Новая эра. Часть вторая

Сначала (первый, «утвердительный», такт «двутакта Адорно») искусство «утверждает» якобы-целостную действительность. Но поскольку действительность на самом деле характеризуется непродуктивной противоречивостью, произведение приобретает неотрефлектированные черты действительности как таковой. Это своеобразный «натурализм», хотя он описывает не поверхность вещей, а модус их существования. Но все равно это «натурализм». На втором этапе (второй, «отрицательный», такт двутакта) действительность отрицается в ее непродуктивности («ложности»); все реальные подлинные произведения искусства, по Адорно, всегда отрицали непродуктивную противоречивость действительности, тем самым вынося ей свой приговор. Произведения «отрицают противоречивость» тем, что осмысливают и выпячивают эту противоречивость, «гипостазируют» ее. Цитирую: «Критерий истины в музыке состоит в том, приукрашивает ли она антагонистические противоречия и тем самым запутывается в эстетических антиномиях, из которых нет более выхода, или же она – благодаря своей внутренней устремленности – открывается для постижения этих антагонизмов». Таким образом, истинность произведения требует, чтобы действительность отрицалась, а внутренне-художественный закон требует, чтобы было утверждение, синтез противоречий. И это противоречие, согласно Адорно, неразрешимо. «Там, где музыка разъята внутри себя, там, где она антиномична, но прикрывается фасадом единства и благополучия вместо того, чтобы доводить антиномии до логических выводов, – она безусловно идеологична, сама увязла в путах ложного сознания». Произведение как бы «выделяет из себя» категорию целостности в качестве не существующего, но предполагаемого «условиями игры» постулата. А под прикрытием этого «постулата» предпосланной целостности искусство обретает право быть незавершенным в себе. Таким образом, целостность и присуща, и не присуща произведению; она и реальна, и она же фиктивна, как бы разыгрывает сама себя. Порядок иллюзорно просвечивает сквозь хаос – для того, чтобы было что отрицать (на чем и из чего строить антиномии).

На «техническом» уровне отрицание выражается в деконструкции «многоэтажности» эстетического объекта. Так, для классического музыкального искусства характерно деление на ряд крупных и резко отделенных друг от друга разделов (например, сонатное аллегро или рондо-финал в симфонии). Это «предпоследний» уровень (последний – это целое). Такая «разноэтажность» не устраивает Адорно, поскольку воспринимается им как момент метафизики в строении целого. После «деконструкции» многоэтажного здания дробим и его развалины, пока не добираемся до уровня «инфузории». «Чем больше новая музыка отдает себя во власть своих раскованных, свободных влечений, тем более тяготеет она тогда к насквозь проросшему, даже хаотическому облику. И даже противостоящие этим влечениям конструктивные средства производят на свет нечто такое, что на первый взгляд покажется хаотическим мерцанием». «Это взрезание тем, их рассекание на мельчайшие единства, тенденция к атомизации вызывает у людей неподготовленных такое впечатление, которое критик Леопольд Шмидт снабдил этикеткой „инфузорность“».

Художник, таким образом, всегда балансирует на грани, не давая себя интегрировать; он – «профессиональный революционер», подрывник («взрывает дома-многоэтажки в спальных районах»). Если хочешь – эстетический террорист.

Если я начну возражать по пунктам, выйдет очень длинно, поэтому намечу свои несогласия тезисно, пунктиром. Адорно не «улучшил» диалектику, абсолютизировав моменты «негативности» и процессуальности. Вообще говоря, для эстетика (если он не путает онтологию с сотериологией) не важно, существует ли цельность «в действительности». Индивидуация – это вопрос: «Как же так, бля?» А снятие индивидуации – это не ответ (что тут ответишь?), а такое мягкое, интимное, втихую «затыкание рта». Человеку не отвечают, а приводят его в такое состояние («дионисийское»), когда он перестает спрашивать («задавать дурацкие вопросы»). Это состояние (пускай хоть и «инфузорное», хоть горшком назови, только в печку не ставь) – и есть цельность. Она существует «до культуры», а культура «возводит»/ «низводит» (как больше нравится) человека «обратно». И эта цельность в принципе «предшествует»/«наследует» (на выбор) не только культуре, но и человеку (поскольку последний по крайней мере наполовину состоит из культуры). Коренной порок концепции Адорно (а с ним и всей франкфуртской школы – Маркузе, Хоркхаймера и иже с ними вплоть до Хабермаса) состоит в том, что у них всему предшествует «социальность» с ее «противоречиями». Если это так, то ее можно только «отражать» и тут же «уничтожать» (дробить), потом опять отражать и уничтожать и т. д. в режиме дурной бесконечности. «Негативная диалектика» – это просто «недодиалектика», которая начинает не с начала, а почему-то с середины. Если же начать с начала, тогда выяснится, что искусство не «отражает», а «снимает»; не «действительность», а индивидуацию. А вопросы техники («укрупнять» или «разукрупнять», министерства или совнархозы) – это, по большому счету, вообще не эстетические вопросы. Чтобы произвести снятие, нужно создать «субъект отождествления», то «место в иллюзорном пространстве», на которое читатель (зритель, слушатель) может себя поставить; остальное – дело техники и вкуса.

Второй «роковой» для Адорно и других «эстетических террористов» вопрос – это вопрос о социальности. Когда речь идет о жизненно важном проекте, к нему политические спекулянты примешивают сотериологию (никто не станет умирать за «смену формации», а вот за «свободу, равенство и братство», т.е. за спасение – это всегда пожалуйста). Подлинная культура не может обслуживать такое умонастроение, поэтому музы действительно молчат, когда говорят пушки. У Адорно за всеми «негативизмами» просвечивает вполне романтическое (утопическое) стремление создать «иное» в эстетической сфере, чтобы потом «воплотить его в жизнь». А его не надо воплощать, надо отпустить эстетический проект на волю – и тогда он поможет создать полноценного субъекта для идеологического проекта. Мандельштам назвал культуру «вольноотпущенницей». Зрелая идеология «отпускает» культуру, чтобы субъект, задышав обоими легкими, превратился в личность: «блок обеспечения» и «блок спасения» могут нормально функционировать только в раздельном режиме.

Всегда твой

Матвей

От Л:

Просыпаюсь ночью, все белое, светло, как днем – снег выпал. Красота! Но холодно, а почки уже набухли… Читаю Кундеру, там про Гёте и его великую любовь Веттину…

Спасибо за «конец главы». Целую

Ма нишма каха?[15 - А что вообще слышно? (ивр.)]

Приучаю себя к мысли, что смерть не имеет к нам ни малейшего отношения.

Гуляючи, болтал с Озриком. Начал издалека, со сравнения Гринвея и Феллини, о современной «любви», превратившейся в «рассеянную детскую либидинозность», потом перешел на свои любовные переживания. Жаловался, что «не зацепишь». Озрик отреагировал равнодушно. Только сказал: «А тебя – зацепишь?»

30.3. К пяти явился к Баембаеву. По дороге позвонил Соколову – поездку на завтра в Тверию мы отменили, Риммка испугалась хамсина и арабского «Дня земли» – ждут беспорядков. Володя был на месте и полбутылки бренди они уже выкачали. Привез мне журналы. Рассказал, что Гробманы на меня бочки катят за публикацию в «Солнечном сплетении» (на иврите), что ивритский номер «Зеркала» вышел, о нем была даже статья в «Хаарец». Я сказал, что ничего об ивритском номере не слышал, Гольдштейн мне об этом не говорил. «Аа, ты еще с этим слизняком общаешься?» Володя был полон сарказма. Гольдштейна они дружно ненавидят. Баембаев рассказал, как пару лет назад собрался после пьянки бить Гольдштейну морду, что их собралось человек пять, и они пошли к Гольдштейну, «думаю, сейчас дверь откроет и я ему, не долго объясняя…», но дверь открыла Ира (прежняя сожительница Гольдштейна), и операцию пришлось отменить. Переключились на «Ир», Тарасов утверждал, что теперешняя Ира Гольдштейнова очень даже, дали бы ему, он бы ее «разбудил», заспорили о том, есть ли что будить. Переключились на Бренера (постоянный маршрут или замкнутый круг: гробманы, гольдштейн, бренер, гробманы). Вернулись к Гробману. К несчастному телевизору, который упал между ними. Баембаев обещал написать "Отрывки из дневника Гробмана":

– Понедельник. Приходил Тарасов и сломал телевизор. Вторник. Вчера приходил Тарасов и сломал телевизор. Среда. Позавчера приходил Тарасов и сломал телевизор. А потом: Приходил Вайман. Рассказал, что месяц назад Тарасов сломал телевизор.

Посмеялись. Бутылку красного, которую я притащил, пришлось самому и вылакать, они пили бренди. Заставил себя оторваться от теплой компании и пойти на вечер «Гешарим». Братья-поэты проводили до Алленби, где я поймал такси. Водитель – эфиоп. Во тьме вечера напугал: вместо головы черный провал. Словоохотливый. Больше европеец, чем наши «черные». На выезде с Шенкин на Ротшильд, однополосном, к нам притерся с моей стороны частник и жестом попросил его пропустить. Я ему, тоже жестом: гони денежки. Все рассмеялись. В столь же веселом расположении духа являюсь на вечер, который уже закругляется. Выступает Гробман. Говорит о метафизике. Вайскопф журналы не привез, опять валит на Голесника. Спрашиваю у Миши Гринберга насчет издания перевода. «Сколько ты хочешь?» – «Ну, такая работа стоит тысяч двадцать, но я сделаю за десять.» Марина стояла рядом и по ее реакции (с надеждой посмотрела на Гринберга) я понял, что это дешево. Но Гринберг изобразил тяжелые колебания, стал жаловаться, что еще потребуется платить за права, пару тысяч, и за сколько же тогда ее продавать (можно подумать, что издает за свой счет), тут Марина меня поддержала:

– Мне очень понравился перевод и предисловие замечательное, я читала предисловие одной ивритской публикации – совершенно не по делу, а тут – просто в точку.

– Марин! – шутливо возмутился Гринберг. – Надо сбивать цену, а ты набиваешь! Посмеялись. Я сказал: «Подумай». Если он решил издать, то попробует спустить до восьми тысяч, а я ему предложу бартер на две тысячи, книгами, «Путеводитель заблудших», еврейскую энциклопедию. Спросил у Иры Гробман, как ей название предполагаемой публикации. Название одобрила. Но неожиданно ее прорвало:

– А ты в «Сплетение» дал то, что у нас было напечатано?

– Нет, там отрывки отовсюду, но какие-то, возможно, были и в «Зеркале».

– Были, были. Много. Это смешно.

– Что смешно?

– Ну смешно.

– Не понял. В любом случае, я тебя два раза спрашивал, собираетесь ли вы издавать ивритский вариант и возьмете ли меня. Ты ответила оба раза очень неопределенно, если не сказать уклончиво, и о моем участии, и о выходе журнала вообще. Ну так что? Я печатаюсь там, где меня печатают.

– Смешно все это.

Осталось только пожать плечами. Редакторы, как и любые разбойники на дорогах, не любят вольных стрелков. Так что, может, они и не напечатают «Принцип неопределенности», или так обкорнают (намекнула), что и сам заберешь.

Стоял на автобусной, слегка пьяненький, ждал. Все тянет Р позвонить. Позвонил, нарвался на автоответчик. Говорю ему: «Как дела? Сердце не болит?»

Матвей, привет!

Спасибо за лекцию по Адорно. В твоем описании он выглядит даже не романтиком, а постмодернистом, и ты не зря упомянул деконструкцию и «эстетический терроризм». И, конечно, твой взгляд на эстетику, как на стратегию спасения, чья суть в «возвращении к цельности» ему абсолютно чужд. И твоя критика его концепции убедительна. Но… не привлекательна. Поробую объяснить. Мне, признаюсь, по душе «эстетический терроризм» (да и вообще терроризм). Я чувствую в нем живое отчаяние. Оно принимает формы отрицания «порядка» и «цельности», деконструкции вплоть до инфузорий и т. д. А отчаяние – из-за вполне реальной и катастрофической потери цельности этим поколением немецких евреев, которое, в большинстве своем, видело в Германии свой Дом. Дом это и есть цельность, когда все цело и все целы… Это чувство, что мир рушится, возникло у многих (не только у евреев), и задолго до фашизма. Он даже не рушится, а осыпается. После разрушения остаются хотя бы руины, а после этого оползня – только песок. Для человека, охваченного таким ощущением, ненавистен каждый, кто еще что-то строит, верит, оптимистичен, он кажется идиотом, строящим на песке.

И если «мерить» этим ощущением, то вся твоя «сотериология», все твое спасение через снятие индивидуации, вся твоя «цельность» действительно выглядит, как приведение человека в такое состояние, что он перестает задавать дурацкие вопросы. Но тогда получается, что чем человек примитивней, чем он глубже «в бессознанке», тем в большей степени ощущает «цельность». И «знаковое» словечко «дионисийство» возникает не случайно, а как намек на рецепт цельности: уколоться и забыться, даешь экстаз! Причем «цельность» у тебя связана с «родовым началом», а эстетика – вид сотериологии, причем самый продвинутый, «жреческий» – культура! Вот и получается, цитирую: «культура „возводит“/„низводит“ (как больше нравится) человека „обратно“». В общем, культура продвигает обратно. Не удивительно, что ее тянет взорвать.

И если все дело в «спасении» (так и так иллюзорном), то чем же «хуже» культуры (искусства) такие «проекты», как вера в Бога, путь, который ты почему-то не жалуешь, или «отрешенность» от социальной реальности, «уход» и аскеза, и, разумеется, всяческие «экстазы», «океанические чувства» и т. д. Хотелось бы верить, что «спасение» возможно не только на путях «возвращения к инфузорности», но и на путях созидания высших типов сознания (и культуры), способных через глубочайшее понимание дать ощущение «цельности». Или ты считаешь, что это принципиально невозможно и новый виток рефлексии – это всегда новый виток отчаяния без всяких шансов на новый виток «утешения»?

Всегда твой

Наум

От Л: From: «alek»

Я знаю какая у тебя проблема с сердцем. Сердце, ему так хочется покоя… А ты ему не даешь покоя. Ты наверное там у себя в Израиловке. Помни что я тебе предрек. Ты умрешь очень и очень не скоро. Ты даже устанешь жить. И главное меня не будет, некому послать email.

Послала тебе письмо Алика. Апропо. Ты же любишь жизнь, хоть она и «красивая дура»? а что это за «книга света» Дильтея? Где теперь Юваль? Как он там? И забыла сказать, что перевод мне очень понравился. Молодец!

Письмо Алика меня напугало, я подумал, что он узнал мой адрес и решил поиздеваться. Как-то уж чересчур про меня, и Израиловка…

Юваль дома, в понедельник пойдет к врачу (у него опять вылетело плечо), попытается снизить профиль.

Журналы вчера получил (дали по одному экз.)

Гробманим недовольны, что я в «Сплетении» напечатался и уже отомстили.

31.3. Наум, привет!

Я не зря говорю о «пути вверх» и «пути вниз» как о равноценных и, по сути, одинаковых путях. (Это сказано еще Гераклитом: «Путь наверх и путь вниз – один путь»). Категория «снятия» предполагает «опускание» до самого «родового низа». Другое дело, что «снятие» на каждом этапе сохраняет (это его вторая сторона) всю высоту достигнутой индивидуации, которая запечатлевается в «пути снятия», придавая ему все более сложную структуру («синтезируя все более сложный тип личности»). В том-то и дело, что в момент катарсиса человек испытывает и всю полноту «дионисийского идиотизма», и всю высоту личностного восхождения – причем одновременно. Поэтому я и говорю: выбирай на вкус, как это называть, нисхождением или восхождением. Это и есть полнота диалектики.

«Инфузорность» же по Адорно мне абсолютно чужда, и я не «опровергал» ее просто потому, что считал это и без того понятным. Если взглянуть на ситуацию с сотериологических («моих, то есть правильных») позиций, то окажется, что именно рациональная структурированность подлежащей снятию индивидуации делает возможным существование рационально же структурированного архетипа снятия этой индивидуации. А архетип – это жесткая структура, которая не по зубам даже таким подготовленным «подрывникам-террористам», как Адорно. Структурированность архетипа как раз и не дает впасть в «чистую инфузорность» (от чего не застрахован эстетик-романтик типа Адорно и, подозреваю, отчасти Вайман) – вот что я хотел сказать. Но при этом даже в самом рационально структурированном архетипе существует «момент инфузорности», потому что искусство не дает рационального ответа (иначе это была бы наука), а «приводит в состояние, не требующее ответа». Что же касается твоего замечания, что, мол, в такое состояние приводят и религия, и, скажем, наркотики, то это в каком-то смысле верно: все это – сотериологические стратегии. Но только культура предлагает «правильный», то есть соответствующий структуре объекта, путь снятия индивидуации. Правильный путь – жреческий, а религия и психоделика – магические суррогаты. А правильным жреческий путь является потому, что структура пути снятия индивидуации («сотериологическая стратегия») здесь соответствует структуре формирования индивидуации, терапевтическое средство соответствует генезису заболевания (по принципу «клин клином вышибают»), т.е. опять же, но уже несколько в другом смысле: «Путь вверх и путь вниз – один путь».

Всегда твой

Матвей

От Л:

А чего тебе не понятно? Это он меня с днем рождения поздравил, я же говорила тебе, что у меня тоже были «сердечные дела».

гробманим недовольны, что ты сотрудничаешь с другим журналом? А для «сюжетика» и название есть – «третий лишний». Опять же смотря как считать… ты не поверишь, но в доме у моей сестры, в кабинете, (там мы еще не были) я подумала, хорошо бы сесть на письменный стол… а как ты думаешь?

Письменный стол мы, конечно, упустили из виду…

Да, гробманим недовольны, что они для меня не «свет в окне», или «в конце туннеля». Вот, посмотрим, пропустят ли «Принцип», или опять «отомстят».