Вновь: первые сыны

– Приступить к Рассечению… – Он прошептал это для себя, запоздало озвучивая обязательное фиксирование вслух запуска Рассекателя.

– Я жду! – Изабелла процедила сквозь зубы, прожигая его яростными глазами.

– Это был единственный способ. – Банкер думал, глаза его были пугающе пусты. – Если повезло, значит, возможно, случилось первое безопасное перемещение органики.

– Перемещение куда?!

– Хороший вопрос.

7

Лишь беглого осмотра Зеркального хватило, чтобы отсечь и малую вероятность спрятанного там Адамы. Аккуратные швы корпуса разошлись, оголив каркас и содержимое синтетического механизма, сооруженного не только для хранения органических испытательных образцов, но и строгой аналоговой системы адаптации под аварийную ситуацию.

– Хорошо, что он остался здесь. – Банкер говорил с осторожным подбором слов. – Сможем изучить влияние квантовой запутанности. Он цел, значит, Зеркальный металл выдерживает…

– Заткнись! – Изабелла подошли к нему, непреклонная, волевая. – Если это не Адама, то где он тогда? Говори прямо, как есть!

– А как же твой друг?

– Ты можешь его вернуть? – Банкер молчал. – Может быть, знаешь, где он? А он жив вообще?! Молчишь. Так, значит, ты знаешь не сильно больше моего. Но в отличие от тебя Адаме я верю, а раз синтетика сделал он, то, хочется мне верить, он поможет обойти эту вашу систему защиты. На моей памяти хакером он был добротным, сам написал добрую половину этих долбаных систем.

– Ну и чего ты молчишь?! – Неизвестный голос разразился громом по всему помещению, источником его были динамики в потолке. Банкер взбудоражился, но лицо его выражало не радость, а раздражение и даже слабый страх. Это был голос мужчины средних лет, дерзкий, сильный, смелый достаточно, чтобы быть бесстрашным, но и без откровенной злобы, просто умеющий красиво переходить из крайности в крайность, как в театре, где искусство важнее смысла. – Она правильно спрашивает, потому что если у тебя нет ответа на то, что по ту сторону, откуда эти уроды возвращаются, то ты своим отчаянным экспериментом по устранению этих самых уродов откатил нас на два шага назад, потому что – что? Правильно, теперь нам надо чинить эту груду железа, которая в единственном количестве, дак еще и ее архитектор, если ты забыл, малька нам недоступен! Вот и давай вам свободу, как что, сразу на край лезете.

– Ты кто такой? – Изабелла теряла терпение, видя во всем этом абсолютный, раздражающий непрофессионализм.

– А, он даже не представил? Круто! Какой Банкер молодец. Хотя свою социальную низость с лихвой компенсирует работоспособностью. – Изабелла видела на лице Банкера нежеланное смирение от откровенно доминирующего голоса. – Меня, красотка, зовут Олдуай.

– Мне это ни о чем не говорит. Так что спрошу снова: кто ты такой?

– Тот, без кого тут бы все развалилось! Над ними, как показала практика, нужен контроль. Не забывай, Банкер, кому ты обязан своей жизнью. – Несколько секунд тишины отдавали чувством вины, испускаемой Банкером без слов, одним лишь видом. – Прошу прощения, миледи, но вы оказались на Буревестнике в самый подходящий момент. И нет, это не сарказм. Хотя сарказм тут напрашивается. Но я буду краток, а то времени у нас и так мало, а благодаря рукожопу Банкеру теперь его еще меньше.

– Вообще-то он спас меня и…

– Ты его защищаешь? Вау. Интересно. А ничего, что твой друг теперь тупо мертв, как и Ковак, что, в свою очередь, если ты не поняла еще нашу жопу, столь же критично, сколь и отсутствие теперь этих сволочей, которые стали нам примером того, ну, кем станем мы, если облажаемся. Как теперь, скажи-ка мне, самая тут умная, подготовить нас к перемещению, если больше не на ком делать тесты? Хотя молчи, все равно ничего не знаешь. Так, давайте-ка успокоимся, да, все вместе, после чего я скажу, что именно ты… эээммм…

– Изабелла.

– Да, Изабелла! Красивое имя, кстати, как и ты сама, Адаме повезло. Но! Нам тоже повезло, потому что этот твой гений отчасти виноват в… ну, во всем этом говне. Не знаю, что там тебе Банкер рассказал, но суть такова, что тот доигрался до того, что, видимо, сошел с ума, потому что адекватный человек не станет запираться в своей лаборатории, окружать себя роботами, которые убивают любого, кого видят, и при этом, так, между делом, уничтожит всех Зеркальных железяк. Да, тот, кто здесь – последний и единственный. А, теперь еще и поломанный. Спасибо идиоту Банкеру! Как же так можно было… А, ладно, че уж. Так вот, к сути. Я бы мог часами тут предысторию рассказывать, но у нас очень мало времени. Раз уж ты заявляешь, что знаешь его и еще и любишь, а он еще и любит тебя, – вау, круто, то послужи общему благу, топай вниз, попробуй до него доболтаться, может, он еще сохранил крупицы рассудка, и, не поверишь, но тогда у нас будет шанс не просто на нового Зеркального, но и возможность обойти сраную защиту Буревестника, к которой он, тварь такая, приложил свою тупую руку! Фух, могу быть горяч, признаю, уж есть косяк, но и как бы положение наше разрешает быть грубее обычного. Я как бы жить хочу, а этот человек… ну, не очень хочет, чтобы я жил. Ну и чтобы вы жили, разумеется.

Изабелла молчала под давлением набросанной информации. Что-то внутри нее так и кричит сопротивляться навязываемым обстоятельствам… но кое-что не позволяет упустить и малый шанс встретить Адаму.

– Если… – Изабелла хотела хоть чуть-чуть нащупать эту конструкцию, в которой она увязла в одиночестве, – …если Адама причастен к карантину, то, может, в этом есть смысл?

– Не, ну ты послушай ее – «смысл». Ну сиди тогда на жопке, скоро помрем тут все, а тебе будет о чем погрустить перед кончиной. Я с вас, люди, не перестаю удивляться, вот честно, ладно эти тут… но ты же новенькая, уж…

– Хватит, все, заткнись, надоел. Хочешь, чтобы я тебе слепо на слово верила?

– Если не веришь, – Олдуай заговорил значительно серьезней, – тогда иди вниз к своему Адаме. Ты либо болтай и ной о том, что нет доверия, либо иди уже к своему мужику.

– Откуда мне знать, что…

– Да сколько можно! Банкер, дай ей подзатыльник, а то она не понимает, что времени мало! Ты здесь ради него, ну так иди к нему, попробуй хотя бы помочь, ну не подохнуть, так, между делом. Ты же его любишь – проверь свою любовь.

– Нам все равно, – Банкер заговорил аккуратно, – даже если он сам тебя и позвал сюда. Мы в отчаянии. Вариантов почти нет. Не запустим установку, не проверим безопасность маршрута, считай, уже мертвы.

– Здоровяк прав. Давай, тащи свои пышные булки в лифт, я дам команду, и он опустится этажом ниже, туда, где твой мужик…

– Подожди. – Банкер что-то придумал, мысли его отставали от эмоций. – Это неправильно, я понимаю, заранее прошу прощения, Изабелла, но… давай не будем рисковать ей, а заставим его подняться сюда.

– Решили меня в заложники взять?!

– Нет-нет-нет. Постой, послушайте, прошу. Ты здесь из-за него, верно? Он пригласил тебя… или нет?

– Я получила от него сообщение. Просто просил прилететь.

Изабелла специально давала лишь часть правды, дабы быть максимально приближенной к искренности, прекрасно видя, на какой грани тут все находится.

– Олдуай, перекинь ему сообщение, что она здесь, и если он хочет… хочет, чтобы она осталась жива, то пусть….

– Идея, друг мой толстожопый, хорошая, но! Если он узнает, что она здесь у нас в плену, то просто пришлет своих роботов, которые просто все здесь уничтожат. Как тебе вариант? Вот и я думаю, что твоей инициативы уже хватит! Одну уже вот так внушил нам, что теперь разгребаем, хотя ведь как изначально все звучало логично и грамотно, ух! Я, к слову, удивлюсь, если Адама уже не отправил сюда своих подопечных железяк! Сила у него, так что работай, а решения буду принимать я, уж в этом моя специализация, если ты забыл. А теперь, Изабелка, топай к нему, помоги не только нам, но и себе, если, конечно, у тебя нет тупой мечты помереть с ним в обнимку, пока все вокруг будет гореть. Хотя, может, и не гореть, возможно, до этого не доживем, тут еды и воды осталось на пару дней, если не прибудет новая партия с новыми людьми.

Изабелла не хотела признавать правоту этого наглого Олдуая, но чем больше анализировала, тем скорее хотела поддаться порыву встретить Адаму. Порыву, который держится не только на чувствах. Зов все так же молчит, одиночество души впервые отдается давящей пустотой, словно бездонная дыра в сердце утягивает всю ее без остатка. Кажется, что, погрузившись в глубь Буревестника, на нее дополнительно давит толща вокруг, сокращая ее саму до незначительной частицы. Еще и Алви, вероятно, мертв. Что уже кажется странным, ибо его причину быть здесь она так и не узнала. И вот это принять она может, так даже легче в каком-то смысле, но вот Адама… больше она его не потеряет.

Сводка 2

Я горжусь тобой.

Вопреки твоему одиночеству, сохранить любовь к миру – большое достижение. В каком-то смысле я понимаю, что значит быть не в том месте и не в том времени. Ощущать мир вокруг себя не столь пустым, сколь чужим. Тут впору прорастание ненависти к этому чуждому окружению, но вновь случилось неожиданное – странное принятие с постепенным воспитанием любви. Любви странной, не однородной, порой неправильной, но все же, опять-таки, искренней. Создать эту любовь к чужому миру – большой труд, заслуживающий признания и скромной гордости. Мимикрия произошла по твоей воле. Но это было нужно не для выживания. И это для меня тайна. Причин уже и нет, но ты любишь, я знаю это. Любовь есть в тебе вопреки презрению и ненависти. Я увидела это в тебе на Колыбели. Такое не спутать. Я не думала, что есть в этом мире нечто способное так меня удивить. После ужасных событий на Опусе наблюдать тебя на Колыбели стало чем-то неоднозначным. Поначалу это было неоднозначным. Но теперь я понимаю, ты – надежда на светлое будущее. Это то, во что я верю. И никто не смеет упрекать меня в этом. Ты это знаешь, вопреки роли, моей власти достаточно для собственной позиции. С оглядкой на опору, разумеется. Да и истина и вера – не одно и то же. И одно другому не мешает. Как минимум для меня это развитие – конфликт веры и истины. Все это важно мне написать, чтобы донести главное – все меняется. И твое одиночество, жуткое, гнетущее, болезненное, изменится также. Я верю в это. Я знаю, что это одиночество несправедливо. Теперь я твердо это обозначаю. И я хочу это исправить. Исправить несправедливость от непонимания потенциала. Исправить понесенную в жертву перспективы любовь. Что такое дом? Дом – место, где есть самые важные в твоей жизни умы и сердца. Даже если их нет сейчас, влияние на окружение все еще присутствует, память не позволит отсечь одно от другого. Место, где даже в одиночестве отсутствует то самое одиночество. Потому что каждый предмет и угол все еще живут воспоминаниями о тех, кто является семьей. Удивительное свойство памяти. Человека уже нет, но то место, где он был, продолжает держать его след пребывания, будто бы часть этого человека все еще живет здесь, общается и окутывает все вокруг своим вниманием. То, как исказили твой дом, – несправедливо. Я согласна с тем, что это осквернение памяти тех, кто был с тобой, тех, кто был семьей. Но вывод и такой ярлык делают не те, кто отсутствует. Я прекрасно понимаю твою боль, задетое чувство причастности к дому. Возможно, от этого и было твое путешествие тобою же принято. Желание отвязаться от связи с домом. Потому что связь эта – не только сила, но и слабость. Слабость перед страхом потери и болью осквернения. Там, на Колыбели, еще вчера я наблюдала за тобой и видела тоску. Твое одиночество стало сильней, ведь, как оказалось, даже в доме, где обитают тени семьи, остается лишь тосковать по былому. Такой дом становится памятником лучшему и незаменимому. Монументом тому, что дороже всего, ибо оно – опора. Ощущать себя чужим в мире – не то же самое, что ощущать чужой мир. Все зависит от угла. Думаю, это противостояние и мучает тебя. Потому что в одном случае самостоятельности нет, в другом – есть. Так и хочется, чтобы мир стал похож на тебя, да? Чтобы он подстроился ради тебя. Чтобы изменился по твоему примеру, что, в свою очередь, доказывает твою состоятельность. Но с другой стороны, порой хочется измениться ради мира и стать его частью, чтобы быть наравне с другими, на кого ранее, объективно или нет, был взгляд сверху вниз. Твой выбор так и не был сделан, как я видела. И это самое болезненное. Уступить или заставить уступить других. Что принесет меньше боли? Что приведет к общности? Что будет иметь настоящий результат? Не то место, и не то время – такие мысли в тебе были почти всегда, я права? И ведь в этом нет злобы или обиды, простая потерянность и одиночество. И это то, почему я горжусь тобой. Выдерживать такое и все еще любить – это и есть то, что дает мне веру в лучшее завтра. Раз есть такой человек, как ты, переживший так много, сохранив любовь на несправедливом балансе, значит, есть в этом мире то, что еще не изведано. А ты меня знаешь, прагматичный взгляд был основой всегда. Но отныне появилась вера, которую я медленно изучаю. Вера появилась там, где недавно образовалась пустота. Больше нет ни Клендата, ни Кассандры. Мир остался без Отца и Матери. Теперь мы сами по себе. Дети тех, кто вложил в нас лучшее от себя. И единственный для тебя выход я вижу таким – создать новый дом, потому что ты знаешь его ценность и ценность его отсутствия. Моя гордость черпается еще и из веры в твой опыт и потенциал. Но я ничего не требую и не ожидаю. Это важно указать. Никаких обязательств. Даже если ты решишь все бросить. Я буду верить в лучшее. Потому что ты – явление, доказывающее, что границ мы пока не достигли. Твоя история и ты – уникальны не меньше, чем твои решения сейчас. А во Вселенной, как мы с тобой знаем, ничего не бывает в единственном числе. Надеюсь, когда ты дочитаешь до этого момента, то будет понимание того, что я просто хочу сказать спасибо, сказать, что горжусь тобой, сказать, что приму любое твое решение, ибо даже будь оно трактоваться ужасом, связь этого ужаса с чем-то настоящим и хорошим нераздельна. Великий ужас создает лишь тот, кто может создать и великое добро. Одиночество и свобода в твоем случае – равнозначная сила. А теперь, когда нет ни Клендата, ни Кассандры – нет больше и цепей, нет ни границ, ни преград, ни, что самое важное, бремени следования пути, который навязан был ими. Дыши свободно и честно, как и я, веруй целиком и открыто.

8

После того как на выходе из комнаты утром Анна и Ковак встретили встревоженного пропажей Банкера Адаму, было решено первым делом сходить в его лабораторию. Раз уж жилой уровень он со вчера так и не посетил, то либо сейчас у своего рабочего места, либо, думать о чем хотелось меньше всего, случилась трагедия. Так что, спускаясь на лифте, Анна первым делом написала Ире – подруге Банкера, спрашивая у нее о его статусе, умалчивая о серьезном опасении, преподнося интерес с легким намеком на сплетни. Двери лифта открылись, Адама и Ковак вышли первыми, Анна, плетясь позади, проверяла, нет ли от Иры ответа.

– Ну, я думаю, это хорошая новость – двери заперты снаружи. – Ковак уперся в стеклянную преграду, должную открыться либо владельцу лаборатории, либо при наличии допуска, но в обоих случаях требовалась дезинфекция.

– Раз нас еще не окутало паром для очистки, значит, Банкер даже не спускался сюда, иначе система распознала бы гостей.

Адама говорил свои мысли вслух, словно забыв о том, что рядом кто-то есть. Он внимательно вглядывался в составляющие рабочего места: слева и справа вдоль стен все отсеки закрыты и заглушены, дабы сокрыть содержимое от лишних глаз, стол в центре с компьютером загроможден книгами, папками и блокнотам, а сам Рассекатель – установка Банкера – мирно закрыт за дальней перегородкой.