Дубовая рубаха

Было бы ложью сказать, что человек на всех парах мчащийся в ад, задумывается над тем куда именно он направляется. Падение стремительно, и единственная мысль, которую оно быть может допускает, скорее является предчувствием, предчувствием конца. Не сложно догадаться, что предвосхищая своё столкновение с бездной человек не может ни видеть последствий, которые за ним последуют. Когда речь идет о падении, то всякая двойственность тут же отметается в сторону, предоставляя сухой и безжалостной конкретике разрешать исход этого события, настолько величавого насколько и постыдного. Пан или пропал, либо разобьешься на смерть, либо выживешь, и вроде бы других вариантов быть не может, но случай и здесь вносит свою лепту в жизнь несчастного человека, и насмехаясь, делает из него калеку, сломавшего себе все кости. Обездвиженный, без всякой надежды на выздоровление, этот страдалец, постепенно смиряется с выпавшей на его долю участью, свыкается со зрелищем неустанных оргий и мало-помалу, за неимением иного занятия, начинает питать надежду стать их участником.

Мечтал ли я о погибели бросаясь в этот омут с головой? Как и всякий восторженный юноша, избравший себе судьбу бальзаковского Люсьена я лишь этим и грезил, нарочно выдумывая массу неправдоподобных причин держаться заданного курса. Возводя меж собой и миром высокие стены, кирпичами которой служили убеждения и можно даже сказать философские теории, впрочем, довольно таки поверхностные и даже перевернутые с ног на голову моим воспаленным от постоянного потребления вина разумом, я каждый день находил себе новые поводы для страдания. Исходной точкой, той самой ступенью оттолкнувшись от которой я оказался в притоне, был конфликт с Катериной Викторовной. И если на поле брани войска противников друг на друга взирая, знают, что лишь огнем и мечом возможно добиться победы, то война развязанная мной имела совсем другие свойства. То было противостояние интересов, и настолько противоречивых, что за неимением точек соприкосновения абсолютно во всех вопросах, сражение как таковое было просто невозможно. "Я тебе про Фому, а ты мне про Ерёму" – вот какими словами можно было бы описать то моё противоборство с матерью.

Разговаривая о совершенно несовместимых друг с другом вещах каждый из нас был прав по своему, а значит ошибался и я, и Катерина Викторовна. В подобных ситуациях, и в этом я убедился в последующем, единственным судьей, справедливым и беспристрастным, является время, которое решит все за сражающихся, если те конечно не будут этому противится. И устав от того, что все наши усилия бессмысленны, а слова пущены в пустую, мы сложили оружие и стали ждать наступления того самого дня, когда я наконец-то смогу понять свою мать, а она в свою очередь меня.

Но преображение это произошло там, в будущем, и можно даже сказать совершенно с другим человеком, а не с юношей, который все глубже и глубже увязал в болоте, даже не замечая этого. Говоря о падении я упоминал, что есть в нем нечто величавое, а что именно так и не указал. Причиной же по которой этот процесс был обрисован именно так, а не иначе, является одно из убеждений, коим я придерживался ранее, и даже сейчас спустя годы, если не следую, то по крайней мере отдаю должное.

Снисхождение в ад, столь же возвышено как и восхождение на небеса, если оно имеет под собой твердое намерение. Неоднократно взвесив все За и Против, пройдя испытание сомнениями и вопросами к собственным рассудку и совести, добровольный грешник во многом схож со святым, который так же отрекается от середины и видит лишь черное и белое. Так я подходил к этому вопросу, и потому падение моё было более стремительно, чем оно могло бы быть осуществляясь само по себе. Отталкиваясь от этого постулата о середине, я естественно все более и более от неё удалялся, потому как постоянно сталкивался с её представителями, которых поголовно считал глупцами. Они, эти приверженцы, моим доводам о черном и белом противопоставляли лишь теорию о том, что в жизни имеется масса цветов. И во многом я был с ними согласен, но что может дать эта синяя, зеленая и желтая мишура, беспрестанно циркулирующая в пространстве и сбивающая меня с толку? Любому художнику известно, что смешав в одно все цвета разом, получится нечто напоминающее грязь.

По юношескому легкомыслию своему, я нисколько не сомневаясь в правильности данного предприятия, отклонил любую возможность жить серединой и взялся за изучение черного и белого. Из соображений простоты самого предмета и не забывая о противоборстве с Катериной Викторовной я принялся постигать ад, в доступных для меня пределах, и притон был для этого самым подходящим местом.

Стоит отметить, что перед любым взрослым, который мог бы задаться теми же, что и я целями, у меня было некоторое преимущество, а именно отсутствие привычек. Я к примеру, не стал бы в подражание какому-нибудь заправскому хирургу расчленять тело ада, и даже бы не подумал отыскивать в его внутренностях причину того или иного заболевания, коих у него большое количество. Нет, я был убежден в том, что с легкостью проскочу через все пожары и не обожгусь, не было сомнений и в том, что сердце моё останется равнодушным ко всем тем оргиям, становившимся доступными благодаря притону. Что и говорить, но ведь именно привычки, их количество определяет уровень зрелости человека, и если строитель в силу своего ремесла и некоторого к нему предрасположения, привык ко всему подходить капитально и строго, то и по отношению к кутежу он будет занимать точно такую же позицию, а значит и шансов вырваться из лап порока у него куда меньше.

Но я ошибался, и все мои преимущества спустя время обернулись против меня. Едва начав жить, не имея даже какого-то определенного характера, я без раздумий начал выковывать его в притоне, в этой грязной и отвратительной кузнице, где грязью было и черное, и белое.

Однажды, и пожалуй этот день запомнится мне навсегда, ведь именно тогда  и началось постижение ада, который в действительности не имел никакого отношения к притону, я поймал себя на мысли, что избранный мной путь никуда привести не может. Находясь в состоянии при котором иллюзия падения, с её убежденностью в том, что похоть или пьянство являются объектом изучения и не более того, развеивается и перед тобой зловещей фигурой встает осознание, что эти два демона постепенно становятся частью тебя самого.

Абсолютно голый я лежал на полу залы, сжимая в объятиях девушку, одетую не более моего и уверенную в том, что иной жизни просто не существует. Кровь наша уже давным-давно обратилась в вино и ничего не соображая мы утопали в океане сладострастия, нелепо барахтаясь и трясясь словно в припадке. Дверь, бывшая до того закрытой скрипнула и на пороге появился Андрей. Ой-ой, – проблеял он и засмеявшись вышел из залы. Спустя буквально минуту, шесть пар глаз изучали наши фигуры распластанные на полу и готовые лопнуть от напряжения страсти их обуявшей. Она такая маленькая, – услышал я раздосадованный голос моей вчерашней любовницы – я не могу смотреть на это. Послышался шаркающий звук шагов, быстро удаляющихся прочь от залы, а в след за ним, откуда-то из глубины притона до слуха всех донесся писк сдерживаемых рыданий.

– В гальюн ускакала, – каким-то дурацким голосом проговорил Андрей, после службы на флоте имевший привычку использовать в речи морские термины.

– Вам бы следовало поменяться местами, – обращаясь ко мне прогнусавил голос незнакомца, появившегося в притоне пару часов назад – уж её то задняя часть точно никого бы не расстроила в отличии от твоей.

Все захохотали и вышли прочь из залы. Обмотавшись грязной простыней, лежащей тут же на полу я пошел вслед за ними и оказался на кухне, где веселье было в самом разгаре. Совершенно забыв о покинутой мною особе, я с бутылкой вина в руке, прижался к той, что была оскорблена моим нагим видом минуту назад и как ни странно не был ей отвергнут. Выслушивая сальные шуточки от своих собутыльников, которые на все лады пересказывали увиденную ими в зале сцену, я от души смеялся и совершенно ни о чем не думал.

Наконец-то вспомнив о брошенной на полу, я вышел с кухни и пройдя в залу обнаружил её спящей. Свернувшись калачиком и подобрав под себя все лежащие рядом с ней тряпки, она в эту секунду являлась тем кем была на самом деле, а именно ребенком, точно таким же как и я сам. Пораженный этим зрелищем я опустился на колени и осторожно приблизившись к мирно спящему ангелочку, всем существом своим прильнул к нему. Не отрывая взгляда с её лица, я сквозь полумрак царивший в комнате, сквозь искажавшие все румяна и туш, видел эту наивную красоту, тщательно сокрытую под маской блудницы, и от одного взгляда на которую по телу моему разливалось тепло. Разозлившись на себя, за то, что она лежит здесь по моей вине, я схватил её за плечи и грубо со всей имеющейся в моих руках силой, тряхнул это спящее, хрупкое тельце.

– Что случилось? – ничего не понимая пробормотала девица и посмотрела на меня смятенным взглядом своих очаровательных голубых глаз.

– Мы не закончили, – озлобленно пробормотал я, а она лишь улыбнулась.

Когда все закончилось и она уснула, как-то по-детски обхватив мои плечи, я поднялся с пола и стараясь не шуметь стал рыскать по зале в поисках своей одежды. Собравшись и тенью проскользнув в прихожую, я накинул пальто и вышел на улицу, никому ничего не сказав.

Бесцельно бродил я по потрескивающим от мороза улицам, с их без всякой пользы торчащими из промерзшей земли фонарями, давно потухшими и пропавшими в кромешной темноте ночного воздуха. Мерцающие точки на высоком, насмехающимся надо мной сейчас небе, складывались в свои извечные созвездия, на которые я и смотреть то толком не мог, боясь быть пристыженным и ими. Все, чем я жил казалось мне гадким и мерзким: закрывая глаза я видел как из стен притона вылезают все в слизи щупальца и с ног до головы окольцовывают моё тело; люди которых я называл друзьями, теперь представали передо мной в роли паяцев, вытанцовывающих на изувеченном теле того ангела, над которым я надругался, свою дьявольскую чечетку. Не говоря уже о том, что в любом зеркале пред которым я встану, сидело чудовище – похотливо скалящееся месиво, с глубокими без глаз отверстиями, смотрящими на всякого пустотой и холодом. При этой мысли тело моё сложилось пополам, словно нечто с чудовищной силой ударило меня в живот. Упав, я на какое-то время потерял контроль над своим телом и меня вырвало. На поразительной белизне снега вышедшая из меня жижа чем-то напоминала кровь, чем навеяла на меня рассуждения о смерти. Это было бы так просто, – подумалось мне и воображение тут же нарисовало болтающуюся под потолком петлю, лезвие ножа обагренного кровью и настежь распахнутое окно с болтающимися над пропастью ставнями – настолько просто, что даже страшно. И лишь сейчас я понял, насколько хрупка человеческая жизнь, но даже не стараясь думать о том, что ей необходимо дорожить, я как клещ вцепился в простоту, с коей человек может покинуть этот свет. Наложить на себя руки настолько просто, что люди приходя к этому рассуждают следующим образом, – тут я оборвал ход своих циничных мыслей и представив какого-то человека стал фантазировать какую бы он задал тираду, чтобы посмешнее вышло. Наложить на себя руки настолько просто, что я пожалуй сделаю это завтра, – проговорил человечек которого я представил – а может быть и послезавтра, ведь это такая мелочь, можно когда угодно ей заняться. Внутренне рассмеявшись, я поднялся на ноги и шатаясь, весь замерший в своем не по сезону легком пальто, заковылял в сторону притона, чтобы поскорее лечь в кровать или же напиться до беспамятства, в надежде тем самым вытравить из памяти эту досадную ночь хоть на какое-то время.

10

После той ночи я слег в постель и дня три даже пошевелиться не мог, настолько болело тело моё от пят и до затылка. Казалось даже, что в спальню вот-вот проникнет смерть, сядет на край кровати рядом со мной, завернутым в грязные тряпки и начнет свои проповеди. Нравоучения эти были неизбежными, ведь необходимо же было подвести хоть какой-то итог моей жалкой жизни, которой в виду её непродолжительности, фактически и не было. Иногда, когда в спальню заходила какая-нибудь барышня, которой я не видел до этого, в мозгу моем тут же вспыхивало "А вот и она!". Но юная незнакомка улыбалась, робко представлялась и уходила прочь, оставляя меня одного с этим нелепым убеждением в том, что к каждому человеку смерть приходит в каком-то особенном обличье, а именно в виде того, что человека и погубило. Всякий такой визит раздражал меня до одури, ведь я то готовился к исповеди, и был с собой настолько искренним, что даже надеялся тем самым выхлопотать себе местечко в раю, но все было зря. Незнакомки и незнакомцы уходили, а я прикованный к постели недугом, лежал с ощущением того, что они быть может подслушали мои мысли и найдя их весьма глупыми поспешили удалиться. Под конец мне и самому становилось смешно от этого бесконечного перечисления моих грехов, страхов и всего того, что жило во мне, развивалось и умирало, уступая место чему-то новому. Ведь совесть имеет такое свойство, при котором лишь первое к ней обращение еще хоть как-то наполнено мукой. Но если же ты обвинил себя в чем, пострадал за это, а затем повторился и сподличал, то совесть твоя лишь усмехнется и спросит – Ну что, сударь, и снова вы мерзавец в который раз? И хотелось бы ей ответить, что нет, или быть может, что вина моя в этот раз в другом заключается, но и сам ведь понимаешь насколько это нелепо. Отговорки все, и не более, – сам с собой шепчешься, потому как стыдно за эту трусость – знаешь же, что смалодушничал, а все еще выкрутиться пытаешься.

В итоге же, все выходит за границы действительного, и чувство вины, как и сама совершенная тобой подлость, перестают быть чем-то реальным. Я по определению не прав, – рассуждаешь ты – а значит все равно. Вот именно тогда то, когда тебе все становится безразлично, земля и уходит из-под ног, тогда-то все и становится чем-то потусторонним, ведь жизнь, сама реальность, как известно требует самого терпеливого и трепетного к ней участия.

Но сейчас, когда охваченное болезнью тело медленно тлело, и вот-вот должно было сгореть дотла, я и не пытался пойти на сделку с совестью, а лишь терпеливо ждал когда же костлявая разрешит все возникшие затруднения. Удивительно, но мысль о скорой моей кончине не внушала мне никакого страха, а была чем-то само собой разумеющимся. Возможно, что таковой она стала в первую очередь от того, что логика всех событий в целом, ни коим образом не исключала такой развязки, а наоборот к ней стремилась. В некотором роде, смерть была средством избавления от навязчивой реальности, и лишь мысль о возможности существования по ту сторону, страшила меня чрезвычайно. Проводя аналогии с рождением ребенка, с тем знаменательным моментом, когда новый человек покидает утробу своей матери, я видел бытие после смерти более тревожным, чем-то коим мучился сейчас. Когда я был лишь эмбрионом, – рассуждал я, едва дыша из-за сковавшей тело боли – опасность как таковая имело место за пределами моего обитания. Когда я подрос, она стала частью моей жизни. А что если в последующем она целиком и полностью поселится во мне, станет частью меня? Находя, что предположение это не лишено смысла, я тут же связывал опасность со страданием, и убеждаясь, что жизнь после смерти не что иное как самая обыкновенная подлость, грядущее издевательство над человеком, всячески отвергал мысль о её возможности.  Кому-то мои тогдашние выводы покажутся наивными и поверхностными, и это целиком и полностью так, но зачастую углубленный подход к сути вопроса приводит к пренебрежению того многого что лежит на поверхности. Да и чего можно было ожидать от ребенка, столкнувшегося с самой неприглядной стороной своей жизни, пришедшего от этого столкновения в замешательство и надломленного сейчас болезнью?

Но как бы там ни было, а выводы эти были смешны потому лишь, что целью своей ставили дать обоснование чему-то не имеющему никакой видимой причины, какому-то мистическому ощущению, притаившемуся в недрах души моей, и в чем я даже не отдавал себе отчета. То было чувство страха, перед жизнью и смертью, которое не было доступно моему пониманию, вытолкнутое из сознания цинизмом и насмешливостью. Оказавшись между молотом и наковальней, я и понятия не имел о том, что же мне выбрать, за что взяться и к чему готовится. Жизнь навязывала мне борьбу, которую я со спокойным сердцем принять не мог. Эта битва за выживание задавала новые стандарты и требовала беспрекословного им подчинения. Именно эти условия и являлись тем барьером, через который я отказывался перепрыгивать. Необходимо быть честным и разумным, справедливым и милосердным, – таковыми были эти догмы. Но разве знание всех языков мира поможет тебе в борьбе с двумя, тупыми как дерево, увальнями, перебравшими вина и потому решившими начистить тебе рыло? Нет, и еще раз нет! Борьба навязанная человеку ничем не отличается от разворачивающихся в дикой природе баталий за выживание, но если у волка есть клыки и когти, то тебе взамен их необходимо запастись бесполезными милосердием и мудростью, потому как идея человека немыслима без оных. На то ведь нам и дан разум! Но что если в действительности никто из нас разумом не обладает, а довольствуется лишь владением представления о нем?

И тут мысли мои, порожденные затуманенным недугом рассудком, судорожно трясясь побежали в другом направлении, чтобы найти там подтверждения вышесказанному. Ведь это же самое обыкновенное безумие верить в то, что продиктованные разумом решения, приводят к кровопролитным бойням за кусок драгоценного металла. Да и был ли мудрым тот, кто оценил этот булыжник выше человеческой жизни?  Нет, и на ум сразу же приходила мысль о том, что детей в школе должны обучать подлости и коварству, чтобы они в последующем надувая ближнего своего, упражнялись в хитрости, которая и является тем единственным механизмом, продвигающим человечество вперед.

Меня заносило все дальше и дальше. Желая постигнуть мир, я впитывал в себя лишь холодные факты о нем. Я знал, что люди ведут войны, прикрываясь причинами вряд ли способными оправдать убийство, но в тоже самое время мне и в голову не приходила мысль о том, что эти же самые люди, воздвигают дворцы и города. Более того, я без зазрения совести мог назвать висячие сады Семирамиды – памятником человеческого тщеславия и раздутого самолюбия, презирая тех, кто восхищался бы им. Да и какой прок во всех ваших городах и храмах? – спрашивал я себя – если они будут уничтожены войнами, вами же и развязанными. Возможно, что наряду с появлением дорогих сердцу привычек, зрелость человека ознаменуется так же и изменением взгляда на совершаемые другими людьми поступки. Если ребенок судит о содеянном по результатам, не обращая внимания на намерения, то с человеком взрослым ситуация совершенно противоположная.

В противоположность жизни, в том я себя умудрился убедить, смерть являлась чем-то неопровержимым, лишенным всякой двойственности. Но в тоже самое время, в ней была заключена великая тайна, а значит вопрос о её многогранности оставался открытым, что не давало мне наложить на себя руки.

Подобные мысли владели мной, неподвижно распластанным на кровати и наблюдающим за тем, как вокруг кружились охваченные буйством паяцы, уже переставшие быть моими товарищами. Будучи трезвым я не находил ничего веселого в том, что они проворачивали, даже не взирая на то, что хохот беспрерывно оглашал пространство притона, представшего передо мной в истинном свете. То была самая настоящая помойка под завязку забитая шутами всех мастей, которые и внимания на меня не обращали, что в общем-то нисколько меня не огорчало. Всеми забытый я получил возможность взглянуть на эту шайку глазами постороннего наблюдателя, и лишь убедится в верности мыслей пришедших мне той ночью проведенной на улице.

Когда же мне полегчало, я собрав все имеющиеся силы, поднялся с кровати и никому ничего не говоря, вышел на улицу. С трудом переставляя ноги и пыхтя папиросой, я шел по пустынным, ночным улицам, отчетливо понимая, что назад уже не вернусь. Что-то высокомерное было в мыслях овладевших мною в эту минуту, но я даже и не думал их сдерживать. Я перерос этих людей, – крутилось у меня в голове – и та жизнь, которой я жил, а они еще будут жить, отныне чужда мне.

Я шел домой, даже не веря тому, что Катерина Викторовна примет меня обратно. Отчетливо видя как она выставляет меня за порог, я сделав свой выбор, боялся, что ничего не смогу предпринять. С каждым шагом эта уверенность все возрастала, и мною овладевало отчаянье. Мне нужен дом, – говорил я сам с собой шепотом, заглушаемым порывистым ледяным ветром, пробирающим меня до костей – туда возвращаться нельзя. Да, осознание гибельности того места пришло ко мне, но что с того? Можно во всех подробностях знать, что такое любовь, да так ни в кого и не влюбиться до конца дней своих. Это болото снова проглотит меня, и я устав от беспрестанных обвинения и жалоб, схожих меж собой как две капли воды, перестану испытывать то чувство досады на самого себя, которое отличает человека от животного.