Под сенью эпохи и другие игры в первом лице

В церковь не спеша идёт,

Палкой опирается,

Тихо продвигается.»

Папа, как теперь понимаю, был русофил и прогрессист: я с рождения знала чуть ли не наизусть оперы «Сказание о граде Китеже», «Петя и волк» Прокофьева, романсы, и, надо полагать, всё наилучшее из русской музыкальной культуры. С рождения меня убаюкивали под фортепьянную музыку.

– Абсолютный слух, – переговаривались между собой друзья с папой. – Её учить надо.

– Пока я сам её учу. Она гаммы знает, ноты пишет.

И отпускал меня:

– Беги играй, Капелька.

Всё моё музыкальное образование идёт из тех ранних дней. Я знаю на слух практически всё музыкальное наследство человечества. Однако редко когда правильно называю источник.

4. Баба и деда

В спальне бабы с дедой над книжным шкафом висел большой, как картина, фотопортрет в сепии, на котором в полный рост стояла полная женщина в шубе с муфтой. Короткие светлые кудри из-под каракулевой шапки обрамляли круглое лицо. Я долго носила в себе вопрос, пока, наконец, не сумела его задать:

– Баба, это кто?

– Это Татунька, – приветливо ответила баба голосом, которым мне читала сказки Чуковского. – Мама деды, Елизавета Петровна Струйская.

Теперь я понимаю, что у бабы был замечательный драматический дар на чтение, который проявлялся и в общении со мной.

– Баба, я хочу есть, – говорила я.

– У меня есть чудесные сосиски с огурчиком и помидорчиком, и хлеб с маслом! – отвечала баба таким празднично-предвкушающим тоном, что невозможно было отказаться, даже если это блюдо оставалось единственным в её распоряжении во всё моё детство. Деда работал в Госплане и получал паёк,– сосиски, действительно были особенные: никогда больше я не ела таких мясных душистых сосисок.

Так же доходчиво баба передавала негодование, обиду, иной драматизм или трагизм положений. Однако, никогда бабина личность, так же, как и дедова, не искажалась страстями, которые наблюдала я вокруг себя ежедневно вне бабиных с дедой комнатах.

Гораздо позднее я слушала бабины рассказы об их с дедой молодых годах. Оба заканчивали пермскую школу. Баба принадлежала к лучшим ученицам, которых в те времена такие ученики, как деда, называли «подначкой»: увлекалась литературой, посещала театральную студию, хорошо рисовала.

Однажды в Перми выступал Шаляпин, и группка поклонниц провожала его после выступления по зимним улицам города. Шутили, смеялись, очень начитанная и с чувством юмора баба сказала что-то Шаляпину, так что долгое время вся группка не могла угомониться.

Деда же прекрасно катался на коньках. Он сажал себе на коньки между ног младшую сестрёнку Жэку и съезжал вместе с ней с высоченных ледяных гор. Под конец жизни деда сильно увлекался хоккеем по телевизору и видел себя снующим на коньках среди игроков нашей сборной в ледовых побоищах с канадцами.

– Я был бы очень хорошим хоккеистом! – убеждённо переживал деда перед экраном. – Но в наше время не было такой игры!

Так же хорошо деда дрался с местными хулиганами. Когда позднее с ним гуляла баба, она хватала его за руки, чтобы прекратить побоище.

– Она хватала меня за руки, – недоумевал деда. – Во время-то драки!

Однажды в библиотеке Нина Пирожкова набрала столько книг, что нуждалась в помощнике, чтобы донести их до дому. Оглядевшись по сторонам, она заметила только невзрачного Алёшу Пичугина и уныло обратилась за помощью к нему. Алёша покорно взял книги. Пока они шли к дому, баба поняла, что, во-первых, Алёша Пичугин станет её избранником, а во-вторых, далеко пойдёт. Она не ошиблась. Баба, видимо, знала кое-что о судьбе. Она единственная сказала это моей маме, указывая на меня. Бабина сведущность шла, как я понимаю, ещё из той жизни, где она, младшая, сидела у своей мамы на коленях, а вокруг стояли безжалостно неутомимые старшие братья, все в кружевных воротничках, мальчики и девочки, и их папа с бородкой клинышком.

Бабе было тринадцать лет, когда мама её умерла в больнице, и папа перед её смертью плакал и целовал ей руки. Мамино обручальное колечко червонного золота баба передала мне, старшей внучке, в наследство. Я не смогла носить его, настолько оно было узким. После смерти бабы, пересматривая семейные альбомы, я вглядывалась в старинную фотографию прабабки. Белокурая нежная женщина в широкополой шляпе с чуть мученическим выражением лица – совершенно чеховская дама с собачкой, так любимая бабой.

– Весь этот генотип был уничтожен, – с сожалением заметила тётка.

Татунька невольно заменила мать школьной подружке своего сына. Вся бабина чистоплотность и чрезмерная гигиеничность в воспитании детей шла от Татуньки и семьи деда в целом, известных пермских врачей во главе с моим прадедом – Павлом Ивановичем Пичугиным – основателем уральской педиатрической школы в Перми. Однажды поднимаясь с Татунькой по лестнице, баба уронила носовой платок и наклонилась его поднять, но была резко остановлена Татунькой:

– Поднимешь платок – останешься без носа! – так выразительно прозвучало предостережение, что школьница баба разогнулась, не подняв платка. Так же меня учили в детстве:

– Ни-ни-ни! – живёт во мне испуганное бабино предупреждение.

– В этом доме, – говорил папа университетским товарищам, приходящим навестить молодую семью моих родителей с новорожденной, – вас заставят вымыть руки, надеть марлевую маску, и после этого всё равно не дадут подойти к ребёнку!

Приходя с работы, деда шёл в ванную мыть руки, а я непременно его сопровождала, наблюдая, как он дважды намыливает руки мылом.

– Деда, почему ты моешь руки два раза? – удивлялась я.

Первый раз я смываю самую грязь, – мирно объяснял деда. – А второй раз мою начисто, почемучка.

Будучи в командировке в Турции, где разразилась холера, дед единственный мыл виноград с мылом – под шутки сотрудников – и единственный изо всей группы не заболел.

Ген чистоплотности (ведомый брезгливостью) передался не только мне, но с удивлением наблюдаю его в своём младшем сыне, не знавшем бабы с дедой.

После окончания школы гуманитарная баба поступила вслед за дедой на химический факультет Московского Университета.

Они поженились, защитив дипломы, и должны были временно расстаться в связи с распределением деды на Нефтегаз. Баба начала рыдать за несколько дней до его отъезда. На прощанье они решили сфотографироваться вместе в хорошем фотоателье. Во время съёмки баба продолжала истекать слезами до тех пор, пока фотограф не рассердился.

– Если девушка немедленно не прекратить рыдать, – пригрозил он, – я не буду снимать!

От тех знаменательных дней осталась доброкачественная и прекрасно скомпонованная мастером их совместная фотография, где у бабы от рыданий распухший рот и японский разрез глаз.

– Смотри, какой я был интересный парень! – удивлялся деда, разглядывая свою молодую фотографию. – А из-за бабы думал, что некрасив: она всегда меня рисовала носатым! Ах, она такая хитрованная!..

Чуть позже баба присоединилась к деду на Нефтегазе и преподавала химию в техникуме при производстве, обнаружив незаурядный преподавательский дар. Оба написали несколько учебников по химии. Баба вспоминала Нефтегаз, как свои лучшие годы.

К началу войны деда уже работал в Москве и имел служебную машину и дачу в посёлке нефтяников по Ярославской дороге, куда они переезжали летом с двумя детьми – моим папой, старшим, и младшей тётей.

В день объявления войны поздно вечером грузились на машину переезжать в Москву. У калитки над верхушками елей светила в грозном небе полная туманная луна. Маленькая тётя запомнила её по напряжённому молчанию сборов.

Шестнадцатого октября 41 года немцы были уже под Шереметьевым, где в мое время мы собирали клубнику на Литгазетовских дачах. Теперь широко известно, что панике поддались на короткое время в Кремле, в том числе Сталин. Решали, взрывать или не взрывать в Капотне знаменитый Московский нефтеперерабатывающий завод, единственный в 41 году источник горючего для Москвы. За «кнопку», замыкающую охранно-взрывную систему завода, отвечал мой дед, Алексей Павлович Пичугин. Четырнадцатого, пятнадцатого и шестнадцатого октября он почти не спал. Ценой неверного решения «взрывать–не взрывать», буквально неверного движения руки, лично для моего деда был расстрел или собственная пуля.

Как знаем, Капотня была спасена, то есть спасена Москва. Деда отправили за Урал руководить военной обороной, а бабу с детьми в эвакуацию в Пермь, откуда оба были родом, в дом наследственных врачей, к Татуньке.

Баба вспоминала Татуньку, как властную и самоуправную фигуру. Военная еда была скудной, перед работой Татунька, рассердившись накануне, могла не оставить бабе положенного куска хлеба с чаем.

– Жестоко поступала, – рассказывала баба, но даже в её драматической манере рассказа удивительным образом не слышалось ни осуждения чужому поведению, ни обиды на него.

Детей выкормили. На рынке баба обменивала детям даже яблоки, хотя папа Павлик, не желая их есть, швырял на пол. Баба же весила 46 килограмм, в итоге у неё обнаружили дистрофию и госпитализировали.

Бабины терпимость, покой и любезность, так же, как и знание о судьбе, были из родовых доблестей и не пострадали от советского воспитания.

Баба никогда не была мне так близка, как стала после смерти. Я чувствую в себе её безболезненное и согревающее присутствие и связь эпох, прочно и гармонично переданные мне во владение.