Взгляд в прошлое. Великая Победа над фашизмом

Мой отец никогда не говорил о священной мести врагам, заталкивавших в душегубки и расстреливавших ни в чем не виновных людей. Он был добрым, мирным человеком и, сидя за швейной машинкой, любил петь крымчакские песни, рассказывать истории из жизни расстрелянного народа. И учил он меня простым вещам: добиваться в жизни всего самому, быть смелым, не жульничать и не прощать подонков.

А еще он меня просил написать книгу о крымчаках и о том времени, в котором они жили. Но так случилось, что первый мой рассказ был посвящен не крымчакам, а моей маме Пурим Валентине Семеновне. Она умерла на моих руках в евпаторийской больнице. У нее было больное сердце…

«У вашей мамы очень больное сердце!»

Сердце остановилось внезапно. Устало стучать, устало. Мама не дышит.

В системе, где только что капали прозрачные слезинки лекарств, – тишина. К маме бегут врачи, а я массирую сердце, страшно больное сердце. Как учили, четыре толчка – вдох, четыре удара – выдох.

Молоденький анестезиолог пытается интубировать трахею – неудача. А минуты уходят, и жизнь тоже.

– У вашей мамы неизлечимо больное сердце, – говорит мне врач.

Неизлечимо больное!

Я знаю, мамочка, когда оно заболело. В Севастополе.

Дул восточный ветер, злой, холодный. Он носился меж развалин, швырял охапки снега в лица людей. А они стояли на причале и ждали катер, чтоб переплыть через бухту на свою работу. Восемнадцатилетняя девчушка, ты стояла у самого края причала в тонком холодном пальтишке, нахохлившаяся, как воробышек. И вдруг из распиленного прожекторами неба кинулись на город три самолета. Над бухтой завыли сирены. Но люди на причале не шелохнулись. Они устали прятаться по двадцать раз в день от бомб, от снарядов, от войны. И ты стояла под осколками, безразличная к смерти, и ждала катер. Вы уже привыкли к бомбежкам – девчонки из ФЗО. Вам уже не было страшно.

Привыкли к бомбежкам. Это можно сказать о севастопольцах. О тех, кто защищал свой город, и о неприметных девчонках сорок второго. Вы не совершали подвиги. Вы просто работали на заводе, делали снаряды и гранаты. Те самые гранаты, с которыми матросы бросались под танки ненавистных фашистов. Вы не совершали громкие подвиги – вы работали!

Катер появился неожиданно и торопливо причалил. Еще не бросили сходни, а люди прыгали на корму. Кто-то нечаянно толкнул тебя в спину, и спасительный борт проскользнул в миллиметре от рук.

– Человек за бортом! – пронеслось над бухтой. В ледяную воду ринулся матрос. Он вцепился в твои волосы руками, стал грести к спасительному борту. А оттуда к вам тянулись мозолистые руки людей.

Фашистский летчик, заметив катер, пытался забросать его бомбами и, наверное, очень удивился тому, что маленькое суденышко не отходило от причала. Люди, рисковавшие каждую минуту своей жизнью, спасали тебя, мама! Раскаленный свинец хлестал по палубе, но девчонки из ФЗО тянули руки к попавшей в беду.

Севастопольцы!

Тебя растирали спиртом, пока катер шел к заводу. Согревали незнакомые люди.

И ты продолжала работать каждый день. С температурой, с ознобом ты стояла у станка, как и сотни твоих подруг.

Севастопольцы!

– У вашей мамы очень больное сердце!

А в этом году в газете ты увидела фото своих подруг из ФЗО. Тех самых девчонок, с которыми жила в общежитии и защищала Севастополь. Вы мечтали встретиться здесь, в Крыму, в Севастополе.

Но у моей мамы очень больное сердце.

Оно устало стучать. Врач колет иглой, длинной-длинной.

Но больше не бьется пульс.

На улицах мы каждый день встречаем незаметных женщин. У них нет орденов и медалей, они не любят рассказывать о войне – женщины, выстоявшие в войну, победившие войну, раненные в самое сердце.

И лишь только врач у постели скажет сыну: «У вашей мамы очень больное сердце!».

Александров Сергей Васильевич

г. Клин

Иван Иванович

«Броня крепка, и танки наши быстры…»

    Из марша советских танкистов

У кого как, а у меня одним из любимых уроков в школе были уроки труда…

Девчонки щебечущей стайкой упархивали в свой портняжно-кулинарный класс. Там на обычных ученических столах возвышались швейные машинки «Чайка», а рядом с учительским местом был целый ряд электроплиток. Когда на них готовилось что-нибудь, то, после уроков приходя в раздевалку (обычно «Труд» был последним уроком, зачастую – двойным), одноклассницы благоухали такими вкусностями, что все мы сразу же торопились по домам – пообедать или поужинать (смотря, в какую смену учились). Иногда от девчачьих щедрот нам перепадало что-нибудь из их кулинарных шедевров – ароматный хворост, половинка песочного или бисквитного пирожного, пирожки с различными начинками, блины или сырники.

Когда же девчонки что-то кроили и шили, то нам тогда было уж совсем неинтересно смотреть, как после уроков они хвастали друг перед дружкой какими-то замысловатыми выкройками, необычной вязаной шапочкой, сплетенным пояском или кружевами. Всё это в нашем представлении было чем-то скучным, ненужным, неинтересным и бесполезным по сравнению с теми поварскими изысками, которые мы ещё совсем недавно пробовали…

Мы же после уроков труда зачастую пахли смолянистыми сосновыми стружками или сладковатыми берёзовыми опилками. А если приходили домой чумазыми, то всем сразу было ясно – работали с металлом. И пахли соответственно – машинным маслом и разогретым железом.

«Работать с металлом» – это так говорил наш трудовик, Иван Иванович. Например, объявляет он тему урока:

– Сегодня будем работать с металлом – делать мебельную петлю. Все видели мебельную петлю – вот она. – И он, как какой-то найденный вдруг золотой самородок, с гордостью поднимал эту петлю над собой. – Да не толпитесь – по ходу занятия каждый подойдёт и посмотрит. Вот её чертёж на доске. Всем видно? Объясняю… Абдулин, что ты это ручку тисков всё крутишь? Себе лучше что-нибудь покрути…

– Ничего я и не кручу. Она сама, я только рукой потрогал.

– Трогать будешь не здесь и не это. Здесь работать надо – руками и головой… Итак, порядок выполнения операций следующий… Такашов, я и тебе объясняю тоже, твоему лицу, а не затылку – на затылке лица нет. Глаз тем более…

– А что Такашов всё время? Слушаю я… На секунду и отвернуться нельзя!

– Вот и слушай. И смотри… Раскрой петли выполняется следующим образом: берем… Скоробогатов и Шухтуев, вы уже, вижу, поняли и без меня, как делать петлю? Может, выйдете и расскажете всем, а мы послушаем, а?

– Иван Иваныч, извините. Мы не разговаривали, мы просто спросить хотели – а что это за железка такая?

– Эта железка называется «кернер», и она сегодня нам нужна – для чего? Отвечаю – для того, чтобы наметить места, где будут отверстия в петлях для крепления. А так же для облегчения начала сверления отверстия – сверло точно попадает в лунку от керна и… Юдин, ты зачем верстак накерниваешь? Ты лучше молотком по голове своей постучи – может, мозги приведёшь в порядок…

– Я не виноват, молоток сам случайно ударил по этому кернеру…

– И что удивительно – аж пять раз подряд… Случайно я сейчас тебе двойку поставлю и с урока выгоню…

Самым замечательным было то, что к концу второго урока у каждого из нас каким-то почти волшебным образом делалась эта самая петля. Которая хоть у многих и была косовато-кривоватая, с не по чертежу просверлёнными отверстиями, но – вполне себе рабочая. Раскрывала и закрывала свои, отшлифованные наждачкой, со снятыми напильником заусенцами, половинки будто какая-то невиданная стальная бабочка.

Иван Иванович ходил между верстаков, осматривал полученные изделия, делал какие-то замечания, а потом обязательно хвалил:

– Вот, видишь, как здорово у тебя получилось! Прям хоть сейчас в магазин на продажу. Сразу видно – старался… А я уж думал, что руки у тебя из другого места растут – ан нет! Вон что смастерили – не стыдно и отцу показать, а? Пятёрка!.. То, что туго раскрывается – это хорошо! Значит, дверка, куда эта вот самая петля приделается, сама собой не откроется. Во как понимать надо!..

Троек, а тем более – двоек – трудовик никогда никому не ставил, хоть и стращал, бывало, этими отметками. Максимум, что он делал, если видел, что кто-то не справился с заданием – просил (не обязывал и не заставлял) прийти после всех уроков и вместе с ним попробовать сделать ещё раз.

Всегда приходило несколько человек – даже те, кто сделал задание. Просто нам было интересно сделать ещё что-нибудь – своими руками. И на таких вот внеклассных занятиях уже не было того ворчливо-недовольного учителя труда – вместе с Иваном Ивановичем мы увлеченно учились всё, что можно, делать своими руками. Фрезеровать, сверлить, работать на маленьких учебных токарных – по дереву и по металлу – станках, кроить на циркулярке фанеру или доски, работать ножовкой, рубанком и стамесками. Тогда же приклёпывали к девчачьим кастрюлям и ковшам из поварского кабинета отвалившиеся ручки, точили деревянные рукоятки для сковородок и половников, вырезали разделочные доски – и на них же выжигали различные узоры. Или просто готовили вместе с ним к следующему уроку для младшеклассников металлические уголки, с помощью которых ученики на уроках собирали незамысловатые скамеечки и полочки…

Иван Иванович приходил в школу всегда в одном и том же темно-сером стареньком, но опрятном, с аккуратными кожаными заплатками на локтях, пиджачке. Брюки на учителе могли быть разного фасона и цвета, зимой он вообще носил стёганные ватные штаны темно-синего цвета и черный драповый бушлатик с почти что протёртым до кожи цигейковым воротничком, когда-то давным-давно сделанным из старой армейской шапки-ушанки. Но пиджачок его всегда был один – то т самый, тёмно серый… В маленькой комнатке, как бы тамбуром разделявшей столярный и слесарный классы, он вешал пиджак на плечики в нише около двери, сняв предварительно с них синий рабочий халат, и задёргивал занавеску.