Илиннарэ

– Ни хрена себе у вас игры…

– …Это не у нас, Даничка.

Науро хмуро выбралась из-под одеяла, спрыгнула с дивана и прямо на четвереньках пошла в свой угол, продолжая на ходу:

– Я ж тебе говорила, тут своего дерьма выше холки. Сначала все классно, все друг другу братья-сестры, мир-дружба-фрилав, а потом приходит такая вот… и начинается. Вам нельзя рядом сидеть, им нельзя целоваться, этот для этой, эта для того… В куклы не наигралась в детстве, да, Танечка? И еще и сестру тому же учит!

– Науро…

– Я не Науро!.. – рявкнула девчонка чуть ли не в полный голос.

За полгода знакомства с Танькой Даник впервые увидел ее испуганной.

– …я Айра! – чуть тише закончил фразу Айра, и мамочка откровенно выдохнула. Данька, честно говоря, тоже: после всего сказанного вполне могло прозвучать «я Ольга», и ломать выстроившуюся стену пришлось бы воистину героическими усилиями.

А пока воцарилось молчание. Танька сидела, глядя в стену, Айра еле слышно сопел и поскуливал в углу, а Даник медленно летел над поверхностью сонного океана, все реже взмахивая крыльями и все чаще цепляя лапами гребни волн. Потом летящая рядом птица повернула к нему лицо (Данька узнал в ней «пухляшу» Зойку), и проговорила печально:

– Эх, вы, дети. Сами тащите за собой… злобу, ревность, жадность… а на меня потом рычите. Будьте вы добрее, а? Как мне вас научить?

Вытянула ставшее огромным крыло, невесомо огладила им Даньку по клюву, потом вовсе сложила крылья и ушла на цыпочках за горизонт. Прямо по воздуху.

Данька удивился и посмотрел вниз. Выяснилось, что он висит над небольшой лужей на асфальте, в которой отражаются подошвы его туфель, и в одной подошве застряла какая-то блестящая проволочка. Подняв ногу к самому лицу, он с ужасом разглядел, что это раздавленный клапан от сакса. За спиной засмеялись, Айкин голос произнес длинную фразу, полную сочетаний «щц» и «кй», из которой Данька сумел понять только слова «сексофонист позорный». Разозлившись, он попытался приземлиться – но под ногами открылся канализационный люк, оттуда высунулась мохнатая зубастая морда, взвыла множеством голосов «йа-а-а – Лю-цы-феерр!»[15 - Строчка из известной песни А. Хвостенко и А. Волохонского], и попыталась цапнуть его за лодыжку. В панике задрыгав ногами, Данька почувствовал, что теряет равновесие, беспорядочно забил крыльями, перекувырнулся и плюхнулся в воду. На мгновение все тело прожгло холодом, но тут же очередная волна, шепнув «…тише, солнышко…», бережно накрыла его сверху —

и стало наконец-то тепло, спокойно и уютно. До самого утра.

4

И однажды из берлоги утащила медвежонка.

    Н. Матвеева

За две недели, прошедшие до Айкиной днюхи, успело случиться много интересного и важного.

Во-первых, Данька встретил Дашу. То есть еще не встретил, просто она прошагала мимо, размахивая головой и скрипичным футляром в такт «Lullaby of Birdland», и розовый помпон на ее берете возник и растворился в сумерках, как топовый огонь рыбачьей шхуны – но Данькины береговые наблюдатели бдительно отследили излишне вольное суденышко и зафиксировали в положенных журналах. Что это за носовые фигуры такие, в самом деле? Что за пропорции? Почему корма нестандартная? Появится еще раз на горизонте – сходим проверим эту «рыбачку»!

Во-вторых, Даньку укусила Женя. Все утро после той его ночевки у Таньки – ходила вокруг, обнюхивала с подозрением, а потом вдруг молча кинулась и цапнула за щеку. Непонятно даже, чей шок был сильнее: хозяев Жени, которые до сих пор не без оснований считали свою питомицу самым добрым доберманом в мире, или Даньки, который последние четыре месяца честно делил с ней диванчик, подушку и чуть ли не миску (случилось пару раз хлебать с бодуна из Женькиной поилки – благо, воду в ней меняли ежедневно). Когда он появился на ближайшем сборище с пластырем в полщеки, девчонки в один голос ахнули, весь вечер его наперебой жалели – и только Айра, улучив момент, постучал по лбу пальцем и прошептал: «братишка, ты псих… после вервольфа – к доберману лезть!..» Данька потом несколько дней доказывал себе, что вервольфов не бывает (по жизни, по жизни!), просто у Жени накопились к нему претензии, которые она и высказала единственным доступным ей способом. Было бы что-то серьезное – вообще бы глотку порвала…

У самого Даньки, надо сказать, претензий тоже накопилось немало. Натурально же собачия жызнь, одна радость, что блох нет. Нафиг такое «бесплатно»? Кусать он, правда, никого не стал, но поднял волну среди уже многочисленных знакомых пиплов – и со второй попытки сумел вписаться[16 - поселиться, устроиться (хип.)] в довольно приличную «коммуну» в старом доме на Васильевском. Приличную, конечно, по меркам тусовки: то есть здесь кое-как следили за чистотой «общественных мест», курили преимущественно в форточку, более-менее соблюдали тишину после двух часов ночи, и решительно, вплоть до физических мер воздействия, не одобряли опиаты. Не «Танькобаза», короче, но все равно – по сравнению с собачьим диванчиком в прихожей, Данька переехал в звездатый отель. У него даже появилась собственная половина рабочего стола, достаточная для рисования чертежей: до сих пор это приходилось делать на уложенной на колени доске, отпинываясь от Жени, чтоб не рвала и не слюнявила лист.

Впрочем, последнее обстоятельство уже особой роли не играло. Ибо, в-третьих, к концу октября в Данькином универе вывесили списки представленных к отчислению, где среди множества прочих значилась и его скромная фамилия. Что было вполне ожидаемо, после инициативной замены июньских экзаменов по «линейке» и физике развеселым двухнедельным автостопом – но одновременно все-таки неожиданно и неприятно. Была некая дурацкая надежда, что «как-нибудь рассосется»: перепутают что-нибудь, поставив ему чужую отметку, или позвонят из деканата и строго скажут: «Даниил, пересдача во вторник в девять утра в аудитории четыреста восемь, не опаздывайте!» – тогда он, безусловно, сел бы за учебники и пересдал хотя бы на тройку. Такое на него действовало.

Вместо этого позвонила Оксанка, староста его группы, и нервно сообщила: «Донин, дурак, тебя у деканата повесили! Приезжай прямо щас, попробуем снять.»

Разумеется, никуда он не поехал. Спозаранку наблюдать себя повешенным у деканата, да еще участвовать в собственном снятии, под презрительными взглядами однокашников – это было выше его сил. Промямлил в трубку, что «постарается как можно быстрее», а сам выключил телефон и бухнулся обратно спать. По невеселом пробуждении выпросил у соседа по комнате «пяточку», чуток ей успокоился, пожевал сухой овсянки – и решил отчаянно, что «да пошли они все». Проживу и так, мол, без всяких ваших высших образований. Повеселел слегка, взял сакс и поехал в центр аскать. Оксанка названивала ему еще пару дней, потом написала: «Гудбай, Донин, жди повестку», и исчезла. Судя по всему, его недолгое студенчество было окончено.

Повестки, впрочем, Данька не боялся, потому что имел «белый билет» сразу по зрению и по болезни позвоночника. В универе он решил больше не появляться, родителям пока вешать лапшу на уши – а дальше «будем посмотреть».

Оставался еще вопрос, рассказывать ли об этих траблах пиплу. С мамой Данька сразу решил поделиться – бо она же его насквозь видит, все равно начнет выпытывать – а вот с братьями-сестрами имело смысл подождать. Спросят – ответит как есть… но, скорей всего, не спросят. Внесистемную жизнь у них обсуждать было – за редкими исключениями – не принято.

После инцидента с Айкой, откровений Айры-Науро и странных намеков про Танзу с Нюшерой, Данька укрепился в давнем подозрении, что у каждого из Истинных Пиплов имеется за душой какая-то тайная неприятность, какой-то дефект, погнавший его (или ее) в «систему» и не позволяющий уйти. Те же, у кого все было нормально в голове и в доме – для тех тусовочная жизнь была просто развлечением, легко отставляемым в сторону ради учебы или работы. Сестричка Орли, например, частенько пропускала сборища, даже на игрушке легко могла представиться по-цивильному («…Ира, хоббит-полуэльф, менестрель… уносите мастера…»), и беспокоилась, когда не имела возможности позвонить родителям. Даньку это раздражало, и он прекрасно понимал, почему: Орли себя вела, как положено нормальному человеку. Играла, но не заигрывалась. А самому Даньке, еще недавно гордившемуся своей нормальностью, это давалось все труднее с каждым месяцем. Выходило, что и у него есть какая-то проблема, не дающая жить по-человечески? И если он ее выследит и удавит – наверное, все наладится?..

И опять придется вернуться в универ, чертить ненужное и программировать бессмысленное, читать учебники вместо нормальных книг, пропускать посиделки и игрушки…

Ну его нафиг!!!

***

– Да, сынок, это испытание. Принять решение, а потом за него отвечать. И никто его за тебя не примет, и ответственность – только твоя. Привыкай.

Танька, слава Эру[17 - Эру Илуватар – верховное божество в мире Средиземья], все поняла как надо. Не ругалась, не переубеждала, но и не ободряла – мол, прорвемся, все фигня, кроме пчел. Спокойно объяснила, что будет тяжело, по-настоящему, по-взрослому. Развеяла походя пару иллюзий – например, что теперь станет больше времени на тусовочную жизнь: меньше его станет, если вообще. Напомнила, что в универе всегда можно восстановиться («…выйти из мертвятника…» – с мрачным юмором подумал Данька), и не надо этого бояться или стесняться. Посоветовала сразу же, не откладывая, искать работу – и рассказать все родителям после первой зарплаты, но ни в коем случае не раньше.

– Ты с ними только ссориться не вздумай! – она строго погрозила Даньке пальцем. – Самостоятельность – это круто, но тебе до нее еще… ууу, сколько. Ты еще долго будешь от них зависеть. Нечего морщиться! Потом еще спасибо скажешь, что они у тебя были и помогали! У некоторых, вон…

Она осеклась и прикусила губу. Выждав немного, покосилась на сына: тот, сощурившись исподлобья, ждал продолжения.

– Есть у нее родители, – неохотно призналась Танька. – Только не надо их упоминать, понял? Ни при ней, ни при ком. Когда-нибудь расскажу, но пока – забудь. Пожалуйста.

Данька молча кивнул, помялся немного и начал:

– А ты ей…

– А тебе я?.. – перебила Танька.

– Ясненько, – разрешив давнюю загадку, он вздохнул даже с некоторым облегчением. – Увела, значит, ребенка из законной семьи. Посадила на полянку, воспитала, как цыганку. За тобой милиция не гоняется, случайно? Листид энд вонтид? А то нагрянут и повяжут нас, вот будет моим старикам удар! Отпрыск-то, вместо того штоб учицца – в банду пошол, дитёв похишшат! Да прям в адиетанты к главной бондитке! А главна-то у них – глазом синя, власом густа, ростом с березу, и в кажном рукаве по ножику, а пушка и вовсе в такомном месте припрятана, што срам сказа-а-ать… Танька, не бей меняа-а, я пошутил, ты маленькая белая и пушыстаяа-а, оймама-а!

– Люди добрые, он меня блондинкой обозвал! Небр… ритой! Несовер! Шенно! Летней!! Куд-ды побег, подлец!

***

Короче говоря, ко второму ноября Данька приплыл с таким фейерверком в голове, что Аечка вместе с маминым заданием отступила куда-то на десятый план. Разумеется, он ее оттуда вернул, как только увидел на месте сбора у метро – но все равно поначалу ловил себя на том, что глазеет больше не на Айку, а на Шушеру. Гадая втихомолку, что же имела в виду Танька и какая семейная драма скрыта за этой веселой и беззаботной с виду мордочкой.

Нюшка, однако, заметила его повышенное внимание: то ли сестра ее предупредила, то ли сама проявила бдительность. Так или иначе – выждала, приготовилась, и в ответ на очередной брошенный Данькой взгляд скорчила такую рожу, что половина гостей полегла на месте от хохота. Уж к чему, к чему – а к обезьяньим ужимкам Нюшина физия была приспособлена идеально.

Но все-таки она его пощадила: выбрала момент, когда Айка на них не смотрела. Добрый Ух как раз в это время вдохновенно толкал очередную телегу[18 - «толкать телегу» – рассказывать байку, часто – придумывая на ходу (хип.)], так что именинница только на секунду обернулась, не сильно заинтересовавшись происшествием. Ну, корчит Анька морды – так она все время их корчит, что такого? Бибизянка – она и в Питере бибизянка, как говорится.

Данька же, наконец сообразивший, во что выльется обнаружение Аечкой его «левого интереса» – срочно нашел повод перебраться к ней поближе, включился в разговор… раз встретился глазами, потом еще раз, потом стал поглядывать ниже – в очень симпатичный вырез кофточки… И скоро забыл напрочь о Шушере с ее заморочками и тайнами. Тем более что мама сегодня решила не смущать молодежь своим присутствием, Айра отговорился от приглашения учебой, других «старших» просто не позвали – и теперь вокруг кипело ничем не сдерживаемое юное хулиганство, подогретое, вдобавок, обилием вкусных напитков. Выходки были смелыми, шутки – острыми, а кульминацией вечера стала полуночная игра «в правду», непонятным образом превратившаяся в коллективное раздевание и только чудом не перешедшая в веселую групповушку (приняла бы Машка-Рыжая на прекрасную грудь еще полстакана, сбросила бы ночнушку на счет «три» – так вся история Данькиной жизни, может, пошла бы по-другому…)

А после, когда отсмеялись, оделись и пошли курить на лестницу – Машка уже обнимала Даньку, как своего, и была мягкой и ласковой, и все вокруг поглядывали с одобрением и легкой завистью, и ему стоило больших трудов напомнить себе, что его цель – Анька… тьфу, какая Анька – Айка! Впрочем, Машка все поняла, умничка рыжая, и когда под утро разошлись последние гости, а Нюшера давно и крепко спала за закрытой дверью – сама нашептала подруге на ухо и привела ее, сонную и податливую, на диван к Даньке. А потом полулежала рядом на краешке, улыбалась, глядя на них, мурчала и откровенно поглаживала себя под ночнушкой. Всей позой и жестами будто говоря: «пусть мяудевочка побалуется, ммне мррразве жалко… он уже все мррравно мой…»

5

Терпеть не могу людей, неспособных удивляться.

    АБС, «Понедельник начинается в субботу»

Чем меньше оставалось до Нового Года, тем сильнее Данька запутывался. В такую сеть ему попадать еще не приходилось.

Формально после днюхи он оказался «помолвлен» с Айкой, с благословения мамы и вопреки недовольному рычанию Айры («Феррр-ботн! Гау!»). Его самого это вполне устраивало, хотя после того раза между ними ничего серьезного не было (да и в тот раз, честно говоря, все ограничилось поцелуями и уроком взаимной анатомии). Аечке, кажется, пока тоже было достаточно: в конце концов, она была всего лишь девятиклассницей из хорошей семьи, и хотела в первую очередь романтики, во вторую – чтобы подружки завидовали, и только в тридцать пятую – постельных развлечений. Так что теперь на сборищах они сидели в обнимку, переглядывались, терлись носами, иногда скромно обжимались – и этого, в общем, хватало.