Подкидыш, или Несколько дней лета

– Дурацкая твоя голова, Илларион, ты на меня сейчас уже раз семь покусился и семь раз промахнулся, то есть, согрешил. Ты вместо того, чтобы понапрасну силы расточать, иконы бы из храма выносил.

Батюшка попытался скрутить вражью голову, но каждый раз незнакомец изворачивался – оказывался чуть левее или чуть правее Илларионовых рук, и уже вынимал зажигалку.

Дико крикнув, Илларион бросился в храм и стал выносить иконы. Он волновался. Относить надо было хотя бы на несколько метров в сторону от пылающих стен. «Только бы не упасть раньше времени и сохранить сознание». Времени оставалось всё меньше. На церковном дворе уже лежали Державная, Троеручица, Иверская, Казанская, Воскресение, Благовещение, Нечаянная Радость, Несколько икон Спасителя, Георгий Победоносец, Архангел Михаил, Троица, Серафим Саровский, Сергий Радонежский, и многие…Какая-то странная сила толкала Иллариона в горящую церковь. Он замотал лицо мокрым поясом и старался не дышать в храме. Оставалась икона Христа. Она висела выше других и достать её без лестницы было невозможно – только взлететь. Секунды шли, и в долях секунд он увидел бабушку, насыпающую снег на деревянную горку, с которой он съезжал в детстве. Увидел беготню детей и себя среди них. Увидел диких кошек, которые спали рядом с входами в подвал, и их всё время хотелось поймать. Вот, он подкрался к крупной трёхцветной кошке и поймал её. Она дико зашипела, стала извиваться, исцарапала, покусала его и убежала. Увидел пылинки, вспыхивающие в лучах солнца, в комнате, где он жил. Увидел голубую лыжню в лесу, дощатый пол кухни, кипящий весенний ливень…. На него медленно падала горящая балка. Она падала так медленно, что он успел заметить, как из оставшейся иконы вышел человек, побежал вниз и оказался быстрее горящей доски. Он оттолкнул Иллариона, и одна из балок, подпирающих купол храма, упала совсем рядом.

– Каждая секунда жизни дорога. Сейчас рухнет храм. Ты пойдёшь со мной на небо?

– Пойду, Господи! – сказал Илларион. Разве мог он надеяться на это? Что не смерть протянет ему руку, а сам Господь, тот, которого он так жаждал ощутить в своём сердце.

– За тобой последнее слово, Илларион, веруешь?

– Верую, – из последних сил прошептал батюшка, и в эту самую секунду он уже летел, увлекаемый Христом через огонь в беспредельное небо, а храм разом осел, рухнул, со стены упала последняя икона, на которой неожиданным образом пропало изображение.

Возле церкви уже собирался народ. Женщины окружили дочерей батюшки. Те находились в шоковом состоянии – не могли говорить и даже плакать. Чёрный мерседес с разукрашенным мужчиной уже удалялся по просёлочной дороге в сторону города. Одной рукой мужчина держал руль, другой – набирал телефон скорой, сообщая адрес и имена дочерей батюшки. Потом он посмотрел на часы, притормозил машину, вышел и закурил. Почему-то ему не хотелось бросать окурок на землю, он затушил его и положил в карман. Затем достал из бардачка влажные салфетки, вытер губы и лицо, погримасничал перед зеркалом, сел в машину и включил радио, из которого вдруг полились густые и мягкие звуки грузинского хора. Он попытался найти другую волну с музыкой полегче, но хор пел везде. Смирившись, мужчина включил зажигание – и машина слилась с темнотой ночи.

Первым к храму прибежал Гавриил, мучающийся бессонницей, потом подтянулись те, кто жили поближе, после стали прибывать малаховчане. Откуда ни возьмись, из темноты вылетела «скорая», доктора быстро упаковали девочек и уехали. Люди стояли кругом перед огромным догорающим факелом церкви. Мысли их и чувства, очищенные бедой, уплывали в небесный океан. Что будет с ними со всеми, если сгорел Божий оплот? Не все они входили на храмовое крыльцо, что скрывать, и редко кто присутствовал на службах, но церковь возвышалась и простирала невидимые крылья над двумя деревнями – над домами и жителями, она касалась маковкой неба, и к ней на плечи слетались ангелы. Илларион отправлял ритуалы безукоризненно, а что творилось в душе у батюшки, никому было и неинтересно. Только иногда, в клубе поэтов завеса души Иллариона приоткрывалась, и оттуда расплавленным золотом проступали слёзы. Слёзы его имели нездешнюю природу как, впрочем, слёзы многих плачущих этой ночью. Одни скорбели по сгоревшему храму, как по живому существу, другие оплакивали Иллариона, третьи оплакивали то, что человеческая жизнь слишком коротка. Казалось, что до того или иного события так много времени! Но время проходило быстро, события происходили, а жизнь текла дальше ещё стремительней. Наряженную на Новый год ёлку можно было запросто оставлять в красном углу, ибо год чем-то начинал напоминать день. Наивные думали о том, что их дочери ещё не скоро вырастут и выйдут замуж – они быстро вырастали и уже стояли перед зеркалом в белых платьях. Лето, которое так ждали целый год, проходило быстрее остальных времён года – начиналось, летело и заканчивалось, оставляя позади себя недоумевающих и скорбящих по лету людей. Дни жизни шли, а люди не успевали побыть рядом друг с другом и даже познакомиться со своими ближними. Оставалось опять провожать улетающих птиц. Эта ночь и в ней пожар, неожиданным образом остановили ход времени и одним событием объединили все разрозненные жизни, и, лишившись небесного покровительства, каждый задумался о том, что живёт без Бога.

Фёдор вспомнил всё. Горящий храм, окончательно освободил его от беспамятства. Он вспомнил город рождения, обрывки детства, школу, учителей, любовь, рассеянность, зависть, ошибки, мнительность, запахи улиц. Огонь пробудил его сознание, расставил всё на свои места и многое обесценил. Как же это было давно! Он успел пережить сердечный приступ, говорил со Смертью, с птицами и животными, откачал козу и утопленника, правда, тот всё равно был обречён, ел с куста ягоду, прикасался и перебирал в ладонях пригоршни земли, был усыновлён людьми прежде незнакомыми. Он подумал, что любой ребёнок, рождённый родителями, по сути, усыновлён. Он никогда раньше не был так близок с женщиной. Не в физическом смысле, в другом, лишающем условностей. В этом было много животного – необходимость быть рядом с другим. Он всегда этого боялся и выстраивал зримую и незримую дистанцию с кем бы то ни было. Смысл слова «узы» открывался с другой, естественной стороны. В слове была простота, найденный кров и необходимость быть в них, в этих самых узах. Дни жизни в Малаховке стали годами. Он скорбел, но общая скорбь вмещала много чувств сразу, он даже не мог отделить одно от другого, но там точно было счастье! В скорби было счастье. Это открытие поразило его, пока он смотрел на огонь. Этой ночью собравшиеся стояли посмертную службу по Иллариону. Видел ли он это молчаливое стояние оттуда, с небес? Но только каждого коснулось случившееся, и оставило в одиночестве с самим собой. Люди стояли всю ночь. Подъехавшие пожарные погасили огромный факел и уехали. На рассвете стали искать тело Иллариона, но не нашли, и тогда возымел силу и окреп слух о том, что батюшка сам сжёг храм и сбежал, и многие были рады этому, ибо храм можно отстроить, а человеческую жизнь… Но выяснилось, что финал драматического события видел Гавриил – то, как батюшка бросился в храм, и обрушение его, и он может отдать голову на отсечение, что всё было именно так. Утром по одному, по двое и семьями разошлись по домам. Дважды спасённый от чертей Аркадий шёл к дому с Верой и Бедовым, которого охватила смертная тоска, и на сей раз, именно Бедова надо было спасать и поить чаем, а то и чем-нибудь покрепче. Иван Кузьмич курил и медленно шёл к дому с женой. Говорить не хотелось. Хотелось в молчании жить весь день, ночь, следующий день, пока от сердца не отляжет. Гавриил дошёл до дома, взял удочки и вернулся к реке. Последние события превратили в пыль его сомнения, печали, страхи и даже воспоминания. Юля же вела себя очень странно. Она смотрела на пепелище, но парила где-то рядом, не соприкасаясь с бедой и не воспринимая её по-человечески. Как будто она знала, где сейчас Илларион, что будет с каждым из присутствующих через годы. Она чуть заметно улыбалась, и слава Богу, никто не обращал внимания на Юлю, кроме Аркадия, который нет-нет, да и очерчивал взглядом круги возле женщины, которая как была, так и осталась странной.

– Как ты? – спросила Света Фёдора.

– Всё вспомнил.

– Уезжаешь? Какой город?

– Александров.

– Большой город.

– А ты где учишься?

– В Отрадном, далеко от Александрова.

– Мне перед отъездом с Аркадием надо поговорить.

– Больше ничего не надо сделать?

– Надо. Я в долгу у тебя и у вашей семьи.

– По гроб жизни будешь обязан, особенно мне, – Светка зло улыбнулась.

Какое-то время они шли молча.

– Чёрт… я не хочу, чтобы ты уезжал. На вот, здесь майки и шорты. Думаю, подойдёт.

– Спасибо.

Фёдор попытался обнять Свету, но она освободилась от его рук:

– Зачем? У тебя семья, а я ещё больше залипну. Лучше, пусть всё остаётся так, как есть… Вот интересно… От тебя пользы никакой, я даже в любви тебе признаюсь первая, ты, вообще, есть или призрак? Почему молчишь?

– Ты же говоришь за двоих. Я тебе благодарен. Бесконечно. Прости, но я не скажу больше ничего.

– Хорошо. Ты сможешь до конца лета сделать свои дела и приехать?

– Не знаю. Постараюсь.

– Если не приедешь этим летом, то не приедешь никогда. Ладно, переживу.

– Ты пойдёшь со мной к Аркадию?

– Нет.

– Почему женщины так заботятся о завтрашнем дне? Хотят его обеспечить, узаконить отношения, зачем им это? Зачем им вянуть рядом с мужчиной, который со временем может оказаться придурком?

– Женщине нужно кому-то служить. Мужчина служит Богу, а женщина – мужчине. Прости за пафос. Какая разница, кто он и какой он?

– Хорошо говоришь, только не видел я такого. А тебе не мешает твой неумеренный ум? А с годами станешь такой пифией, седой, строгой, неукоснительной.

– Обязательно стану.

– Не плачь. Не плачь.

Помолившись и поблагодарив Бога, Зинаида выкурила сигарету, стараясь вспомнить, какой сегодня день. Было утро понедельника, но вчера случилось столько всего! Значит, вчера было воскресенье. Вот те на! Что Бог послал в праздник! Пересчитав все иконы, лежащие возле храма, он недосчиталась только одной, все остальные были на месте. Выходит, пропал только Илларион и икона Спасителя, висящая в храме выше остальных. Иконы убрали в домик, где жил батюшка, а нехорошо это. Одиноко им сейчас там, надо бы попросить Аркадия, чтобы к ней перевёз. Зинаида ещё не успела переосмыслить и уложить в себе потерю. Ещё, она не знала, как молиться за Иллариона, за живого или за мёртвого, и решила, что просто будет молиться о его душе. И когда она молилась о его душе, замироточили иконы и выставленные картины, мироточили даже кошки и петухи. «Ну и дела» – удивилась бабушка, которую в её годы удивить было трудно. Возникла ещё одна проблема – что делать теперь с драгоценной жидкостью, источавшей дивный аромат? Зинаида прочитала акафист святому Николаю, и они, вроде бы, поутихли, а когда опять взялась за душу Иллариона – лили миро, как хороший осенний дождь. Зинаида не делала далеко идущих выводов и умозаключений. Она собрала миро в стеклянную баночку из-под майонеза, закрыла её крышкой, и пошла в огород за овощами для завтрака.

Пожар начисто вымыл из головы Гавриила воспоминания о прошлом. Он стоял по щиколотку в реке, он наконец-то был дома. «Наверное, я сошёл с ума», – думал Гавриил, – «ибо река стала мне домом, но я же не рыба… А хотел бы я стать рыбой и соединиться с рекой? Нет, ещё подышать хочется» – он вздохнул глубоко и почувствовал себя счастливым. По воде шла рябь. Время по солнцу близилось к одиннадцати, когда он почувствовал голод. От вчерашнего ужина с Зинаидой, у него остался хлеб, пару огурцов и мёд, которые он взял на реку. Устроившись поудобнее на боку, как древний иудей, он нарезал в миску огурец, залил его мёдом и макал этот нехитрый салат хлебом. Гавриил оставил кусок хлеба рыбе, на случай, если она появится, и опять встал к реке. Клёва не было, как будто река вымерла. Бывало и так. К этому Гавриил был тоже готов. И еще… с недавних пор рыбак воспринимал реку, как живое существо, когда думал – знал, что река читает его мысли, и сам читал сверкающие строчки на воде, понимал её язык, слушал её и слышал. Клёва не было до полудня, а потом он вынул несколько карасей, и хотел было отправляться домой, но вдруг увидел рыбью голову, торчащую над водой.

– Ну? – спросила голова, – Подумал и надумал чего хочешь?

– Хочу, чтобы вскорости на месте старого храма новый отстроили, и чтобы не пустовал он, и чтобы колокола звенели на месте том.

– Стоп! Гавриил! Всё. Три желания приняты, дурья твоя голова, для себя что хотел?

– Для себя хотел.

– Храм для себя?

– Да, когда он над рекой возвышается, и колокола на колокольне звенят, хорошо мне на душе, тихо, высоко, смирно. И счастлив я.

– А что же, Гавриил в храм не ходил, в служениях не участвовал?

– Я рядом стоял. Мы вдвоём стояли, а теперь я один остался.

– Дурень ты, Гавриил. Был дурнем, дурнем и остался. Хотела я тебе помочь и одарить тебя, да вижу, что не в коня корм.

На это рыбак не ответил, но бросил на середину реки Зинаидиного хлеба. Рыба подплыла поближе, взяла хлеб в плавники, кусала его и чмокала от удовольствия. Какое-то время она была увлечена едой, потом посмотрела на Гавриила и заплакала.

– Жалко мне тебя, Гавриил, бери меня в жёны, не пожалеешь.