Новая эра. Часть вторая

– Это в смысле отомстить?

Ну почему «отомстить»…

– Ну, «тряхнуть стариной».

– Почему стариной, стариной это я с тобой тряхнула, ха-ха-ха!

– Ну что ж, дело хорошее. Поднимает настроение.

– Не знаю…

– Расскажешь при случае, если захочешь.

– Расскажу, но постфактум, как ты.

– Можно и постфактум.

– Но ты не переживай, ты все равно лучше всех.

– Чего уж тут переживать…

– Ну, смотри, если в воскресенье неудобно, давай в другой день, ты у меня всегда вне очереди.

– Спасибо, дорогая.

– Может, не будем пока договариваться, а ты мне как-нибудь позвонишь?

– Ну, давай так.

– Давай. Ну, пока.

– Пока.

Ну, вот и все. Грустно тебе? С утра почему-то было грустно. Что ж, на самом деле это хорошо. Но все равно грустно. Две книжки она заиграла, не беда, конечно. Можно повидаться для «обмена пленными». В общем-то, тебя выжали и выбросили. А ты вовсю старался доказать, что из тебя можно еще кое-что выжать. Ха-ха-ха.

От Л:

Профессор скажет то же самое, только помурыжит. Я бы на твоем месте, попробовала бы через пару негероических неделек сделать анализы по новой. Давай записки. Шабтая получила 28 стр. Прочла с удовольствием, как старого знакомого встретила, особенно приятно гулять с ним по Тель-Авиву. Было бы здорово издать его в «Гешарим». Прошу прощения за неурочный звонок. Трухнула – не поняла почему молчишь. Получила email из Сингапура, сын пишет, что между альпинизмом в Малайзии и подводным плаваньем в Индонезии читает Достоевского «Записки из подполья»…

Ну-ну…

А насчет Шабтая-Меира у нас совпало, «старый знакомый»…

Посылаю тебе конец последней главы.

Может она просто побоялась, что я откинусь на ее могучей груди. Еще про Ф говорила мне, что «понимает», почему я «не могу», ее тоже больные отталкивают. С больными не ебля. И, как жизнь, пошла дальше по рукам…

Нет, плохо мне. Тяжело. Тяжело мне будет без нее. Поползу на отсос, как поется в бандитской песенке. А чо, она даст, она добрая.

Уже один раз мы почти расстались, и тоже ныло сердце, и у нее тоже, потому и не расстались. А сейчас, интересно, как она, мучается ли? Спросил бы, да все равно правды не скажет. Нет, на этот раз все. Да и пора. К сексу я всегда был равнодушен, а больше делать нечего, да ничто другое ей и неинтересно, она к сексу тоже по-своему равнодушна: кто ебет, тот и калиф на час. Ладно, держись, парнишка. Подними повыше ворот и держись.

А почему тяжело? Потому что она умеет давать. И с ней хорошо было, все было хорошо. Очень хорошо. И я знаю, что не найти такого. Как же она так легко находит замены? Впору стихи сочинять.

Фея бросила Наума
Как верблюда в Каракумах.
Без воды и без еды
И без розовой пизды.

В стиле Гробмана вышло…

Бросился всем звонить (в несчастье вспоминаешь друзей): Мише в Москву – не застал; Тарасову – голос трезвый, поговорили о новых номерах «Солнечного сплетения», как бы, говорю, заполучить хоть парочку экземпляров (звонил и Вайскопфу, тот валит на Голесника, мол, «патологически жаден», звонил Голеснику, жмется).

– А как личная жизнь, – спрашиваю.

– Вот, закончил прозу…

– Молодец, но это не личная жизнь.

– Ну что, Люся при мне.

– А девушка эта?

– Нет…

– Завязал, значит?

– Да…

Позвонил и Соколову (на уикэнд мы сняли гостиницу у Кинерета, отдохнуть, можно встретиться). Он предложил поехать в конце апреля пароходом в Венецию («плюнуть на могилу Бродского, ха-ха-ха!»), через Грецию, а потом через Любляну в Прагу. В Прагу еще приедет его издатель Амелин, и он думает сосватать ему Тарасова. Я сказал, что скорее всего присоединимся к ним в Праге. Спросил, прочитал ли «Кузнечика»? Прочитал, говорит.

– Ну, как?

– Лучше при встрече поговорим, по телефону неудобно, Тарасов тоже все добивался, как мне его проза, я говорю: ты хочешь, чтобы я по телефону сказал? Пришлось по телефону, но мой телефонный отзыв ему, видимо, не понравился, потому что он с тех пор не звонит.

– Ну, вряд ли поэтому, – заверил его.

Написал и Матвею, а то он заткнулся, гад.

28.3. Сегодня уже не болит душенька, как вчера, так, ноет иногда. Опять же на работе отвлекся. Успокаиваю себе тем, что позвоню, конечно, может и встретимся. Да и перепихнуться можно, но это уж как захочется. Когда? Не знаю.

Наум, привет!

Поскольку ты спрашивал об Адорно, мне, по-видимому, следует внести некоторую ясность в вопрос о моих «взаимоотношениях» с этим персонажем. К сожалению, дело обстоит не так, как хотелось бы и как это тебе – с моей, конечно, подачи – представляется. Процесс перевода организован (по крайней мере, на тех уровнях, до которых меня допускают) настолько по-хамски, что в это даже трудно поверить; хотя я имею дело с солидной по видимости организацией (Институтом философии РАН), на самом деле это частный промысел некоего Г-ча. В расчет берутся только деньги. Текст режется на куски (чем больше, тем лучше, потому что так быстрее) и раздается кому попало. При этом я не знаю ни текста всей книги (мне дают только слепую ксерокопию), ни того, что делают соседи. Ни о каком согласовании хотя бы базовой терминологии нет и речи. Заранее ясно, что получится монстр, книга, которую будет страшно и противно взять в руки. Мне сказали «Адорно», тем более «об антисемитизме» – я, дурачок, и обрадовался (ведь выбирать не приходится); на деле оказалось, что я, в составе большой бригады, участвую в переводе огромного фолианта чисто социологического, причем прикладного характера. Опросы, анкеты, методология количественных подсчетов, таблицы и т. д. и т. п. Труд написан сразу после войны (1945—46 годы); исследователи-социологи, действующие под эгидой Еврейского американского комитета, опрашивают представителей разных слоев населения (в основном студентов: им не надо платить) с целью установить «уровень их этноцентризма». Адорно, действительно, числится в составе авторского коллектива, но он написал только предисловие, вульгарно-социологическое и в общем-то позорное для такого ума; правда, руководствовался он «самыми благородными побуждениями» (борьба с антисемитизмом и «этноцентризмом»: «время было такое»). Хотя я ничего не понимаю в социологии, даже мне ясно, что уровень исследования, по современным меркам, убог. В том, как ставятся вопросы, уже заложены все ответы (кого папа в детстве бил розгой, тот и тоталитарист). Те «общелиберальные» предпосылки, из которых исходят авторы, представляются мне верхом ханжества и интеллектуальной недобросовестности (например, личности делятся на «демократические» и «авторитарные», и получается, что быть антисемитом «недемократично», как будто антисемитизм свойствен не «демосу»; с таким же успехом можно поменять термины местами). В довершение всего я перевожу теперь даже не Адорно (хотя бы и не в лучших его проявлениях), а вообще незнамо кого. Сейчас мусолю главу, написанную некой Бетти Арон, а на очереди – некий Барри Левинсон. Вот тебе и Адорно. Естественно, ни о какой философии и, тем более, эстетике, в текстах нет и речи. И еще деньги платят не сразу. Гады. В общем, вдряпался, лучше бы уж переводил детские ужастики; там хотя и грабительские условия, но все «по-честному»: они делают вид, что платят, а я – что перевожу, и деньги на бочку.

Так что мое упоминание об Адорно сделано «по старой памяти», без всякой связи с переводом. Может быть, я чуточку радикализировал Адорно, сказав о «взрыве изнутри», но только чуточку. На самом деле эстетика Адорно и по сей день представляется мне наиболее актуальной в плане размышлений о «пределах сотериологического самоотрицания». Но прежде чем о ней говорить, надо сделать пару вводных оговорок. Во-первых, Адорно-эстетик пишет исключительно о музыке, конкретно и со знанием дела; поскольку я в музыке профан, возможно, мне только кажется, что я понимаю, о чем идет речь. Далее, Адорно опирается на опыт вполне определенной школы в музыке («нововенской»: Шенберг, Берг, Веберн), поэтому вся предшествующая эволюция для него – «восхождение к Шенбергу», а последующая – «нисхождение от Шенберга». К счастью (или, наоборот, к несчастью), так совпало, что для меня эволюция выглядит точно так же, если понять ее в более широком, не только музыкальном, смысле. В конце концов, «новые венцы» – это люди того же закала, что и такие «киты модернизма», как Джойс, Пруст и Кафка, и мне тоже представляется, что именно на этом этапе достигнуто некое «равновесие отрицания», когда «отрицаемая» архетипическая форма еще оказывает настолько мощное сопротивление, что умудряется «выстоять», но – «в последний раз». В дальнейшем, по моему ощущению, имеют дело не с архетипами как таковыми, а с их симулякрами. В-третьих, Адорно, в качестве «франкфуртца» (т.е. по сути неомарксиста и «левака»), сохраняет связи с динамической («процессуальной») диалектикой по линии Аристотель – Гегель – Маркс и противостоит субстанциальной («статической») метафизике по линии Платон – Кант – Гуссерль. У меня, «как у сотериолога», есть претензии к обеим линиям, но все же первая («динамическая») мне более близка. И последнее: Адорно фанатически «социален», хотя умудряется быть при этом отстраненным созерцателем, самозамкнутым ипохондриком и снобом; блеск его стиля эзотеричен и не подпускает «толпу» на километр; только такую «снятую» социальность и может вытерпеть сегодня ипохондрик «типа я». При изложении буду опираться на книгу: Теодор В. Адорно. Избранное: Социология музыки. (Серия «Книга света») М.-СПб.: Университетская книга, 1999. 445 с. К книге приложены две статьи А. В. Михайлова об Адорно, на которые я также опираюсь; основные работы Адорно даны в переводах того же Михайлова. В скобках замечу, что для таких горе-теоретиков, как я (не знающих немецкого языка), тот факт, что Адорно занимался именно Михайлов, – это настоящее везение и удача. Это я говорю тебе «как переводчик переводчику».

Теперь о сути дела. Адорно переосмысливает Гегеля: несистемность как момент системы есть истинный момент в ней. Это значит, что в основу всего кладется хаос. Есть отрицание, но нет отрицания отрицания (синтеза). «Целое есть неистинное» (в пику гегелевскому «Истинное есть целое»). У Адорно господствует система, остановившаяся на отрицании; но поскольку отрицание есть движение, получается система, остановившаяся на движении. Это не значит, что целого нет. Оно есть, но только в качестве конструкта, помысленного для того, чтобы было что отрицать. Адорно ставит под сомнение результативность, вещность плодов движения. Процесс – все, результат – ничто. Произведения «внутри себя как таковые определены как процесс и теряют всякий смысл, будучи представлены как чистый результат».