Видят ли березы сны

– Купчиха, вот помяните мое слово, бабка моей двоюродной тетки, так и сказала, быть весь месяц дождю. Ох и потонем, ох и потонем, склады у Фетисова в низине, там и сено, прости Господи, зерно, голод, голод будет, рабочие вон у Стеклова завода… – заслышав шаги, она с реакцией, которой позавидовал бы и охотник, повернулась к Анне и сразу замолчала. Она всегда прекращала разговор, как только Анна появлялась в комнате, отчего той казалось, будто предметом разговора была она, причем сказанное, едва ли было добрым. И хотя Анна, так ни разу в жизни и не поймала Татьяну, за распусканием сплетен и слухов о ней, однако же замечала, что после ее бесед с хозяйкой, та неизменно меняла к ней отношение в худшую сторону. Злословить, лгать и подстрекать – вот три кита, на которых зиждилось положение Татьяны в господском доме. Анна знала, что если и стоит, кого опасаться, кроме купца, так это Татьяны. Стоявшая на социальной лестнице ниже гувернантки, не умевшая ни читать, ни писать, все же с помощью лести, изворотливости, лживости и беспринципности, она имела в доме гораздо большую власть, чем Анна. Порой такое положение дел удручало ее, уязвляло самолюбие. Сам факт, что безграмотная девица, обставила ее так ловко и искусно, заткнув за пояс, вынудила не только считаться с ней, но даже опасаться ее, ее столь высоко оценивающую свой ум и образованность, подрывало веру Анны в себя и свои возможности. Как бы не претила Анне мысль заискивать перед Татьяной, сейчас, учитывая то положение дел, в котором она оказалась, ей не оставалось ничего другого как примириться с этой мыслью. И хотя жизнь уже давно показала ей, что гордость в ее положении непростительная роскошь, с самоуважением расставаться было сложнее.

– Нина Терентьевна, простите, что отвлекаю вас, не могу ли я отлучиться сегодня еще на пару часов, вчерашний визит к аптекарю, как вам известно, увы, оказался безрезультатен, но я самоуверенно надеялась, что головная боль, меня более не побеспокоит, однако сегодня, симптомы лишь усилились, так, что боюсь без порошка никак не обойтись

Хозяйка, недовольно посмотрела на Анну, и хотя та имела полное право на несколько часов свободного времени, но никогда этим правом не пользовалась, не оттого, что не было в том нужды, а потому, что понимала, купчиха, будет крайне этим недовольна. Вся прислуга в доме, включая гувернантку, воспринималась скорее, как их собственность, нежели как свободные люди, со своими потребностями и нуждами.

Она хотела было уже отказать, сославшись на некую необходимость быть дома, на ходу придумывая повод, но отчего-то передумала, может оттого, что посмотрев на завывающий за окном ветер и проливной дождь из злорадства, была не прочь посмотреть, как та продрогнет и замерзнет, словом, подумав, Нина Терентьевна ответила:

– Ступай. Я и сама сегодня не важно чувствую себя, ноги ныли всю ноченьку.

– Это к дождю, к дождю Нина Терентьевна. Если ноги тянет, это к осадкам, это еще моя прабабка говорила. По вам, Нина Терентьевна, аккурат можно погоду предсказывать, вы очень натура чувствительная, – вторила Татьяна, всегда зная, что и когда сказать.

– Ой, Танюша, вот верно, верно ты говоришь, если солнечно будет, так и знать, голова болеть будет, а если ноги – к дождю, а уж ежели снег, там и голова и ноги болят. А уж ветер – так и знай, день пропал.

Анна немного постояла, приличия ради, а потом, бесшумно удалилась. Пожалуй, как бы она не старалась, никогда ей не удастся так чутко предугадывать настроения хозяйки, как это делала Татьяна и говорить именно то, что она хотела слышать. Воистину, то был великий талант, но имел ли он какое то отношение к уму, Анна уверена не была. В конце концов, если признать сей талант умом, выходит глупее нее самой, пожалуй, было и не сыскать. Ну а кто же хочет признаваться в глупости пусть даже самой себе.

Николай ждал ее в условленное время, в том же месте, с той лишь разницей, что сегодня лил дождь. В такой дождь маловероятно, чтобы она пришла, – подумал Николай, вновь закуривая, – а ежели надумает, возьмет ли она извозчика или забоится, что кто-то узнает, куда и зачем она едет. Сотни странных и едва ли, наделенных хотя бы долей рациональности мыслей, сменяли друг друга. Внезапно дождь прекратился, и хотя тяжелые чугунные тучи по-прежнему неуклюже плыли по небу, словно услышав мольбы влюбленных, не проронив больше ни капли, скрылись за горизонтом.

Вдалеке появилась фигура Анны, он мог бы узнать ее из миллиона других прохожих, но в том не было нужды, в такую погоду на улице не было ни души. Ее тонкий и женственный силуэт с ловкостью эквилибриста балансировал с одного деревянного настила на другой, минуя лужи и целые реки дождевой воды, торопясь навстречу ему. Все сомнения тотчас исчезли.

– Простите Николай Алексеевич, что заставила вас ждать, – весело выкрикнула Анна, находясь все еще на приличном расстоянии от него.

– Боюсь, хотя вы и извинились, но что-то мне подсказывает, вы ни капли не раскаиваетесь, Анна Тимофеевна. И я вас не виню, а кому бы не польстило, что в дождь, и слякоть, кавалер ждет вот так, словно пес у будки, – и он достал часы из нагрудного кармана, минуту вглядывался в них, будто не узнавая циферблат, потом поднял голову и устремил пристальный взгляд на нее, – впрочем, даме позволительно опаздывать, а кавалеру не позволительно роптать, – с этими словами он галантно предложил ей руку, чтобы она могла о нее опереться.

Дорога была им уже знакома, и все же воспринималась по-новому, тот лишь факт, что в прошлый раз, они шли порознь, а сегодня под руку, делало все иным в этом мире. И мокрое дерево домов, и запахи дождя, и треск деревянного настила, и густой влажный воздух, все стало ярче, громче, сильнее, будто бы всю свою жизнь до этого, они смотрели на мир, через тусклое потертое стекло, и лишь сейчас увидели мир вживую.

Молчание. Ни он ни она не знали с чего начать, да и надо ли. Анна полной грудью вдыхала холодный влажный воздух, рука покоилась на его руке, толстое сукно верхней одежды, едва ли было достаточным препятствием, чтобы тепло чувств передавалось от тела к телу. В этот восхитительный момент так тяжело было произнести хотя бы слово, язык точно налился свинцом, Анна несколько раз пыталась начать разговор, но вместо этого видела лишь молочный пар горячего дыхания, срывающийся с трепещущих губ. Может словом она боялась спугнуть счастье, так похожее на лесную птичку, залетевшую по ошибке в сад, в пустой и одинокий до этого момента сад ее жизни. Все слова, что приходили в голову, казались такими незначительными и неважными, что и произносить то вслух, их не хотелось, а те слова, которые были бы верны и к месту, никак не находились, оттого что нет в мире столь же сильных и ярких слов, чтобы описать силу чувств. Так бы они и шли молча, словно лошади в одной упряжке, если бы Николай, наконец, не решился нарушить, затянувшееся молчание:

– Помните ли вы моего друга Анатоля, с которым я был при первой нашей встрече?

И хотя Анна с тех пор, как призналась самой себе в чувствах к Николаю, избегала этих воспоминаний, со свойственной незрелости пылкостью идеализируя объект своего обожания, и оттого отсекая любую мысль о его несовершенстве, все же ей ничего не оставалось, как сказать: – Да помню, – но тоном нарочито отстраненным и безразличным.

Николай остановился, посмотрел на Анну, и хотя губы его не улыбались, но в глазах стоял смех: – Полно, вам Анна Тимофеевна, неужели же мы всю свою жизнь будем избегать в разговорах того дня. Если бы я хранил и складировал все обиды с самого детства и до взрослых лет, которые мне нанесли сознательно или ненароком чужие или близкие люди, пожалуй, мне понадобился бы амбар для хранения величиною с Екатерининский дворец, да и там, боюсь места оказалось бы мало.

– Кто же посмел вас так сильно обидеть? – удивленно спросила Анна.

– Имя им, Легион! – высокопарно и театрально заявил он. – Так оставим же эту тему, и вернемся к Анатолю.

– Вернемся к Анатолю, но тотчас же его оставим, а приступим к Николаю.

– Туше. Боюсь, в словесном поединке с вами, меня неизменно ждет проигрыш. Так что вы хотите знать о Николае?

– Коли уж вы вы намерены предаваться воспоминания, так давайте вернемся к воспоминаниям о том, что помнится в первую нашу встречу вы хотели стать писателем. Что стало с вашим занятием? Берете ли вы перо в руки, как прежде?

– Беру, но исключительно, чтобы поместить цифры в столбик. С исчезновением вас в моей жизни ушло и вдохновение, есть опасение, что муза приходит только к тем, кто чист душою.

– Если бы это было правдой, пожалуй, боюсь тогда, за всю историю человечества не написано было бы ни одной книги. Чистой душе сказать нечего. Чистая душа, будто чистый лист, от того и чист, что чернилами не запятнан.

– Как интересно вы Анна Тимофеевна рассуждаете, вот вы чистая душа, разве ж вам нечего сказать? Если бы вы могли, если бы вас слушали, если бы вас услышали.

– Боюсь в этом я в свою матушку, она хотя и человек не глупый, но тихий и вкрадчивый.

– А если изложить все на бумагу. И говорить не придется. Ваш слог так богат и так самобытен. Жаль, что наслаждаться этим могу лишь я.

– Вы льстец и обманщик, – шутливо заявила Анна. – Вы не хуже меня знаете, где я и кто я. Не вселяйте в меня зерно бесплодных надежд, ежели я начну говорить, тотчас лишусь работы. Мнение свое говорить позволительно не всем, ох не всем, а ежели даже и позволительно кому, и он что-либо говорит, то, поди разбери, от сердца ли это, или он говорит то, чего от него ждут другие. Но вы так и не ответили, отчего сами бросили писательское ремесло.

– Я вам ответил, только иносказательно, но если хотите скажу напрямую, без прикрас, во мне нет ни таланта, ни полета фантазии, так необходимых писателю, во мне так мало чувств, я сух и схематичен, как таблица с цифрами. Чтобы писать, нужно летать, а я слишком твердо стою на ногах. Может и летал когда-то, да только разучился, – и постучав себя за плечами, – вроде бы где-то даже крылья были, да только оборвали, а перья, верно, на перину пошли, да и Бог с ними, больше толку будет, – с горечью сказал он.

– Тогда не печальтесь, твердо стоять на ногах не мало, да и не каждый фантазер становится писателем, – полушутливо, полусерьезно заметила Анна, пытаясь сгладить углы, острого вопроса. И хотя ей хотелось от него откровенности, намерений отпугнуть прямотой не было. Не желая задевать более его мужское самолюбие, тотчас перевела тему разговора, тем более, что они уже дошли до конца улицы.

Но он, будто не слушая, продолжил: – Я, знаете ли, Анна Тимофеевна, за эти годы очень изменился, – продолжил он. – Оглядываясь назад, на себя прошлого, вижу будто бы совсем другого человека, будто бы вовсе и не я это был. Я конечно же помню и свои мысли и чувства и поступки, но гляжу сейчас на те же предметы, да вот хоть возьмите это небо, небо то все тоже, ничуть не изменилось, а вот ощущения совсем другие, – и он перевел взгляд с неба, на ее глаза, темные и блестящие, отражающие облака, будто водная гладь. – Раньше было «НЕБО!» – и он восторженно поднял руки вверх, а теперь? «небо» – безвольно и безучастно опустил их вниз.

Дорога, как и прежде, уходила вверх по склону, но теперь, после дождя, не было и мысли подняться вверх. Пришлось остановиться в конце улицы, укрывшись от случайных прохожих под навесом заколоченного черного входа, едва ли когда-либо используемого и раньше, судя по бурьяну, которым рос вокруг.

Анна, прислонилась к двери, так что в спину врезался амбарный замок, но толи от усталости, толи от волнения, она совсем не почувствовала это, на нее напала такая слабость и головокружение, не было сил даже сдвинуться с места.

– И который вам нравится больше? Тот, что был вчера, или тот, что сейчас стоит передо мной? – спросила Анна.

– Определенно мне нравится тот что сейчас, нет ни тени сомнений, он умнее, опытнее, он многое повидал и многое испытал, его не так легко обмануть, да он и сам кого хочешь обманет, – многозначительно сказал он, но Анна, сделала вид, что не заметила двусмысленности слов. – Но тот, что был раньше, он был счастливее. Мне не хватает того счастья, которое я испытывал раньше, оно было безгранично, и ничем не омрачено, ни мыслями о будущем, ни мыслями о прошлом, вернее не так, мысли о будущем были, но они были так далеки от реального будущего, казалось ты все можешь, тебе все по плечу, будто ты держишь на веревочке целое солнце.

– А что же потом?

А потом, ты понимаешь, что оно не ручное, что оно больше тебя, и сильнее, и не ты его держишь за веревочку, а оно дергает тебя за веревочки как марионетку в кукольном театре.

Анне стало невероятно горько, и хотя она старалась убедить себя, что это от сострадания и жалости к нему, к тому что он несчастен, истинная же причина была в том, что она понимала о каком счастье идет речь, так как она испытывала его именно сейчас, именно с ним, она держала это солнце в руках, и оно словно ручное плавилось в ее ладонях. Она не думала ни о прошлом, ни о будущем, ни о том кто она и откуда, где ее семья и дом, в ее мыслях был лишь он, и это чувство, было сродни тому, как солнечное сияние проникает сквозь нее, поглощая, пожирая ее, и вот тело и само превращается в свет. Но способен ли «новый», сегодняшний он, на сильные и искренние чувства?

– Неужели же ничто не сможет сделать вас вновь счастливым? – с отчаянием спросила она. Этот вопрос, вырвался, будто вопреки ее воли, и она тотчас пожалела об этом. Уж слишком прозрачен и понятен был намек, в нем слышалась и тревога и страх, и даже скрытая мольба, которую он не мог не уловить в ее голосе, будучи человеком проницательным.

Он наклонился над ней, будто намереваясь поцеловать, их дыхание слилось и перемешалось в густом влажном и холодном весеннем воздухе. Он смотрел на ее прелестные в своей неправильности черты лица, высокий лоб, темные как смородины глаза, крупные спелые губы, взором, словно лаская каждую черточку, запечатлевая и сохраняя в памяти каждую деталь. Завивающийся чуть влажный локон и накрахмаленный, но заметно потертый ворот пальто и нежный пушок на лице, и запах мела, свежих чернил, крахмала и чистоты – все это вызывало в нем самые высокие чувства и будоражило самые низменные инстинкты.

Анна же с трудом владела не только своими чувствами, но и телом, перед глазами все расплывалось, а твердая земля под ногами превратилась в сибирские топи. Словно молодая и наивная косуля она медленно тонула в их темных глубинах. С трудом контролируя дыхание, она закрыла глаза, ожидая и предвкушая, что последует за этим. Но ничего не случилось, открыв глаза, она увидела что он отошел на добрые два метра и теперь всматривается куда то вдаль, толи пытаясь собраться с мыслями, толи напротив, пытаясь их от себя отогнать. Потом он резко повернулся, и как ни в чем не бывало, продолжил:

– А вы, вы Анна Тимофеевна? Изменились ли вы?

– Хотелось бы верить, что изменилась, но судя по тем же самым ошибкам, которые я с постоянством героя русских пословиц, совершаю вновь и вновь, боюсь, что нет, – резко ответила Анна. – Прошу меня простить, Николай Алексеевич, пожалуй, мне пора, боюсь, долгое отсутствие может вызвать подозрения. Верно и за весь год, у меня голова не болела столько, сколько за эту неделю, – и она виновато и вместе с тем грустно улыбнулась.

Он подошел ближе и с тревогой взял в руки ее холодную тонкую и узкую ладошку, пытаясь согреть в своих руках: – К досаде своей, я верно вас чем то обидел. Не отвечайте. Вы ни за что, не признаетесь в этом, как бы я вас не умолял. А знаете, я рад, что вы ничуть не изменились, ведь если бы вы изменились, то ни за что не дали бы мне второй шанс. Не простили бы былые прегрешения. Не были бы столь великодушны. Я прошу у вас прощения за прошлое, и за настоящее, а может и за будущее.

– Я вас давно простила, разве вы не помните. Не будем же больше поминать тот случай, все в прошлом, я зла не держу, даю вам слово, – мягко заметила Анна, и ласково положила вторую руку поверх его.

– Нет, я хочу попросить у вас прощения сейчас, – упрямо и сердито заявил он. – Я поступил дурно. Не бойтесь за мою гордость, мне право пойдет это на пользу. Во мне итак гордыни сверх меры. Я не люблю признавать свои ошибки, и по правде говоря, делаю это редко, даже наедине с собой. Но перед вами, я виноват.

– Полно вам, бичевать себя и посыпать голову пеплом, – порывисто накрыв ладонью его губы, как знак того, что слова не нужны, обеими руками она обхватила его за шею и крепко притянула к себе, осыпая короткими и любящими поцелуями, яростно нашептывая слова утешения и нежности: – Вы не хуже других, вы лучше, вы лучше чем все вокруг, вы чуткий, вы благородный, вы добрый, вы настоящий, вы сильный духом. Никто кроме вас не то чтобы не стал извиняться передо мной, никто бы даже не придал значение тому событию, попросту забыл, стер из памяти, как если бы в тот день разбил фарфоровую чашку, пожалуй, и то событие было бы значимее. Вы так плохо себя знаете, вы лучше, чем вы думаете о себе, поверьте мне.

Наконец он перестал сопротивляться, словно устав грести против течения, лег на дно утлой, но крепкой лодчонки, и дал нести себя бурному потоку чувств в неизвестность, находя в том удовольствие и утешение. Вынесет ли его на мель невредимым, или разобьет о скалы едва уже ли имело значение. Он забыл и про фабрику и про долги и про купца и про одинокое детство и лишенное души будущее. В тот миг любовь к ней стала для него и якорем и спасательным кругом.

Он вдруг радостно засмеялся, будто сбросив с себя груз сомнений. Выбор сделан, будь что будет, черт с этой фабрикой и с этим треклятым купцом. Никогда он еще не был так счастлив глядя впереди на свой финансовый крах. Никогда еще он не был так свободен. На что эти деньги, если тебе не с кем разделить счастья обладания ими.

– Слушая вас, Анна Тимофеевна, я и впрямь поверю, что не так дурен, как говорила мне моя матушка. Вы светлы душой, ваш взор ясен, может потому в таком грешнике как я вы разглядели что-то хорошее.