Подкидыш, или Несколько дней лета

– Эх, доча, мужика у тебя нет.

– Пересплю с кем-нибудь.

Темнота обволакивала и ласкала женщин. Где-то рядом, совсем рядом высевались разноцветные звёзды.

В полночь Бедов проснулся в хрустящих свежих простынях. Всё ему было непривычно, и чувствовал он себя, как принцесса на горошине. Вера с Аркадием о чём-то говорили в соседней комнате, и вдруг он отчётливо понял, что ему хочется домой. Он и вскочил на кровати и стал думать, что вляпался в чужую семейную историю со своими скелетами в шкафах и вопросами, свисающими отовсюду, как паутина. Ему и самому было трудно. С тех пор, как из его жизни ушли родители, он проживал один и боялся, что привыкнет к одиночеству и никого уже не сможет впустить в свою жизнь. Влюблённости в муз и любовь к замужней женщине были иллюзией. Так женщины влюбляются в киноартистов и остаются верны им, лелея мечту о невозможной встрече. Бедов тоже мечтал по большей части о том, чего не могло произойти, но Аркадий неожиданно нарушил правила Витиной игры в недостижимость. Бедов действительно хотел организовать библиотеку и культурную жизни в Малаховке, но свобода от обязательств была ему дороже – он тихо оделся и стал приближаться к выходу, извиваясь в воздухе, чтобы не наделать шуму. Перед входной дверью было темно, и он перещупал всю обувь, пока не нашёл свою, разобрался с входным замком – оттянул задвижку, и опрометью побежал к своему дому, как будто только что совершил что-то пакостное.

Степан Семёнович долго не шёл спать, всё сидел на крыльце. В доме было шумно: мальчики дрались, а дочка пыталась уложить их спать. Он был доволен жизнью, был нужен. Таких как он в деревне становилось всё меньше и меньше, пока не остался он один, а кому передать, кого обучить делу, он пока не знал. Кто захочет рубить животных? Пока никто не находился, никто не шёл к нему с просьбой передать опыт. Смешно, какой юноша или девушка мечтает о таком? Самому ему профессию передал отец, и даже не спрашивал, хочет ли он, а теперь, на старости лет отбоя от заказчиков не было, а он стал уже не тот. Рука не такая крепкая, как раньше, да и ноги. Семёныч подумывал о прекращении деятельности и часто сидел на лавочке перед домом, считая ворон. Он просто бездельничал, и это ему нравилось: наблюдать за людьми и небом, здороваться, болтать. Было очень тихо, и ему показалось, что с неба падает и укрывает землю тонким сверкающим слоем, алмазный снег.

Женственный незнакомец в чёрном костюме и белом воротничке не торопясь обошёл храм, постоял возле каждой иконы, потоптался возле стеночки, осмотрел свои идеальные ногти, и вышел во двор, дожидаясь окончания службы. Вечер, незаметно превратившийся в ночь был ясный, и обнаруживалась родниковая суть каждой звезды, делящейся со всеми своим светом, и родниковая суть самого вечера или ночи, обнажающей запахи травинок, коры деревьев, осевших дымов и пыльцы. Когда Илларион отпустил девочек спать и вышел на крыльцо, незнакомец уже докуривал пятую сигарету, ибо делать ему во дворе было нечего.

– Ты куда свою жену отправил? – с места в карьер начал незнакомец.

– Я бы не торопился говорить мне «ты», – ответил Илларион.

– Лучше сразу, Илларион, без церемоний.

– Откуда вы знаете моё имя?

– Откуда-откуда… оттуда, откуда же ещё? А девочек что с матерью не собрал?

– Она вернётся.

Незнакомец хихикнул и поправил волосы. «Кто он? Может, это не он, а она?», – подумал Илларион. Прочитав мысли батюшки, визитёр рассмеялся ещё пуще:

– А какая тебе разница, кто я? А ты кто?

– Человек.

– И я – человек, – мужчина сверкнул улыбкой, – Как думаешь, Илларион, два человека могут друг с другом договориться?

– Смотря о чём.

– Конечно, с близкими не можем, тем более – с далёкими. Я тебе привёз привет от брата твоего, – мужчина подмигнул Иллариону большим глазом под длинными ресницами.

«Наклеенные, что ли, или мне кажется в темноте…. И губы, вроде, подведённые-подкрашенные» – Илларион спросил, как поживает брат. Мужчина, заприметив, что попал приветом в самое сердце батюшки, загарпунил его и стал наматывать трос:

– Он-то хорошо! Да ты – не очень! Что же ты, Илларион, своими близкими разбрасываешься, как мешками с песком? Думаешь, высоко летать начнёшь? Брата предал, жену подарил, что с дочерями делать собираешься?

– Вы судить меня приехали? Так не за что меня судить, кроме одного, но про это кроме меня никто не знает.

– Я знаю! Священник ты, а в Бога не веришь. Ничего тебя не берёт, даже утопление! Какой-то ты батюшка бесчувственный оказался.

– Откуда вы это знаете? Не можете знать!

– Говори мне «ты», мы с тобой, считай, уже породнились.

– Я вас не знаю!

– Знаешь! Уживаешься со мной, нянчишь меня и голубишь.

– Я тебя не голублю.

– Вот и хорошо. Уже на «ты» перешёл. А скажи мне, Илларион, ты жить вечно собираешься?

– Не знаю я о вечной жизни.

– А зря. Пора бы уже узнать.

– Ты меня воспитывать явился?

– Явился…явился я к тебе, Илларион, чтобы поговорить, может быть даже, договориться. Ты точно знаешь, что по призванию пошёл, что священник ты?

– Не знаю, не было выбора у меня.

– Ну вот, а я тебе выбор предлагаю, как ты – жене своей. Можешь новую жизнь начать, всё заново построить.

– Не смогу всё заново.

– Сможешь. Деньги будут – всё сможешь. Деньги я тебе, Илларион, дам… по старой дружбе.

– Что вы такое говорите? Какие деньги? Зачем они мне?

– Опять на «вы» перешёл? Не хочешь так взять – икону продай. Одна-две в твоём храме цены не имеют. Продашь иконы, девочек к матери отправишь, и уйдёшь, уедешь отсюда, ты же этого хотел – всё с нуля? Не лукавь только, Илларион, я ведь про тебя всё знаю.

– Зачем вам судьбу мою менять?

– Помочь хочу.

– Врёшь ты.

Мужчине опять стало смешно. Отсмеявшись, он тут же опечалился:

– Как же я устал с тобой возиться, Илларион! Праведником ты не хочешь быть, вернее, не можешь, да нет, всё же не хочешь. Другую жизнь начинать – кишка тонка. Ты определись, наконец, кто ты – бурьян или колос. Бурьян, он покрепче будет колоса и жизнелюбивей, а ты всё в колосья лезешь. Так вот, если иконы мне не продашь, сожгу храм. Сожгу, а по пути расскажу-развею, что ты иконы продал, храм сжёг, а сам сбежал, а ты сбежишь, потому что на твоей совести его сожжение. Свидетелей у тебя нет, а дочерям твоим не поверят. Какая дочь отца сдаст? Будет до конца твердить, что отец – чуть ли не святой, на то она и дочь, – мужчина улыбался, а Илларион смотрел под ноги и терял пот, и казалось, что нет конца и края Илларионовой воде. Откуда что бралось? Сколько же в человеке воды, с виду не покажется так. А сколько в Земле воды, в матушке нашей, сколько исторгла она вод, а сколько ещё исторгнет, кто знает…. Только ощутил Илларион, что жизнь его подходит к концу. Жизнь шла к концу, а он ничего так и не понял, и помирает просто так, по-свински, ничего не совершив такого, что могло бы сделать его человеком.

– Иконы я тебе не отдам, и храм ты не сожжёшь, потому что я тебя сейчас убью.

Незнакомцу опять стало смешно – он упал на траву и стал кататься по ней, корчась от смеха:

– Ох ты!! И-и-и-и-ила-ри-и-и-ион! Ох-хо-хо-хо! Убьёт он меня! Ха-ха-ха! Воин Божий! Защитник святынь! Может быть, я и сам рад помереть, да кто мне позволит, помирать то? Это ваша привилегия, скотская и человеческая. Помер – и всё, как с гуся вода, ни за что не отвечаешь, не болеешь, не мучаешься, не искушаешь никого, не страшишься, не суетишься, не жаждешь и не платишь за жажду. Ну, давай, действуй, вынимай топор или револьвер бери. Думаешь, не хочу я помереть? Хочу! Да не дано мне, окаянному.

– Сейчас проверим, – Илларион направился к дому, и оттуда – бегом к существу, назвавшему себя человеком. Существо сидело на корточках. Блестящий костюм его помялся, помада размазалась по лицу. У батюшки в двух руках были топор и тяжёлый надёжный табурет.

– По старинке ты сражаться выходишь, а ещё я хочу сказать, по-бабьи. Это бабы и палачи с топорами носятся – мужчина встал и пошёл к машине, подставив Иллариону ничем не защищённую спину.

– Бей в спину, Илларион! Она не прикрыта никогда. Целить в спину – оно всегда хорошо.

На мгновение застыв, Илларион в исступлении смотрел на удаляющуюся спину. Мужчина открыл багажник, достал заранее приготовленную канистру, и не торопясь, покачивая бёдрами, стал приближаться к храму. Выбора не осталось. Илларион разбежался и нанёс удар в височную долю головы, но топор прошёл в двух миллиметрах от разукрашенного красным лица. Батюшка пустил в ход табуретку, но и она выписывала в воздухе пируэты, но не касалась тела. Топор опять и опять промахивался, а мужчина уже обливал бензином основание церкви.