Виртуальная история: альтернативы и предположения

Любопытнее вопрос о доходах короны[305 - О снижении королевских доходов с земли в начале семнадцатого века см.: Hoyle R. W. Introduction: Aspects of the Crown’s Estate, c. 1558–1640 // Hoyle R. W. (Ed.). The Estates of the Crown. Cambridge, 1994. Доктор Хойл замечает, что около 1600 г. корона получала со своих земельных владений примерно 39 процентов от общего дохода, а к 1641 г. этот показатель снизился до 14 процентов (ibid. Pp. 26–28).]. Могла ли корона увеличить характерный для середины 1630-х уровень доходов и таким образом укрепить свое финансовое положение, чтобы обходиться без Парламента – даже если бы в долгосрочной перспективе ей пришлось самостоятельно финансировать войну? Здесь необходимо ответить на два вопроса. Могла ли общественность выдержать бремя новых непарламентских налогов? А если бы эти налоги действительно ввели, были бы они приемлемы – в политическом и юридическом смысле – для основной массы налогоплательщиков страны? Ответ на первый вопрос довольно очевиден. В целом, Англия оставалась одной из наиболее свободных в налоговом отношении стран Европы, даже если учесть все поборы Карла в 1630-х гг. Как мы увидели, за полвека, прошедшие с 1580 по 1630 гг., английские джентри фактически узаконили систему недооценки собственности в налоговых целях: при сборе субсидий большая часть собственности оценивалась, пожалуй, не более чем в десятую часть своей истинной ценности[306 - Russell C. Parliamentary History in Perspective // History 61 (1976). P. 1–27; Braddick M. Parliamentary Taxation in Early Seventeenth-Century England. (Royal Historical Society, Studies in History, 70). London, 1994. Я благодарен доктору Брэддику за обсуждение этого вопроса.]. Однако система тарификации, которую Карл предложил для сбора корабельных денег, была основана на гораздо более реалистичной оценке истинного состояния индивида (по иронии судьбы в 1643 г. Парламент положил ее в основу своей “еженедельной оценки”). Если бы Карл сумел сделать сбор корабельных денег ежегодным и распространил налог на всю страну, как он практически наверняка и планировал, у него появился бы регулярный и очень прибыльный источник дохода, который, как опасался Кларендон, обеспечил бы “бесконечный приток [средств] по любому случаю”[307 - Hyde E. Earl of Clarendon, The History of the Rebellion and Civil Wars in England / Ed. by W. D. Macray. 6 Vols. Oxford, 1888. Vol. I. P. 85. Вероятно, Карл сумел бы свести баланс и без корабельных денег, если бы и дальше избегал вмешательства в заграничные войны (я благодарен за эту подсказку доктору Морриллу).]. В 1630-е налоги и так приносили около 218 000 фунтов стерлингов в год, что в денежном выражении было эквивалентно трем парламентским субсидиям ежегодно[308 - Russell C. Parliamentary History in Perspective // History 61 (1976). P. 9.].

Была также вероятность, что введение налога на продажу (который долгое время рассматривался в качестве одного из возможных вариантов и был впервые введен Долгим парламентом в 1643 г.), скорее всего, тоже обеспечило бы фискальную опору режиму. Перестановки в судейской коллегии вряд ли дают повод усомниться, что король сумел бы получить одобрение судей на дальнейшее расширение финансовой прерогативы. Опыт 1640-х и начала 1650-х гг. показывает, что джентри вполне могли бы потянуть и гораздо более высокие налоги: к 1651 г. налоги в большинстве регионов страны стали в шесть-семь раз выше, чем на пике единоличного правления[309 - О влиянии налогообложения в 1640-х и 1650-х гг. см. в работах: Hughes A. Politics, Society, and Civil War in Warwickshire, 1620–1660. Cambridge, 1987. Pp. 262–266, 280–282; Morrill J. Cheshire, 1630–1660: County Government and Society during the English Revolution. Oxford, 1974. P. 107.]. Как заметил Джеральд Эйлмер, “пожалуй, поразительнее всего” в новых фискальных сборах 1640-х и 1650-х гг. была “собранная за счет налогообложения сумма и малое противодействие поборам”[310 - Aylmer G. E. Rebellion or Revolution? England, 1640–1660. Oxford, 1986. P. 172. См. также: Aylmer G. E. Attempts at Administrative Reform, 1625–1640 // English Historical Review 72 (1957). Pp. 232–233. Само собой, можно возразить, что это происходило после гражданской войны, однако, как подчеркивают последние исследования, эти подати собирали местные сборщики, а не вооруженные солдаты, угрожающие применением грубой силы, см.: Hughes A. Politics, Society, and Civil War in Warwickshire, 1620–1660. Cambridge, 1987. Ch. 5.]. Если бы в этот период продолжалось единоличное правление Карла, высока вероятность, что режим значительно увеличил бы свои доходы, не спровоцировав появление большей оппозиции, чем при Кромвеле. Более того, если бы Карл продолжил избегать других крупномасштабных войн, ему не пришлось бы поднимать налогообложение до уровня, установленного в период Английской республики: повышение доходов в два или три раза в сравнении с тем, что он уже получал в форме корабельных денег, сделало бы Карла зажиточным королем.

Само собой, эти меры одобрили бы не все юристы. В частности, общество Линкольнс-Инн, где изобиловали обожатели сэра Эдварда Кока, без сомнения, дало бы арьергардный бой любому судебному постановлению, которое подтвердило бы право короны вводить налоги без одобрения Парламента. Однако если взглянуть на все юридическое сословие, победивший в войне 1639 г. король вряд ли встретил бы серьезное сопротивление коллегии. Юристы, как и политики, славятся своим подхалимажем власти, поэтому если бы режим Карла сохранился и после 1640 г., не стоит и сомневаться, что достаточное их количество пересмотрело бы свое отношение к новым фискальным сборам, чтобы обеспечить себе успех. Друг Лода Селден, трактат которого “Закрытое море” так полюбился при дворе в 1630-х гг., вероятно, столь же преданно служил бы победоносному каролинскому режиму, как он служил Парламенту в 1640-х[311 - Tuck R. “The Ancient Law of Freedom”: John Selden and the English Civil War // Morrill J. (Ed.). Reactions to the English Civil War, 1642–1649. London, 1982. Pp. 137–161.]. На каждого неуступчивого юриста вроде Оливера Сент-Джона или Уильяма Принна всегда нашелся бы льстивый Булстроуд Уайтлок, готовый выслужиться перед режимом, одержавшим верх.

В период единоличного правления юридическое сословие действительно с характерной гибкостью адаптировалось к правительству без Парламента, прибегая к процедурам (таким как преступный сговор), которые в большинстве случаев позволяли обойти необходимость в законодательной базе. К 1640 г., как заметил профессор Расселл, натурализация иностранцев и изменение границ приходов остались едва ли не единственными задачами, с которыми “юристы не могли справиться без законодательной поддержки”[312 - Russell C. Fall of the British Monarchies 1637–1642. Oxford, 1991. P. 227.]. Сложнее было бы отказаться от функционирования Парламента в качестве “связующего звена” между правительством и подданными. Тем не менее вполне вероятно, что в отсутствие новых парламентов региональные ассизы – регулярные встречи окружных судей с аристократами и джентри каждого графства – стали бы играть гораздо более важную роль в передаче местных жалоб, подобно тому как эту функцию приняли на себя французские парламенты после роспуска Генеральных штатов в 1614 г.[313 - Я благодарен профессору Оливье Шалину (Еcole normale supеrieure) за обсуждение этого вопроса.]

Если бы Карл прожил столько же, сколько и его отец, он умер бы в 1659 г. Многое было под вопросом, однако оставалась хотя бы вероятность, что Карл I оставил бы своему сыну могущественное, обеспеченное, централизованное королевство, где оставшиеся в живых ветераны Палаты общин 1629 г., сидя у камина, рассказывали бы истории о ее беспокойных последних днях, с которых минуло бы целых тридцать лет, и где историки писали бы – с безграничной уверенностью человека, смотрящего в прошлое, – о неизбежности роспуска Парламента. В высшей степени сомнительно, стоит ли называть такое государство “абсолютистским”. На практике власть Карла была бы ограничена – как и власть Людовика XIV во Франции – готовностью местных элит сотрудничать с короной. В Англии, как и во Франции, было не перечесть возможностей для местных обструкций. И все же даже без регулярной армии к концу столетия оставалась вероятность создания английского государства, которое было бы гораздо ближе к Франции Людовика XIV, чем к “смешанной монархии” – где суверенитет делился между королем, Палатой лордов и Палатой общин, – унаследованной Карлом от отца в 1625 г.[314 - Об ограничениях власти французского правительства в конце семнадцатого века: Mettam R. Power, Status, and Precedence: Rivalries among the Provincial Elites in Louis XIV’s France // Transactions of the Royal Historical Society 38 (1988). P. 43–82; Mettam R. Power and Faction in Louis XIV’s France. Oxford, 1988; см. также: Duindam J. Myths of Power: Norbert Elias and the Early Modern European Court. Amsterdam, 1995. Pp. 43–56.] (Даже в худшем случае перспективы Карла сохранить сильное королевское правительство в 1639 г. были не столь печальны, как перспективы Людовика в период Фронды.)

Однако в радикально другом направлении могли бы пойти не только карьеры королей. Сколько из тех, кто в 1640-х стали парламентариями, в ином случае стали бы преданными слугами монархического режима? В большинстве случаев этот вопрос остается открытым. Но по крайней мере в одном сомнений не возникает. В 1640-х сэр Томас Фэйрфакс (1612 г. р.) считался апологетом Парламента: он был командующим Армией нового образца, архитектором решительной победы над роялистами при Нейзби в 1645 г. и генералом, обеспечившим выживание Парламента[315 - Clark Memorial Library, Los Angeles, MS W765M1/E56/ c. 1645/Bound, John Windover, ‘Encomion Heroicon… The States Champions in honor of… Sr Thomas Fairfax’ [c. 1646]; The Great Champions of England (1646), BL, 669, fol. 10/69.]. Но в 1639 г. Фэйрфакс сражался на стороне короля. Он входил в число ревностных энтузиастов наказания шотландцев, собрал отряд из 160 йоркширских драгунов и был посвящен в рыцари вместе с несколькими другими офицерами, которые, по мнению Карла I, особенно хорошо проявили себя в ходе этой кампании. История сыграла здесь любопытную шутку, ведь если бы режим, которому Фэйрфакс так преданно служил в 1639-м, добился процветания, английскому Парламенту, вероятно, настал бы конец на долгие десятилетия – а может, и века. Возможно, даже до 1789?

Глава вторая

Британская Америка

Что, если бы не случилось Американской революции?

Джонатан К. Д. Кларк

Думаю, я могу с уверенностью заявить, что ни это правительство [Массачусетса], ни любое другое правительство на континенте ни вместе, ни порознь не желают независимости и не стремятся к ней… Я вполне убежден, как убежден и в собственном существовании, что ни один разумный человек во всей Северной Америке не желает ничего подобного. Напротив, самые пылкие сторонники свободы всем сердцем желают восстановления мира и спокойствия на конституционных основаниях, во избежание ужасов гражданской войны.

    Джордж Вашингтон капитану Роберту Маккензи, 9 октября 1774 года[316 - Цит. по: Fitzpatrick J. C. (Ed.). The Writings of George Washington. 39 Vols. Washington, 1931–1944. Vol. III. Pp. 244–247.]

Неизбежность англо-американской истории

В обществах, убежденных в правомерности и неизбежности своего существования, история сталкивается с серьезным препятствием. Движимые секулярными идеологиями, общими религиозными верованиями или оптимистичными настроениями, эти общества изобретают интеллектуальные стратегии, чтобы вытеснить все мысли о нереализованных вариантах, их количестве, вероятности и привлекательности для тех, кто сознательно или бессознательно, предусмотрительно или безрассудно в итоге сделал роковой выбор. Хотя Англия представляет собой типичный пример такого общества, ни одна страна Западного мира не подходила к этой задаче так систематично и не добивалась таких успехов, как Соединенные Штаты. Американская исключительность по-прежнему остается мощнейшим коллективным мифом, который зародился еще во времена отцов-основателей. Неудивительно, что столь немногие американские историки отваживались всерьез подвергать сомнению доктрину “явного предначертания”, задаваясь гипотетическими вопросами. Немногочисленные писатели, которые все же представляли американскую историю без независимости, как правило, преподносили эту идею как шутку[317 - Некоторые задавались этим вопросом, но не всерьез. См.: Thompson R. If I Had Been the Earl of Shelburne in 1762–1765 // Snowman D. (Ed.). If I Had Been… London, 1979. P. 11–29, и Wright E. If I Had Been Benjamin Franklin in the early 1770s // Snowman D. (Ed.). If I Had Been… London, 1979. P. 33–54.]. Ранние американские историки новой республики хотя бы пытались сбежать от чувства неизбежности, которое давала роль божественного провидения в их пуританском наследии, и уделить должное внимание роли случая, но эти попытки быстро прекратились. Необходимость признавать доктрину “явного предначертания” независимости Соединенных Штатов сделала невозможными рассуждения о двух величайших гипотетических сценариях новой западной истории. Не случись американской революции, французское правительство не понесло бы огромные военные расходы, обусловленные участием в американской войне, а потому старый режим во Франции вряд ли рухнул бы в 1788–1789 гг. – и уж точно вряд ли рухнул бы окончательно. При воссоздании гипотетического хода событий 1776 г. главное не польстить уязвленному британскому самолюбию, а разобраться, возможно ли было избежать последовательности “великих” национальных революций, в которой революция 1789 г. по праву занимает второе место и которая истребила культуру “старого порядка” по всей Европе. Режимы в тот период падали, подобно костям домино, и привычка анализировать эту последовательность лишила европейских историков повода сомневаться в неизбежности американского инцидента, который запустил цепочку.

Недостаток интеллектуальных вызовов американской самодостаточности из-за пределов Американской республики, таким образом, стал одним из незаметных аспектов наследия Французской революции. И все же, что касается британских отношений с бывшими североамериканскими колониями, недостаток конструктивной критики более примечателен. Причина этому отчасти кроется в том, что полученная в 1783 г. независимость лишила американский вопрос его прежнего статуса внутренней проблемы британской истории и подарила ему самостоятельность, из-за чего он потерял значимость вне собственного контекста. Однако гораздо важнее, что отсутствие британского анализа американских гипотетических сценариев отражает отсутствие подобного анализа и для событий британской истории. До недавних пор британские историки, очевидно, не считали нужным рассматривать, что могло бы случиться, ведь фактическое развитие событий, с их точки зрения, казалось вполне приемлемым. Лежащая в основе “вигской историографии” телеология была всецело сообразна американскому варианту. Вигские историки порой позволяли себе ненадолго погрузиться в стихию сослагательного наклонения, но только чтобы подчеркнуть ее отталкивающую и недопустимую природу. Викторианцы пугали себя гипотетическими сценариями, как рассказами о привидениях, представляя нестерпимое, но при этом чувствовали себя в безопасности, осознавая его невозможность.

Однако несколько писателей все же решилось вновь поставить вопросы, которые английская история традиционно считала решенными. Джеффри Паркер использовал гипотетическую среду, чтобы представить доказательства силы испанских сухопутных войск в 1588 г. и слабости их английских противников и проанализировать возможные последствия хотя бы ограниченных военных успехов испанцев, в случае если бы они сумели высадиться в Англии[318 - Parker G. If the Armada Had Landed // History 61 (1976). P. 358–368.]. Еще более провокационным образом от традиций отошел Конрад Расселл, который в пародийном ключе обрисовал победу Якова II над вторгшимися в 1688 г. войсками Вильгельма Оранского, отринув краткосрочные совпадения и приписав триумф католицизма и абсолютной монархии в Англии глубоким и долгосрочным причинам[319 - Russell C. The Catholic Wind // Russell C. Unrevolutionary England, 1603–1642. London, 1990. P. 305–308.]. Анализируя идеологические последствия революции 1688 г., Джон Покок тоже пришел к выводу, что правящие классы ни за что не согласились бы на свержение Якова II, если бы он не бежал из страны[320 - “Однако, использовав единожды сослагательное наклонение, мы начинаем рассматривать гипотетические сценарии. Есть очевидные возражения против этого. История содержит бесконечное число условных переменных, в связи с чем наш выбор гипотетических посылок неизбежно случаен. Но гипотетическая история занимается не столько тем, что произошло бы, сколько тем, что могло бы произойти, и рассматривает исходы, которые так и не наступили, но которые могли бы наступить, как казалось непосредственным участникам событий или как кажется нам, когда мы заглядываем в прошлое. Именно это позволяет нам лучше понять проблематику, в рамках которой действовали участники событий. Любой исторический факт представляет собой сочетание того, что случилось, и того, что не случилось, но могло бы произойти, и никто не знает этого лучше нас, ведь мы проводим свою жизнь на расстоянии мысли о немыслимых возможностях, ряд которых время от времени воплощается в жизнь”. Pocock J. G. A. The Fourth English Civil War: Dissolution, Desertion and Alternative Histories in the Glorious Revolution // Government and Opposition, 23 (1988). P. 151–66, особенно p. 157.]. Подобные изыскания имеют основания, ведь, как заметил Расселл, если Славную революцию 1688 г. нельзя считать неизбежной, мы вряд ли можем обойтись без анализа гипотетических вопросов об Американской революции. Термин “революция” не присваивает особого статуса совокупности описываемых им событий, которых можно было избежать.

Альтернативы Стюартов: империя со множеством парламентов – или без парламента вообще?

Что касается Америки, гипотетический сценарий необходимо связывать с поздними Стюартами и их наследниками в изгнании, ведь в случае создания британской трансатлантической империи одним из вариантов существования Британской Америки в восемнадцатом веке было сохранение ее статуса британского владения в рамках империи, по-прежнему управляемой этой династией, которой была уготована столь странная судьба. Такой исход мог подразумевать установление одного из двух довольно разных порядков, которые могли бы укрепить долгосрочное единство английской империи. Первый установился бы, если бы осуществились планы Якова II по реорганизации колониального правительства и если бы он сумел удержаться на троне в 1688 г. Второй установился бы, если бы один из его преемников вернул престол, который Яков потерял, а отношения Британии с колониями впредь копировали бы отношения между королевствами Британских островов.

Можно сказать, что планы Якова II в отношении американских колоний отражали его непоколебимую приверженность бюрократической централизации и неприятие представительных ассамблей. Однако они оставались вероятным ответом на американские реалии, поскольку Яков с самого начала активно участвовал в колониальных делах. Как герцог Йоркский, в 1664 г. он получил в собственность колонии Нью-Джерси и Нью-Йорк, после того как они были завоеваны в ходе второй англо-голландской войны. Яков имел опыт колониальных конфликтов, поэтому, будучи собственником Нью-Йорка, он упорно отвечал отказом на местные требования о созыве ассамблеи. В 1683 г. он неохотно согласился на создание такого института, но быстро распустил его по восшествии на престол в 1685 г., когда Нью-Йорк получил статус коронной колонии[321 - Ritchie R. C. The Duke’s Province: A Study of New York Politics and Society, 1664–1691. Chapel Hill, 1977.]. Массачусетс также лишился собственной ассамблеи, когда в 1684 г. была пересмотрена и переиздана его хартия. Затем Яков пошел еще дальше и объединил колонии Коннектикут, Массачусетс, Нью-Гэмпшир и Род-Айленд в новое владение, доминион Новая Англия, под управлением генерал-губернатора. Впоследствии доминион был расширен за счет включения в его состав Нью-Джерси и Нью-Йорка, из-за чего возникли опасения, что Яков хочет сделать его образцом для слияния всех американских колоний в два-три доминиона[322 - Barnes V. F. The Dominion of New England: A Study in British Colonial Policy. New Haven, 1923. Pp. 35–36, 44.]. Вероятно, путем запрета колониальных ассамблей и усиления власти генерал-губернатора, в первую очередь планировалось превратить колонии в легко обороняемые военные единицы, в то время как задача установления религиозной толерантности в отношении упорствующих конгрегационалистов была вторична. Однако комплексный эффект этих мер привел к полномасштабному всплеску “папизма и произвола”, уже знакомого в Англии, и неожиданному подъему сопротивления, после того как в колониях стало известно о побеге Якова в декабре 1688 г.: в Америке тоже произошла Славная революция[323 - Lovejoy D. The Glorious Revolution in America. 2

ed. Middletown, Conn., 1987.].

Если бы в Англии не случилось революции 1688 г., американские колонии на том этапе развития вряд ли смогли бы противостоять централизации своих правительств в трех “доминионах” и ликвидации или ослаблению местных ассамблей. В отсутствие структуры, которую эти ассамблеи обеспечивали в восемнадцатом веке, маловероятно, что колониальные конституционные дебаты приняли бы ту форму, которую они в итоге приняли. Америка, с самого начала подчиненная английской власти и организованная по образцу устройства метрополии, где вестминстерский, эдинбургский и дублинский парламенты – но особенно вестминстерский – играли гораздо менее важную роль, имела бы гораздо меньший потенциал к сопротивлению в 1760-х и 1770-х гг.[324 - Вариант устройства Америки, в котором главную роль играли бы военные губернаторы и бюрократы, а не представительные ассамблеи, воссоздан в работах Стивена Сандерса Уэбба: The Governors- General: The English Army and the Definition of the Empire, 1569–1681. Chapel Hill, 1979; Webb S. S. 1676: The End of American Independence. New York, 1984; Webb S. S. Charles Churchill. New York, 1996. Этот тезис противоречит господствующим убеждениям и потому не получил должной оценки.]

В таком случае первая альтернатива предполагает – как в то время свято верили вигские историки, – что правление Стюартов положило бы конец парламентам. Это по крайней мере спорно: если Карлу I, Карлу II и Якову II было тяжело работать с парламентами в основном из-за религиозных конфликтов, можно предложить альтернативный сценарий, в котором достижение компромисса по религиозным вопросам сделало бы Стюартов не более нерасположенными к практике работы демократических ассамблей, чем любая другая династия. История Стюартов после 1688 г. подтверждает это, поскольку побег Якова II в 1688 г. не решил династического вопроса. Заговоры с целью реставрации “готовились, разоблачались и расследовались в 1689–1690, 1692, 1695–1696, 1704, 1706–1708, 1709–1710, 1713–1714, 1714–1715, 1716–1717, 1720–1722, 1725–1727, 1730–1732, 1743–1744, 1750–1752 и 1758–1759 гг. Вдохновленные якобитами иноземные вторжения срывались стихией и королевским флотом (почти в равной пропорции) в 1692, 1696, 1708, 1719, 1744, 1746 и 1759 гг.”[325 - Holmes G., Szechi D. The Age of Oligarchy: Preindustrial Britain 1722–1783. London, 1993. P. 97.]. Эти попытки все чаще сопровождались прокламациями Якова II, его сына и внука, в которых провозглашалось безграничное уважение к формам государственного устройства, прежде подвергавшимся угрозам с их стороны. После 1689 г. с минимальной терпимостью к представительным ассамблеям стали относиться уже Вильгельм Оранский, виги и Ганноверы, а Стюарты в изгнании начали призывать к созыву свободных парламентов, не восприимчивых к щедротам духовенства[326 - Например: His Majestie’s Most Gracious Declaration to all his Loving Subjects, 17 April 1693 // Szechi D. The Jacobites: Britain and Europe 1688–1788. Manchester, 1994. Pp. 143–145.]. Помимо цели освобождения вестминстерского, эдинбургского и дублинского парламентов, существовала легитимистская конституционная теория, которая, подчеркивая значимость монархии, подразумевала, что единство королевств Англии, Шотландии и Ирландии выражается исключительно в факте их подчинения общему суверену. В 1660 г. восстановленная монархия намеренно отменила кромвелевские унии с Шотландией и Ирландией; надеясь на поддержку шотландцев, Стюарты планировали отменить и унию 1707 г. Шотландские якобиты стремились к реставрации династии Стюартов и эдинбургского парламента, а ирландские якобиты десятилетиями вынашивали аргументы о законодательном равноправии Англии и Ирландии, громче всего провозглашенные ирландскими вигами в 1780-х гг.[327 - В запоздалой записке Карла Эдварда Стюарта с перечислением пунктов для следующего торжественного заявления в 1753 г. значится: “7. Предложить свободному Парламенту унию трех королевств”, см.: Szechi D. The Jacobites: Britain and Europe 1688–1788. Manchester, 1994. Pp. 150–151. Однако этот гипотетический сценарий был неправдоподобен, и при планировании вторжения в 1759 г. французы по-прежнему предполагали роспуск унии 1707 г., см.: Nordmann Cl. Choiseul and the Last Jacobite Attempt of 1759 // Cruickshanks E. (Ed.). Ideology and Conspiracy: Aspects of Jacobitism, 1689–1759. Edinburgh, 1982. Pp. 201–217.] Если бы Якова II не сгубил его религиозный пыл, такой конституционный modus vivendi мог бы подойти и для него.

Подобная структура оказалась бы столь же полезной в Северной Америке, как и на Британских островах. До 1770-х гг. американцы-колонисты тоже порой выражали желание получить большую законодательную автономию в стабильных рамках империи. Они обращались к аргументу, который Ганноверам казался поразительно торийским, связанным с огромным пиететом к короне: ассамблея каждой колонии называлась равноправной вестминстерскому парламенту, а составные части империи, как утверждали американцы, объединялись только подчинением общему суверену. Этот аргумент был свойственен не только немногочисленным американским колонистам. Он был распространен и в Англии, в сочинениях реформаторов вроде диссинтерского священника и философа Ричарда Прайса[328 - Price R. Observations on the Nature of Civil Liberty, the Principles of Government, and the Justice and Policy of the War with America. London, 1776. P. 28: “Империя представляет собой совокупность государств или общин, связанных воедино. Если каждое из этих государств имеет свободу выбора формы правления и независимо от других государств в отношении налогообложения и внутреннего законодательства, но при этом все их объединяет соглашение, альянс или подчинение Верховному Совету, представляющему их как единое целое, или одному монарху, наделенному верховной исполнительной властью, то в таких обстоятельствах империя становится империей свободных людей”.]. Подобно тому как якобизм на поздних стадиях стал походить на протестное движение, когда к его доктринальным основам прибавился ряд общественных требований, заложивших почву для платформы Джона Уилкса, конституционные доктрины эхом отдались во многих неожиданных точках политического спектра. Британия Стюартов, возможно, пришлась бы по вкусу электорату по обе стороны Атлантики.

После провозглашения независимости стало казаться, что американские колонисты всегда были ярыми противниками монархии. Некоторые отрывки из сочинений отцов-основателей действительно можно интерпретировать подобным образом. К примеру, в 1775 г. Джон Адамс, который одним из первых в своем поколении стал призывать к полной независимости, а впоследствии стал вторым президентом США, утверждал, что идея “Британской империи” в Америке не гарантировалась конституционным правом, “была внедрена в качестве аллюзии на Римскую империю и должна была внушить мысль, что прерогатива имперской короны Англии” была абсолютной и не распространялась на Палату лордов и Палату общин[329 - 6 февраля 1775 г., см.: John Adams and Jonathan Sewall [sc. Daniel Leonard], Novanglus and Massachusettensis; or Political Essays, published in the Years 1774 and 1775, on the Principal Points of Controversy, between Great Britain and her Colonies. Boston, 1819. P. 30.]. Однако большинство колонистов привлекала удобная и внешне патриотическая точка зрения, что каждая колония была связана с империей только посредством связи с короной. Для многих американцев эта модель оставалась привлекательной и после обретения независимости. В 1800 г., размышляя о текущем балансе сил между федеральным правительством и штатами, вирджинский революционер Джеймс Мэдисон, соавтор “Федералиста” и избранный в 1809 г. четвертый президент США, утверждал:

Фундаментальный принцип революции заключался в том, чтобы колонии были скоординированы между собой и с Великобританией внутри империи с общим исполнительным сувереном, однако не объединялись общим законодательным сувереном. Законодательная власть в каждом американском парламенте оставалась столь же полной, как и в британском. Королевская прерогатива в каждой колонии действовала через признание верховенства исполнительной власти короля, как происходило и в Британии, где также признавалось это верховенство[330 - Hunt G. (Ed.). The Writings of James Madison. 9 vols. New York, 1900–1910. Vol. VI. P. 373.].

Это была старая парадигма дебатов, в которой на первом плане стояли хартии, статуты и привилегии общего права. Само собой, колониальные аргументы в итоге стали выражаться в рамках достаточно сильно отличающейся парадигмы общего права, которая оказалась весьма опасной. Его происхождение можно проследить до середины 1760-х гг. К примеру, в 1764 г. бостонский юрист Джеймс Отис, один из первых патриотов-полемистов, обратился к предложенному Локком антистюартовскому аргументу о естественном праве, чтобы доказать, что правительство распускалось всякий раз, когда законодательная власть предавала его давление и тем самым рушило “этот фундаментальный, священный и неизменный закон самосохранения”, ради чего мужчины “вступали в общество”[331 - Otis J. The Rights of the British Colonies Asserted and Proved. Boston, 1764. P. 23.]. Революционная доктрина о том, что по “закону природы” люди, покидающие родину, чтобы построить новое общество в другом месте, “восстанавливают свою естественную свободу и независимость”, еще в 1766 г. прозвучала из уст уважаемого вирджинского политика и публициста Ричарда Бланда. Согласно Бланду, “юрисдикция и суверенитет покинутого ими государства прекращаются”, поскольку эти люди “становятся суверенным государством, независимым от государства, от которого они отделились”[332 - Bland R. An Enquiry into the Rights of the British Colonies; intended as an Answer to ‘The Regulations lately made concerning the Colonies, and the Taxes imposed upon them considered.’ In a Letter addressed to the Author of that Pamphlet. Williamsburg, 1766 (перепечатка: London, 1769). P. 12.]. После революции подобные аргументы были выстроены в прямую дорогу к независимости. И все же этот переход к парадигме естественного права не был неизбежным и не распространился повсеместно до 1770-х гг. Если бы империя еще с 1688 г. была организована на основе автономии колоний, лично связанных с королем, подобные положения естественного права, возможно, даже не были бы сформулированы. Англо-американские диспуты могли бы пойти по другому пути и развиваться в четко определенном, обсуждаемом контексте конкретных свобод и привилегий[333 - Даже A Summary View of the Rights of British America (Williamsburg, 1774) Томаса Джефферсона, которое перекликалось с доктриной Бланда и Отиса о праве народа основывать новые государства (с. 6), было составлено в старой форме петиции в адрес короны с просьбой исправить ошибки, но использовало и новую парадигму естественных прав.].

В рамках английского права была еще одна сфера, где дебаты могли пойти в другом направлении. Формально все земли Америки были переданы короной поселенцам на правах “свободной и равной барщины”, как если бы они находились в поместье Ист-Гринвич в Кенте[334 - Barnes V. F. The Dominion of New England: A Study in British Colonial Policy. New Haven, 1923. P. 178; Andrews Ch. M. The Colonial Period of American History. 4 vols. New York, 1934–1938. Vol. I. P. 86 n.]. По закону они были просто частью королевских владений. В 1766 г. Бенджамин Франклин высмеял эту древнюю доктрину английского земельного закона, однако остальные использовали ее в республиканских целях[335 - [Franklin B.] On the Tenure of the Manor of East Greenwich // Gazetteer, 11 January 1766 // Labaree L. W. et al. (Eds). The Papers of Benjamin Franklin. New Haven, 1959 –. Vol. XIII. Pp. 18–22.]. Это была доктрина, на которую могли ориентироваться обе стороны. Джон Адамс цитировал ее в интересах независимости, чтобы показать, что в английском праве при Якове I не содержалось ни положения о “колонизации”, ни “положения… об управлении колониями за Атлантическим океаном или за четырьмя морями властью парламента, ни положения о даровании королевских хартий субъектам, которые будут основаны за границей”[336 - Novanglus and Massachusettensis, p. 94.]. По-прежнему бытовало мнение, что колонисты могут использовать доктрину, чтобы предоставить конкретное толкование трансатлантической конституции. Однако эту доктрину можно было использовать и иным образом: утверждение, что люди возвращали свои права по закону природы, покидая королевство, всегда было уязвимым, поскольку король обладал гарантированным общим правом предотвращать подобную эмиграцию (по приказу ne exeat regno). Если колонии были королевскими пожалованиями, некоторые колонисты могли утверждать (вопреки заявлению Бланда о том, что колонии были свободными и независимыми государствами), что они по-прежнему оставались подданными Английского королевства, а следовательно, могли рассчитывать на все права англичан, включая “нет налогам без представительства”. Полная независимость не была ни единственным возможным, ни неизбежным исходом феноменального подъема конституционной и политической теории, наблюдаемого в Америке в 1763–1776 гг.

Несмотря на положения естественного права и самоочевидные истины Декларации независимости, которые вытекали из этих положений, эта более старая конституционная парадигма оставалась базовой до самого начала войны. В 1775 г. лорд главный судья лорд Мэнсфилд в ходе дебатов в Палате лордов заявил, что требования колоний сосредоточены на принципе британского господства, а не на деталях противоречивого законодательства.

Если я не ошибаюсь, в одном месте Конгресс сводит все свои недовольства к принятию деклараторного закона [1765 г.], который утверждает главенство Великобритании, или ее право создавать законы для Америки. Это главный камень преткновения. Они отрицают само право, а не способ его реализации. Они передают королю Великобритании номинальное господство над ними, но ничего более. Они отказываются от зависимости от короны Великобритании, но не от самой личности короля, которому они собираются передать шифр. При благоприятном стечении обстоятельств они окажутся в тех же отношениях с Великобританией, в которых сегодня состоит Ганновер, а если говорить точнее, в каких состояла Шотландия по отношению к Англии до заключения унии[337 - [Cobbett W., Hansard T. C.]. The Parliamentary History of England from the Earliest Period to the Year 1803. 36 vols. London, 1806–1820. Vol. XVIII. Col. 957–958.].

Таким образом, конституционные доктрины и практические цели были взаимозависимы. В Британии восемнадцатого века под властью династии Стюартов подобные доктрины проще было бы использовать в качестве способа пересмотреть имперские отношения, чтобы совладать с ростом населения колоний, их благосостояния и политической зрелости. В итоге после доклада графа Даремского 1839 г. метрополия рассмотрела бы вопрос о возможности делегирования имперской власти. Вполне вероятно, что непрерывный или отреставрированный режим Стюартов на Британских островах последовал бы конституционной формуле, которая невольно поспособствовала бы более раннему запуску процесса имперского делегирования, и тем самым нашел бы применение американским амбициям, вместо того чтобы им противостоять. Однако реставрации Стюартов, само собой, не произошло, и прогрессивная Британия все больше стала склоняться к блэкстоуновской доктрине абсолютной власти короны в парламенте, в то время как ретроградная Америка, все еще одержимая идеями жившего в семнадцатом веке юриста сэра Эдварда Кока, в итоге начала вооруженное сопротивление.