Всё моё (сборник)

Монеты – старая, дохрущевская мелочь, которую теперь «не принимают». Я попробовал однажды купить сок – он продавался в магазинах в таких стеклянных конусах. Вишневый. Мне очень нравился. Продавщица сразу заметила подмену. Я бежал.

Шкаф. Зеркало. В нем я. Смотрю и кривляюсь. Думаю – вот Я. Кто такой Я?

Огромный ящик радиоприемника. Панель. Две вращающихся ручки. Передача по радио: «Здравствуй, дружок!» – голос Николая Литвинова.

Портьера, разделяющая гостиную. Тяжелая, из плотной зеленой ткани. За портьерой живет моя тетя – Ира. Точнее, она мне не тетя. Во время войны бабушка взяла в семью двух девочек-блокадниц – Лиду и Иру. Ирин отец нашелся после войны. Но она осталась жить у нас. Когда она приходит вечером, я ее встречаю. С порога она мне говорит: «Страшнее Кольки зверя нет».

Она варит макароны и посыпает их зеленым сыром из пакета. Я ем вместе с ней.

Как сюда вписать Стеклова? И нужно ли?

Книжные шкафы с черными пятнами – отец спичками сжигал клопов.

Мотыль в банках. Футляр со скрипкой. За дверью – удочки.

Я однажды попробовал на удочку ловить голубей. Почти поймал и сразу почувствовал, что сделал какую-то гадость.

Правда, лет семь-восемь спустя ел голубей в археологической экспедиции. Мы копали старую Рязань. Берег Оки. Лагерь. Палатки рядом с деревней. Вставать нужно рано. Раскоп, размеченный колышками и веревочками. Снимаем дерн. Потом копаем на штык. И еще на штык. И еще. Зачищаем, то есть снимаем уже тонкий слой, чтобы был виден рисунок почвы. Приходит начальник с железным щупом. Смотрит. Щупает. Обводит темные пятна (дальше – работа совком и кисточкой) или говорит, еще на штык. В двенадцать перерыв в работе. На раскоп приносят кислое молоко и черный хлеб. В выходные, то есть в воскресенье, ездили на другой берег, то есть в собственно Рязань. В ларьках покупали пиво и вино «Фетяска». Его продавали в разлив. В магазине рядом с раскопом были только «Старка», «Зубровка» и кубинский ром. Дорого.

Голубей ловили на чердаке. Рыжий плотный мальчик (как его звали, не помню) вынимал пойманных голубей из мешка и уверенным движением, зажав голову птицы между средним и указательным пальцами, бил голубя об колено. Голова отрывалась. Тело еще некоторое время дергалось и било крыльями на земле. Смотреть было жутко и неприятно. Голубей – жареных, покрытых темно-красной коркой – это есть не помешало.

Из экспедиции я сбежал. Мне было тринадцать лет. Приехал в Москву. Дома никого нет. Поехал на дачу. На даче тоже никого. Влез через окно. Утром приехал брат с бутылкой портвейна.

Дача. Тоже тема. И там тоже мог оказаться Стеклов.

Он выходит из электрички. Он спускается с платформы. Идет через поле: овес. Приближается к деревне, дорога спускается. Небольшая речка, деревянный мост, потом в горку и снова поле: рожь. На дороге толстым слоем лежит пыль. Каждый шаг вздымает облачко серого праха. По пыли славно бегать босиком. После дождя пыль превращается в грязь. В лужах-вымоинах мелкий мотыль и головастики. Вот и участки видны. Высится водокачка. Серый дощатый забор. Массивные деревянные ворота, выкрашенные в коричневый цвет. Он подходит.

Нет, это не Стеклов!

Небольшого роста, соломенная шляпа, светлый костюм, суетливая походка, мелкий шаг. В руках портфель и авоська.

Это Еремеев! Он везет продукты. У него красное одутловатое лицо, толстая, низенькая жена. Двое детей. Одноэтажный дом: веранда, две комнаты. Он не любит дачу…

А Стеклов не приехал.

Письмо тридцатое

«Гости съезжались на дачу» – трудно оценить себе весь ужас этой фразы, если она из литературы переходит в реальность, когда гости съезжаются на дачу к тебе, даже если это дача академическая, то есть большая, с удобствами, а не забор, грядки, компостная куча, соседи, плохой душ.

Гости съехались на дачу. Прибыли в старый просторный дом.

Посуда, шашлыки, дети, собаки, светские беседы. Чай.

Светские беседы я особенно люблю.

И все говорят: как хорошо, как тихо, спокойно!

Только уединишься с книжкой или компьютером – кто-то пришел. Выходные – просто ад.

Но дух дышит, где хочет, и именно здесь, в типовом доме сталинских времен для просвещенной советской элиты, меня посетило лирическое вдохновение.

Кто не писал стихов, тот вообще ничего не писал. Стихи – это обязательно. Поэтом можешь ты не стать, но вот стихи писать обязан. И я скажу честно – стихи я писал. Просто так и на случай. И даже почти на заказ. Некоторое время я подбирал тексты для «Релакс ФМ». У них была рубрика – между музыкальными композициями – небольшое стихотворение. Просто стихи, без указания автора. Стихи должны были отвечать ряду требований, точнее, не должны были быть ни унылыми, ни веселыми, ни злободневными, ни социальными, ни тревожными, ни задорными, ни дневными, ни ночными – короче говоря, любая маргинальность исключалась. И вот в поисках подобных произведений я прочесывал русскую лирику. Процесс явно напоминал операцию выхолащивания. Выяснилось при этом, что наибольшее количество образцов кастрат-поэзии приходится на период рубежа XIX–XX веков. Когда я окончательно устал от этого занятия, я решил, что в соответствии с заданными рамками мне легче самому сочинять стихи. Я придумывал поэтов-декадентов (Полина Ланина, Жанна Деборская, Владислав Томский), писал за них стихи и сочинял себе на забаву их биографии. В мыслях моих было издать сборник релакс-поэтов (с биографическими очерками, разумеется). Но потом как-то стало скучно и бессмысленно. Все-таки времени на поиск текстов уходило меньше, чем на их сочинение. А главное – не было вдохновения.

Теперь я знаю, что такое вдохновение.

Дело было так. Академическая дача, очередные гости, шашлыки, вечер, ночь, разговоры. Наконец, все угомонились. Я пошел спать, но было мне неспокойно. В голове настойчиво звучал мотив известной песни «Позвони мне, позвони», и на него ложились слова. То есть сначала просто что-то ложилось, а слова возникали потом. Короче говоря, уснуть я не мог. Я встал в рассветных сумерках и пошел курить. Кругом лес (точнее – иллюзия леса), высоченные елки, дубы, осины, птички поют. И вижу, по елкам скачут белки, играют и веселятся. И вот тут вдохновение и пришло. Я записал стихи на салфетке и, успокоенный, лег спать.

Потом вспомнил, что замечательный скандинавист Михаил Иванович Стеблин-Каменский одну из своих статей посвятил белкам, на которых он смотрел в парке, когда обдумывал текст.

Письмо тридцать первое

Приходится отмахиваться от воспоминаний. А то, не дай бог, «нахлынут горлом и убьют», проникнут в сознание, заполонят мозг. Люди, картины, события, ощущения, как и что было на вкус, на ощупь, чем жила душа. Интересно – это тоже Я? Может быть, к старости человек действительно не выдерживает этого напора – и уходит в сон, в сладкое бездействие. Он просто боится вспоминать. И забывает. Или устает объяснять и замыкается.

Пожилые люди застенчивы. У Чорана есть мысль, что скромность – это не только защитная реакция, но привычка, выработанная общением с возомнившими о себе профанами. С непонимающими.

Трояка, в которой родилась Анастасия Ивановна, в которую в детстве, безмысленными чадами, мы ездили с братом, больше не существует.

Маленькая деревня над ручьем. Летом ручей пересыхал, но оставались омуты. В них купали лошадей. Корзинами ловили вьюна (вьюн похож на угря, но относится к отряду карпообразных) – никогда после вьюна я не ловил и не встречал. Весной ручей разливался, так что ни пройти, ни проехать. Тогда у школьников Трояки наступали весенние каникулы. В школу они ходили в соседнюю деревню Никольское.

Посередине самой деревни был пруд с карасями и пиявками, с мутной, коричневатой водой. Две фермы. Коровы, лошади, овцы. Пастух с классическим (короткое кнутовище, длинная плеть) кнутом. Вокруг лен, овес, рожь, поля под паром. Дальний лес, еще помнящий, наверное, помещика Лихачева. Деревня, в общем. Остатки XIX столетия, хоть и изгаженные большевиками.

Трояка стала жертвой хрущевского укрупнения сельских хозяйств, аграрной оптимизации, или уничтожения, небольших деревень. Теперь, если посмотреть на карту, на ней значится – урочище Трояки.

Вот-вот. Кругом одно урочище, куда ни глянь: поросшие мелколесьем поля, оставленные деревни, безлюдье. По два-три старика на село (это кто круглый год живет), остальные – дачники. Исчезающий, на глазах убывающий антропоген, на смену которому приходят бобры и кабаны. Природа возьмет свое, можно не сомневаться. Ей на человека наплевать. Это только нам бывает как-то зябко и неуютно смотреть на урочище.

Как-то в одном из походов с другом моим Тиуновым в поисках места «где хорошо» были мы на Энг-озере, в Карелии. Сентябрь, холодно, ветер, дождь, грустные туристические стоянки, несколько оживляющие суровый каменистый берег, пусто, рыба не клюет. Тоска. И вот плывем мы на байдарочке, отыскиваем место, где можно было бы встать, и вдруг видим – чудесный берег, такое веселое пятно на общем не слишком радостном и приветливом пейзаже. Выходим – деревня. То есть раньше была деревня – ни домов, ни даже фундаментов не осталось. Осталась только память о присутствии человека: яблони, кусты смородины, яркая трава. Какая-то одушевленность, тепло. И к нему и зверь, и дичь стремятся: зайцы, тетерева. Благодать.

Или вот дачи опять же. Убожество современного очеловечивания. Отъезжаешь от Москвы – на километры тянутся участки, крыши домиков, домов, домин, заборы, огороды. Странные муравейники, городская теснота, выплеснувшаяся наружу, полипы на теле окрестностей, коррозия пейзажей, порча, разрешенная частная собственность, места для отдыха, подкрашенная энтропия.

На станции в городе Белозерске (где самый большой шлюз на Беломорканале) неподалеку от здания железнодорожного вокзала стоит характерное строение. Если смотреть на него с фасада, обращенного на пути, – домик и домик, выкрашенный охрой. Даже не мрачный, не унылый. Целевое назначение одноэтажного сооружения обнаруживается при взгляде с торца. Тогда видишь аляповатую загородку из некрашеных досок, букву Ж. Вход в М – с другого, дальнего торца, если идти от вокзала. Мостки, крапива. Но даже само присутствие, то есть интерьер сооружения, помещение на два места – аккуратно. То есть можно войти. В углу лопата. На характерном подиуме, рядом с ассенизационным отверстием, – книга: Ортье Степанов. Вдовья доля: роман. (Пер. с финск. Петрозаводск: Карелия, 1987. 215 с.)

Вдовья доля!

Письмо тридцать второе

Можешь ли ты быть свободным хоть день? Я вот не знаю, что бы на это ответил, в смысле – что бы сказал о себе.

Но совершим небольшой подлог. Освободим не себя, а день.

Свободный день – вещь соблазнительная и мучительная. Он манит обилием возможностей, иллюзией – я могу делать, что хочу. Но к этому «хочу» приходится себя принуждать. И часто ли это удается? – Нет. А если быть совсем честным – не удается никогда.

Свободный день – потерянный день, и завершается он разочарованием.

Конечно, он рисовался в мечтах другим. Наполненным радостными делами. Но как только пропала обязательность – так сразу пропало все.

Ничего не планируй на свободный день. Все это самообман, глупости. Из этой же серии – книжки, взятые в отпуск, планы написать, придумать. Нет. Только простые дела – вынести мусор, постирать, выпить, посмотреть кино.

Главное – не смотреть новости.