Подкидыш, или Несколько дней лета

В доме Ивана Кузьмича все собрались за обеденным столом под оленями. По тарелкам был разлит борщ, в запотевшей крынке радовалась аппетиту собравшихся белоснежная сметана. На плите кипел чайник, и если есть на свете благодать, то она поселилась именно здесь, в маленькой комнате вокруг простого стола, накрытого клеёнкой, где люди были рады друг другу, шутили, смеялись, болтали, погружая ложки в густой ароматный борщ и нахваливая повара. Повар же щурился от удовольствия, обретя людей, которые ему нравились… очень!

Гавриил вытащил на берег голубую рыбину, каких не водилось в Кише. У рыбины сверкала чешуя, и блестели внимательные и умные чёрные угольки глаз. Они смотрели на Гавриила и гипнотизировали его. У неё было белое брюшко, белые плавники и вся она была странная…. Нет, таких рыб есть нельзя, – решил Гавриил, снял её с крючка и забросил от греха подальше прямо на середину реки. Рыба всплыла, высунула голову над водой и сказала:

– Интересный ты человек, Гавриил! Почему ты меня отпустил?

– Не знаю, – честно ответил рыбак, – страшно стало, уж больно ты красивая. Я уже карасей наловил, ты мне лишняя, а хвастать тобой мне не перед кем. А ты, стало быть, не рыба, раз говоришь со мной?

– А тебе какая разница, рыба я или не рыба? Все мы божьи твари.

– Истину говоришь, – сказал рыбак и улыбнулся, – но я всё равно от карасей не откажусь, мне сегодня кроме них есть нечего. А я карасей наловлю – на хлеб поменяю, на масло, на картошку.

– Стало быть, ты нищий!

– Да, нищий.

– Хорошо, наверное, вольно нищим живётся?

– Я об этом не думал. Есть те, кто хуже меня живут и не жалуются. А я через рыбалку себя убираю-прибираю, не знаю, поймёшь ли меня.

– Почему не понять? Пойму. Значит, ты ещё и несчастный? Раз с утра до вечера остановить себя пытаешься?

– Я рыбачу, как жена моя умерла.

– Не умерла, а Бог прибрал, сам же только что сказал это слово. Хорошо, Гавриил, могу исполнить три твоих желания. Ты подумай, не торопись, а то желания одни, а попросишь другое.

– Это я уже у Пушкина читал.

– Ишь какой образованный! У нас с тобой другая история намечается. Завтра приходи, – рыба высунулась из воды наполовину, махнула белым плавником и скрылась в прозрачной речной воде. По поверхности пошла рябь, потом и она улеглась, и уже ничего не напоминало Гавриилу ни рыбину, ни их разговор. Но на всякий случай ему надо было разобраться, хочет ли он чего. Гавриил знал, что против Бога не сдвинешься, поэтому о воскресении жены и думать не смел, но мелкие желания всё же у него были. Хотелось, чтобы доча почаще гостила, чтобы кто-нибудь из соседей заходил выпить или просто так, ни зачем, пообщаться. Но пообщаться означало обменяться чем-то ценным, а ценного у Гавриила ничего не было, кроме выловленных рыб да особенной тишины, настоянной на берегу Киши за годы рыбалки. Кому этой тишины не хватало – ею и мог поделиться Гавриил. А взамен? Что взамен тишины? Принять чей-то шум или беду? Об этом надо было крепко подумать. Ещё Гавриил бедствовал. Огорода у него не было, вернее, был да давно зарос сорной травой. Живность он тоже не держал. Лет ему было всего на всего пятьдесят, возраст не пенсионный, в его то годы! Работал раньше на зернохранилище, но как ушла Валя, запил, уволился, и жизнь покатилась куда-то, пока не закончились деньги. А когда закончились деньги, дочь привезла из города удочки, катушки, спиннинг, леску, сачки и он отправился к реке. Река вымыла его отраву, успокоила сердце, и уже который год учила выживать. Он менял рыбу на всё, что мог, и жил бедно, но жил, и уже не первый год продолжалось его стояние, и если бы у Гавриила спросили: «Как ты, человек?», – ответил бы – «Слава Богу, бываю счастлив».

«А если попросить рыбу, чтобы избавила от нищеты? Стыдно просить. Здоровый мужик, всё при мне…. И не могу я без реки. Несчастен я без неё. И летом и зимой я возле воды. Зимой ночью больше везёт. Летом – утром. Сердце радуют и выловленные рыбы, а всё, что вокруг – в воздухе, на воде, в небе – делает значимым каждый прожитый миг. Возле реки я чувствую, что меня, маленького одинокого человека – любят. Но любви не могут дать больше, чем сможешь вынести. Что же ты, Гавриил, задумался о деньгах, а говоришь о любви? Ведь и курил и пил, а как закончились деньги – бросил. А были бы деньги… Конченный я человек. И попросить-то мне нечего. Жену новую просить, так после Вали как я могу смотреть на других женщин? Невыносимо это. Смотрю на женщину, а всё равно Валя мерещится. Что же дальше то?» Рыба определённо вынудила Гавриила посмотреть на свою жизнь, и то, что он увидел не вызвало у него восторга, но только тихое недоумение. Волшебным образом получить что-то даром оказалось делом невозможным и постыдным. «И с чем я теперь пойду к рыбе? Клёва хорошего, что ли просить? Так у меня и так клюёт. Дом может она мне подремонтирует, так опять же, и у меня руки есть, не инвалид», – думая так Гавриил хозяйским хищным взглядом осматривал дом, – «надо бы крыльцо новое сколотить, подкрасить кое-где, забор подладить, хотя… может, забор не нужен и вовсе? Нет. Нужен забор, дом без забора голый стоит», – думая так он опустил карасей в ведро с водой, заглянул в сарай, где у него лежали доски, выбрал парочку, очистил, подготовил и сел рисовать чертёж нового крыльца.

Зинаида сидела на низком табурете у себя в палисаднике и с наслаждением затягивалась привезённой сигаретой. Сигареты благотворно действовали на мозг бабушки – он просветлялся и начинал сочиться правильными мыслями. Бабушкин рот растягивался в блаженной улыбке, бабушкин фартук, измазанный так, что был больше похож на палитру, сиял яркими пятнами красок, бабушкины руки, тоже кое-где не отмытые, стряхивали пепел в огород. Сидела Зинаида как обычно, ссутулившись, положив ногу на ногу, и думала о том, что жить ей недолго осталось, а так много ещё не сделала, не закончила, не привела в порядок! Каждая новая картина ознаменовала целое путешествие, которое Зинаиде надо было совершить: сначала понять, что или кого она хочет писать, потом увидеть во сне или наяву призрак картины, после – придумать сюжет, и наполнить его счастьем. Начало работы над новой доской ознаменовало надежду, что поживёт бабушка ещё под этим небом, на этой земле. Надо сказать, что рождение иной картины было сложным многодневным и многослойным трудом. Иногда, чтобы понять, какой требуется основной тон или цвет, нужно было отказаться от письма и работать в огороде, но когда она не писала, вдруг вспоминала свою больную спину, ноги и встречалась со своим старушечьим телом. А когда вновь брала кисти в руки – перед картиной опять стояла полная жизни молодая женщина. Вчера она начала Кошек. Кошки хорошо шли и менялись. Картины с кошками висели почти у каждого второго Малаховчанина, на них был спрос. Кошки были желаннее портретов домашних и родных. Женщины, увидев Кошек, сразу начинали причитать и умиляться, хотя со своими дворовыми полосатыми не церемонились, даже забывали покормить. Было уже послеобеденное время, и бабушка подумала о том, что неплохо бы пойти к Гавриилу, и обменять что-нибудь на карася. Заглянув на кухню под полотенце, она обнаружила там вчерашнюю буханку хлеба и разрезала его пополам. Потом сорвала в огороде несколько огурцов, кабачок, налила в баночку мёду, и отправилась на соседнюю улицу, в самый конец – там, под огромным старым каштаном стоял дом Гавриила. Когда-то он был окружён цветником. Огород был заботливо ухожен, в саду играла маленькая Тоня, на кухне хлопотала Валя, дом был полной чашей, но чаша раскололась, и теперь всё больше пустовал. Хозяин старался уйти пораньше, а когда возвращался – был обуреваем воспоминаниями и тосковал. Гавриил не боялся одиночества, он вполне мог без спешки думать и вести беседы сам с собой. Гавриил боялся приступов любви. Она приходила ниоткуда, переполняла сердце, а потратить её было не на кого и не на что, и он плакал. Зинаида постучала в самый момент начала приступа – бабушка застала Гавриила плачущим над ведром с карасями.

– Что, Гавриил, жалко рыбок своих? А вот тебе с хлебцем. На, отведай, – бабушка отломила краюху хлеба, вложила в ладонь и поднесла ко рту.

Гавриил как-то удивлённо посмотрел на хлеб, потом откусил белоснежную мякоть, зажевал, проглотил и оторвался от ведра.

– Целебный у тебя хлеб, тёть Зин.

– Да, Гавриил, и сама я целебная, у тебя пепельница есть? Курить хочу.

– Найдётся, – мужчина водрузил на стол керамическую массивную пепельницу с изображением горы Машук.

– Прости, не хочу тебя искушать, но без курева не могу, грешница я.

– Я и забыл, что это такое – курить, тётя Зина, это не искушение для меня.

– Я сейчас покурю, и мы с тобой ужин приготовим. Хочешь со мной поесть?

– Очень хочу.

– Одиноко тебе?

– Привык.

– Рано тебе привыкать. Ты ещё молодой, надо семью создать.

– Уже создавал. Всё было.

– Что это ты себя хоронишь? У меня тоже всё было, я – бабка, и то себя не хороню! Каждый день за жизнь цепляюсь. Вот, художницей стала на старости лет, может, ещё и замуж выйду, – и бабушка засмеялась беззубым ртом. – Возьмёшь меня замуж, Гавриил? – и дружный общий хохот разрушил привычную тишину дома. Накурившись, бабушка оглушила двух карасей рукоятью большого кухонного ножа, не моргнув глазом, отрезала им головы, почистила, посолила, поперчила, обваляла в муке и погрузила в кипящее масло. За ужином Гавриил нахваливал Зинаидину стряпню, а она – его золотые руки, умело вынимающие рыб из Киши. Слово-за слово, и за чаем рыбак рассказал про три желания.

– Это серьёзно, Гавриил, что просить будешь, – спросила бабушка?

– Нечего мне просить.

– Да ты что, никчемный ты человек! Сам Бог тебе рыбу послал с предложениями, а ты, дурья твоя голова, отказываешься! Если бы мне такая рыба выловилась – я у неё кистей, досок и масла бы попросила, вот тебе и три желания. И ты проси о простом, за сложное выкуп надо большой платить.

– Всё у меня есть, тёть Зин, нет ничего, чего-бы не было.

– В твоей жизни нет людей. И дела нет, ради которого ты мог бы пожертвовать всем. Будет у тебя дело, Гавриил – долго жить будешь, потому что человек живёт не для себя, а чтобы помочь кому-то или чему-то на свет появиться, чтобы служить. Человек на самом деле трудностей хочет, чтобы через это с любовью встречаться. А ты людей видишь только когда они к тебе за рыбой приходят. Ты прости меня, окаянную, толкаю тебя не понятно куда, хочу, чтобы ты счастлив был…. Но может, твоё счастье здесь посеяно, рядом с водой, и служение твоё – в стоянии, и счастье твоё – быть одному? Каждому своё. Вот тебе сейчас хорошо сидеть со мной за столом?

– Хорошо.

– А как было бы хорошо, если бы вместо старой бабки женщина сидела и с нежностью смотрела бы, и встречала бы, и провожала, и дом в порядке держала? И ребёночка, может, ещё родишь.

– Это слишком. Это не для меня.

– А что для тебя?

– Не знаю.

– Так узнай. Время до завтра есть ещё. Подумай. Нет, Гавриил, не создан ты для дикой жизни, вон как радуешься совместности. Даже я, старая, живности разной радуюсь, а уж человеку… как радоваться положено! Ты, Гавриил, приходи ко мне в гости, рыбки наловишь – и приходи, будем в следующий раз у меня кушать, и поговорить о чём найдём.

Испив две чашки чаю, Зинаида встрепенулась, засобиралась, обняла Гавриила и вышла на улицу. Вечерело. Вкусный воздух слоями оседал на землю и превращался в туман. Таинственные жители вечера роились над её головой в виде тучи мошек, и так сопровождали бабушку прямо до калитки, а когда скрипнула калитка и она переступила к себе, исчезли.

Вместе с Фёдором в Светкину жизнь вошла и поселилась лёгкость. Легкость обнаруживалась в теле, в мыслях и в действиях. Как-то спорилась у неё и домашняя работа, и приготовление еды. Изучив размеры Фёдоровой одежды, она навестила «Швейку» – так звали местные здешнее ателье. Женщины встретили Светку с любопытством, и с подлинным интересом выслушали рассказ о Фёдоре-Андрее. Такого у них в деревне ещё не случалось! Было разное, а такое… Когда вслух были произнесены размеры клиента, несколько пар рук выкопали из разноцветных стопок лёгкие летние клетчатые шорты, синюю футболку, чёрную футболку и футболку болотного цвета, которая привела Светку в особенный восторг. Сама она не любила ходить по магазинам, где продавали одежду, а когда всё же навещала магазин, из кучи набранного барахла она выбирала неизменные джинсы и майку.

– Слушайте, женщины, почему я не знала раньше, что вы так шьёте? А можно купить что-нибудь и себе? – и тут она увидела Юлю Свиридову, парящую в лёгком летнем платьице и ослепительно улыбающуюся. Юля была розовой, посвежевшей и вменяемой – куда только девалась её юродивость?

– Боже мой! Юля! Как ты изменилась!

– Отец умер, а мама… вместо меня сейчас на улицах.

– Можно я тебя потрогаю? – Светка дотронулась до хрупкого Юлькиного плеча и подумала о том, что бывают на свете чудеса, и мир не такой, каким мы его себе представляем, мы не знаем о нём, не знаем и друг о друге.

– Я всегда тобой восхищалась, сказала Юля, но боялась подойти, как больная собака. Я тебе подберу платье? – И Юля побежала к полкам. Раздался шелест лёгких материй – в её руках разворачивались разноцветные лоскуты, один ярче другого. Они обсматривались и укладывались обратно на полку, пока один из них сел на Светку идеально. Может, она и не носила платьев потому, что ни одно из них не сидело на ней хорошо? Это было шёлковое, синее, с вышитой чёрной каймой на подоле и возле шеи.

А Юля щебетала, упаковывала футболки, шорты, Светкины джинсы с майкой, передала привет родителям, желала здоровья…