Смерть под вуалью

– Так, в гости или… – осторожно спросил Калошин.

– В гости, в гости, – успокоил его Дубовик, и дерзко подмигнул: – Ну и что, что есть у неё любовник! Чем мы хуже?

– Мы?

– Не придирайся к словам. Заодно и спросим о Шапиро. Вдруг какие-нибудь детали всплывут? По работе они, наверняка, сталкивались. Тем более, что Жуйко общалась с обоими.

Зайдя в магазин и купив гостинцев, мужчины направились в гости к Марте. Калошин чувствовал такое волнение, что его даже начало потряхивать. Дубовик изредка поглядывал на него. В какой-то момент Калошин поймал на себе этот взгляд, и ему вдруг показалось, что в глазах майора он уловил что-то вроде жалости. Но тот хитро прищурился и толкнул смущенного Калошина локтем в бок:

– Не тушуйся, не такие высотки брали! – и засмеялся.

– Слушай, Андрей Ефимович, а ты на фронте был? – вдруг спросил Калошин.

– Ну не зря же я про высотки заикнулся. Я, Геннадий Евсеевич, хоть и служил в СМЕРШе, и не только выявлял дезертиров и членовредителей, но в атаку с солдатами не раз ходил. Мне потом было легче их понимать, кого-то удалось остановить от непоправимого. А ненависть у меня такая!.. – Калошин заметил, как потемнели серые глаза Дубовика.

Тот помолчал, потом уже спокойно сказал:

– Моих родителей расстреляли в тридцать шестом, как врагов народа. Я в то время учился в Московском пединституте иностранных языков. Когда их арестовали, меня следователь даже не вызвал ни разу. Я пошел сам, сказал, что мои родители арестованы, а мне заявили, что у меня нет родителей, они от меня отказались, за то, что я, якобы, предал их. Сказать, что для меня это было потрясением – ничего не сказать. Я плакал, как маленький ребенок. И тогда меня под свое крыло взял один из наших преподавателей. Он тогда объяснил мне, что мои родители поступили так, спасая меня. Я благополучно окончил институт, остался в комсомоле, позже спокойно вступил в Партию, потому что тот самый преподаватель стал мне отцом, помог мне поступить в Высшую школу НКВД. А его потом немцы не просто убили, а растерзали собаками. – Голос его дрогнул, он отвернулся, помолчал.

Калошин осторожно тронул его за плечо:

– Идем?

Недалеко от подъезда дома, где жила Марта, Дубовик остановился и направился к мусорному ящику, возле которого возился старый дворник-татарин. Остановившись недалеко от старика, майор вынул из кармана какие-то бумаги и выкинул их. Потом вернулся к Калошину, и они вошли в подъезд. Дверь им открыла сама Марта. Калошину в первый миг показалось, что у неё в глазах плеснулся страх, но когда она вдруг спросила:

– Что случилось? – он понял, что она и в самом деле испугалась. – Кто ещё?

– Нет-нет, всё нормально, – поспешил её успокоить Дубовик, – просто мы набрались наглости и решили притащиться к вам в гости, – разбитно улыбаясь, он облокотился одним плечом на косяк и подался вперед. В этот момент было в его поведении столько уверенной наглости, что Калошин только подивился этому, и почувствовал, как неприятно царапнуло в груди. В этот момент он подумал о Варе, и ему стало обидно за неё, но он постарался погасить в себе неприязнь, и посмотрел на Марту. Она была необыкновенно хороша, внимание мужчин ей льстило, но совершенно не удивляло – привыкла. Она широко распахнула дверь, приглашая их войти.

Дубовик все в той же нагловатой манере разделся, повесил плащ на вешалку, подал пакет с выпивкой и гостинцами хозяйке и первым пошел вслед за ней. Квартира была обставлена небогато, но с большим вкусом, что очень импонировало Калошину. Дубовик же особого внимания на это не обратил. Пока Марта возилась на кухне, застилала скатертью круглый стол в комнате и сервировала его, мужчины рассматривали фотографии на стенах. Калошин полистал журнал, лежащий на диване. На Дубовика он не смотрел, но несколько раз чувствовал на себе его острый взгляд, не понимал его, и за это злился.

Когда сели за стол и подняли рюмки, Дубовик произнес несколько витиеватых фраз, вплетая в них уйму комплиментов хозяйке, причем делал это ненавязчиво, элегантно и, в конце концов, поцеловал руку женщины. Тут уж Калошин понял, за что этого сердцееда так любят женщины. Он не мог бы сказать и десятой доли того, что услышал от Дубовика. Марта смотрела на того мягким взглядом роскошных глаз, изредка опуская их и пряча за длинными ресницами. Калошин почувствовал давно забытое томление в груди, но перебивать Дубовика не решался, просто смотрел и смотрел на женщину. Через несколько тостов Дубовик вдруг начал нахваливать своего товарища, приписывая ему даже несуществующие достоинства. Калошина коробил этот перебор, он уже понял, что у самой Марты не имеет ни малейшего успеха, хотя в отсутствии Дубовика выиграл бы это состязание у Лапшина: был он и интереснее, и мужественней. Но рядом с таким красавцем, элегантным и галантным, он выглядел, как ему казалось, колхозным петухом. И дифирамбы, исполняемые Дубовиком в адрес Калошина были скорее издевкой, чем искренним восхвалением. Зачем он это делал, понять было невозможно, но от него исходил такой магнетизм привлекательности, от которой Марта таяла, как масло на сковородке, даже будучи привыкшей к вниманию мужчин любого возраста и ранга, и от этого Калошин почувствовал зарождающуюся неприязнь к человеку, которого еще совсем недавно хотел видеть женихом своей дочери.

Через какое-то время к ним вышла тётка Марты, сухая сгорбленная старушонка. Марта с позволения мужчин пригласила её к столу, та выпила рюмку коньяку, разговорилась, но засиживаться не стала, ушла к себе.

В разговоре Дубовик как бы, между прочим, спросил о Шапиро, но Марта, чуть поморщившись, ответила, что не очень хорошо была знакома с ней, и ничего плохого сказать не может. Но добавила, что, если возникнет необходимость, она даст нужные показания.

– О, нет-нет, – помахал ладонью Дубовик и, приблизив своё лицо к лицу женщины, сказал медовым голосом:

– Нам не «нужные» давать надо, а правдивые, – и вновь поцеловал руку с аккуратным маникюром. Женщина зарделась и опустила глаза.

Когда прощались, Калошин увидел, что Марта смотрит на Дубовика с сожалением. Тот, похоже, понял правильно её взгляд, и, вновь целуя руку, задержал её в своих мягких ладонях, что совершенно выбило Калошина из колеи, ему хотелось ударить их обоих.

На улице он все же предложил Дубовику зайти к ним, но тот наотрез отказался, чем утвердил майора в своих подозрениях относительно Марты. Он был совершенно уверен в том, что Дубовик обязательно вернётся к ней. Боль в душе усилилась, но он сумел не показать виду, просто попрощался и пошел домой. Варе решил ничего не говорить. И хотя она ни о чем и не спрашивала, но Калошину показалось, что его выдали глаза. Девушка, оставаясь спокойной, предложила отцу ужин, а когда тот отказался, ушла в свою комнату. Ночью ему показалось, что он слышал плач, но подойдя к двери спальни дочери, убедился в том, что ему это просто показалось.

Утро не принесло никаких результатов по поиску Шапиро. Все были на взводе. Калошину после вчерашнего не хотелось встречаться с Дубовиком. Ему казалось, что стоит только взглянуть на него, как всё станет ясно. Но Дубовик, на его счастье, уехал в район, и отсутствовал два дня. За это время боль за дочь в душе Калошина несколько поутихла, и когда тот наконец появился, майор сумел встретить его достойно. Дубовик же вел себя, как ни в чем не бывало, и это облегчало их общение.

В обед приехал прокурор Горячев, и всех оперативников вызвали к Сухареву.

Когда все сели за стол, на зеленое сукно полетела местная газета:

– Я жду объяснений по поводу вот этой статьи, – прокурор с такой силой ткнул пальцем в газету, что проделал в ней дырку.

Все недоуменно смотрели и на Горячева и на газету.

– Кто из вас дал информацию этим борзописцам, что разыскивается Шапиро Роза Алексеевна, которая является завербованным агентом нацистской Германии, убийцей нескольких человек, причем все они перечислены! – прокурорский голос звучал громче иерихонской трубы, но был ещё к тому же злобен и неприятен.

Тем тише и спокойней показался голос Дубовика, который, ничуть не смущаясь, глядя на красного, как рак, прокурора, ответил:

– Это сделал я.

Все разом повернулись к нему.

Горячев поперхнулся, потом заорал:

– Ты!.. Ты… рехнулся? Мать твою!.. Это что за выдумки! Город гудит, все обсуждают эту новость. Преступнице ты открыл все карты! Теперь она точно знает, что мы раскрыли её! Заляжет на дно – и всё! Ты что, пособничаешь ей? Ты понимаешь, что я должен сейчас же тебя арестовать?

– Понимаю. Но пока прошу дать мне карт-бланш, – все таким же спокойным тоном продолжал Дубовик.

Прокурор ещё больше побагровел:

– Какой карт-бланш!? Ты точно съехал с катушек! – Он покрутил пальцем у виска. – Посмотрите на него! Я ему карт-бланш, а он с преступницей в нору!

Дубовик усмехнулся:

– Ну уж вы и махнули! Я, по-моему, никогда не давал никому повода так думать о себе. На эти слова можно обидеться, рассердиться, но я понимаю, что это все продиктовано банальным страхом за срыв дела. А я просто приведу вам эту женщину… И чтобы вы были уверены, что не сбегу, – при этих словах Дубовик горько усмехнулся, – можете приставить ко мне Калошина, ну, и, скажем, Доронина. Дайте им оружие, а свое я оставлю.

– Свое ты в любом случае оставишь! Мало того, сей же час доложу твоему генералу, пусть «порадуется» за своего любимчика! – прокурор никак не мог успокоиться, да и все сидящие в кабинете были просто ошарашены происходящим. А Калошин почувствовал к Дубовику какую-то острую жалость, хотя вид у того был достаточно гордый и независимый, что само по себе уже вызывало уважение, и никакое другое чувство не могло помешать даже восхищаться им.

– И где же ты будешь искать её, преступницу эту? Она что, сказала тебе свой адрес? – ехидно спросил Моршанский. Весь его вид с начала всего разговора был настолько удовлетворенным, что Калошину вновь стало жаль Дубовика, но в то же время его просто поражала самоуверенность майора.

Дубовик не счел даже нужным обернуться к следователю, а на этот вопрос ответил только тогда, когда его повторил прокурор.

– Я очень надеюсь на то, что приведу её к вам. Если нет – я ваш!

Сухарев, молчавший до этого времени, болезненно морщась, обратился к прокурору:

– Может быть, в самом деле, пусть идет? Ребята будут с ним, – Калошина поразило то, что он впервые слышал такой просящий тон в голосе своего начальника. За кого в тот момент переживал Сухарев, он не мог понять.

Горячев, снисходительно взглянув на подполковника, будто сжалившись над ним, махнул царственно рукой:

– Ты тоже ответишь, если что!

На улице Калошин, стоя рядом с Дубовиком, который спокойно курил, не смел поднять глаз на него.

– Ты что, тоже думаешь, что я вот так просто – «с преступницей в нору»? – Дубовик прищурился и выпустил несколько колечек дыма.

– Нет, я так не думаю, но поведение твое считаю легкомысленным, – все так же, не глядя на него, ответил Калошин.