Под сенью эпохи и другие игры в первом лице

Помню два страшных сна той поры. Правда, они относятся к более позднему времени, когда я уже разговаривала, ходила и знала сказки Чуковского. Сны цветные.

I.

Я лежу в своей кроватке, а в комнату со стороны кухни через стенку лезут Карабас-Барабас с компанией и Крокодилом Крокодиловичем, совершенно как нарисованные в книжке. Я выбегаю в коридор, но и они всей компанией ломятся через нашу высокую белую дверь в коридор.

– Баба! – кричу я в глубину коридора в сторону столовой. – Баба! Там Карабас-Барабас!

II.

Мама стоит ко мне спиной в нашей комнате. На улице белый день. На маме знакомое кофейно-серое платье с бантовой складкой на удлинённой юбке, наверху вижу её кудрявый чёрный затылок с уложенным пучком. Но она не поворачивается ко мне и не отвечает, и я чувствую смутную угрозу.

– Мама! – зову я и обхватываю её сзади обеими руками. Но в моих руках остаётся стоять платье, а мама оказывается рядом и снова спиной ко мне.

– Мама! – зову я и опять обхватываю её за ноги, я маленькая и едва достаю ей до колен. И снова в моих руках остаётся мамино серое платье, а мама безмолвно стоит спиной ко мне. Так я хватаюсь за маму, и вся комната наполняется толпой серых платьев, и мне уже трудно увидеть наверху мамин чёрный пучок, он далеко от меня, и мне туда не добраться.

III.

На самом деле было три сна, но в течение лет третий сон я забыла.

Эти первые вспышки сознания мало чем отличаются от моего сегодняшнего сознания. Грудным дитятей я видела, слышала, осязала и обоняла так же, как теперь, и за этими ощущениями вставал тот же физический мир, что окружает меня сегодня. Более того, я воспринимала и связывала события так же, как теперь. Настолько, что могу пользоваться ими сейчас, как нетронутыми, безотносительными данными. Но дитя не может рассказать о себе. Оно хранит воспоминания и рассказывает их тогда, когда организм развивается настолько, что приобретает способность рассказать. Часто я подозреваю свою собаку в такой же способности воспринимать мир, как его воспринимала я дитятей. С той разницей, что моя собака никогда не расскажет мне о себе.

Наблюдая животных, я ежедневно нахожу их ум одного порядка со своим собственным, иногда мне кажется, что их удручает человеческая несообразительность. В одной научной телепрограмме я видела, как морской лев выбирает из двух похожих рисунков тот, который видел за минуту до этого. Причём рисунки отличались зеркальным отражением или другим, довольно сложным, на моё восприятие, оптическим эффектом. Морской лев делал это быстрее меня (!..?..)

С каждым днём мир всё больше поражает меня своим устройством.

3. Папины друзья

Все они были высокие, как папа, с волнистыми чубами назад по моде 50-х годов, и носили вязаные мужские жилеты с узорами, надетые поверх рубах с длинными рукавами.

Алёша Уманский, Володя Дашкевич, Петя Палиевский.

Папин жилет был тёмно-синим с треугольным воротом и полосами разноцветных узоров по всей груди. Белые длинные рукава с манжетами спускались по его обе стороны. На манжетах были синие запонки, после манжета шли папины большие руки музыканта с длинными сильными пальцами.

Оказалось, что рукава могли быть не только белыми: у дяди Алёши они были голубыми, у другого в полосочку, у третьего в сложный рисуночек.

Кто из них посадил меня на шкаф?

– Это был Володя Дашкевич, – недавно сказала мне тётя, и несмотря на давность лет, с большим неодобрением, насколько это возможно в моей тёте, унаследовавшей от бабы неспособность к упрёкам.

Пока гости громко разговаривали и шумно двигались, я, уперевшись руками в папины колени, поднимала ноги «пистолетиком».

– Смотрите, как у детей легко это получается, – сказал им папа. – Попробуй мы сейчас, и ничего у нас не получится. Давай, Капелька, покажи ещё.

И я раз десять безо всякого усилия поняла ноги выше головы.

Мама вышла на кухню, за ней папа, а гости продолжали со мной играть. Они меня кружили за руки и даже поднимали на воздух.

– Хочешь, я посажу тебя на шкаф? – спросил один.

– Хочу, – согласилась я.

– А не испугаешься?

– Нет, – легко ответила я. Идея не показалась мне страшной. Но на шкафу сидел игрушечный тигр.

Тигра купили мне, но я его боялась, и его убрали на шкаф. Он смотрел на нашу комнату сверху и всё видел. Я знала, что тигр не живой, а игрушка, сидел он от меня далеко, и меня убедили, что он не двигается, – тем не менее выражение его морды устрашало меня и оттуда. Это выражение заставляло меня сомневаться в его безобидности, мне казалось, что тигр притворяется неподвижным, обводит вокруг пальца всех нас, и стоит мне забыться, как он прыгнет сверху.

Я не успела объяснить про тигра, как великие и могучие руки подхватили меня и посадили на шкаф.

Теперь тигр сидел на одном углу шкафа, а я на другом спиной к нему. Когда я попыталась повернуться к опасности лицом, оказалось, что от высоты у меня перехватило дыхание. Сейчас я не могла защититься от тигра, всё моё существо сосредоточилось на высоте. Высота превратилась в узкий высокий шкаф, чей низ терялся в перспективе, так же как терялся в перспективе дальний план комнаты, искажая знакомые формы окна, кровати, пианино, – потолок касался моего плеча, лишая меня пространства над головой, другого плеча достигали жаркие лучи лампочки. Изо всех объектов комнаты только голова дяди Дашкевича по-прежнему оставалась большой подле моих коленок. Я не смела пошевелиться, ни оглянуться, ни сказать слова: от любого движения высота стремилась от пола ввысь, где сидела я, и схватывала меня за горло. Я старалась вздохнуть, но вздох производил движение грудной клетки, и высота стремилась заглотить меня. Тогда я старалась выдохнуть, и высота кидалась сбросить меня со шкафа. Я задыхалась. Я ждала, чтобы вошли родители и спасли меня.

– Посмотри, ты можешь достать до потолка, протяни руку, – сказал дядя Дашкевич. Он совсем не чувствовал, что эта игра не для меня.

Я бы задохнулась, если бы это продлилось ещё минуту, но вошёл папа с заварочным чайником.

– Что ты делаешь? Она ещё очень маленькая, ей нельзя так высоко, – сказал он.

– Я за ней слежу, мы с ней играем, – ответил дядя Дашкевич.

– Всё равно, снимай её скорей, пока никто не вошёл. – сказал папа.

Я собрала всё своё мужество, чтобы не задохнуться в эти последние секунды, пока папа убеждал товарища.

Снова великие и могучие руки взяли меня и поставили на пол. Я сразу пришла в себя и задышала.

– Страшно было? – спросил папа.

– Да, – ответила я, но не умела объяснить пережитый ужас. Это было путешествие в другое измерение. Достаточно было того, что папа догадался и спас меня, оправдав мои ожидания.

– Хорошо, что Галя этого не видела, – сказал папа.

Мама всё ещё готовила на кухне.

– Посадить тебя ещё на шкаф? – предложил дядя.

– Нет, – ответила я, не зная, как мне защититься, чтобы эта идея больше не посещала голову дяди Дашкевича.

После чая они уже не играли со мной, а садились за пианино и сочиняли музыку. Они наперебой наигрывали музыкальные фразы и, придя к согласию, записывали их нотами.

Во время их занятий я курсировала по отдалённым закоулкам нашей бескрайней квартиры, пока папа не звал меня петь.

Мне нравилось это развлечение. Папа играл, я становилась у пианино и пела про сурка, про любителя-рыболова, «Дуй, ветер, с севера» и отрывки арий из разных опер, которые папа считал доступными детским способностям, как например:

«Расскажи, Иванушка,

Расскажи, дурашливый,

Как звонарь Пахомушка