала купчиха.

Вот и сейчас, откинувшись на подушки, а ноги положив на мягкий пуф, Нина Терентьевна полулежала на диване. Только была она не одна, Танюшка с жаром рассказывала свежие городские сплетни, не отличавшиеся ни благопристойностью, ни чистотой морали, и не содержащих хотя бы толики добрых вестей, купчиха же прожорливо внимала каждое слово, будто голодный, но глупый карась, хватает наживку, не видя, что та, венчает рыболовный крючок.

В тот день косоглазие Татьяны, обычно вызывавшее в Анне чувство жалости и сострадания, сегодня выглядело зловеще. Правым глазом та смотрела на купчиху, а левый и лукавый был устремлен аккурат, на приближающуюся Анну. Казалось от этого взора, ничто не смогло бы укрыться, она будто злой духу, все видела и все знала.