Лжецаревич

– Зачем?! В мире да дела не найти! Хочешь, помогай мне, когда я стану царем.

– Ты твердо веришь, что станешь царем? А Борис?

– Что Борис! Я верю в свое счастье, – с досадой вскричал Лжецаревич. – Хочешь, спрашиваю, помогать мне?

– Рад, а только…

– Ну?

– Только думается мне, что ничего ты не свершишь того, о чем говорил: больно нрав у тебя кипучий. И разума хватит у тебя, да с собою-то ты не совладаешь.

Лицо самозванца омрачилось.

– Спасибо, что правду режешь. Вот тебе наказ мой: всегда говори мне правду в глаза, когда я стану царем, так же, как теперь говоришь. Ладно?

– Ладно. Серчать на меня, сдается мне, тебе часто придется, – с усмешкой сказал Павел Степанович.

– Не буду серчать. Ну, а остальное – поживем – увидим, чья правда.

Они замолчали и повернули к стану.

XVI. Месть «Льва»

Пан Станислав Щерблитовский лежал с глубоко просеченною грудью. Особенной боли он не испытывал, только в груди что-то жгло, но не сильно. Он чувствовал холод снега, на котором лежал, ему хотелось подняться с этого студеного ложа, но он не мог двинуться, не мог шевельнуть ни одним пальцем. Ему, еще за несколько минут перед этим полному силы, было как-то дико ощущать это полнейшее бессилие. Мысль о смерти мелькнула в его голове. Он, Станислав Щерблитовский, умирает… Это опять было что-то дикое, мало понятное! «Умер, умру, умрет» – все это было понятно, но «я умираю» – с этим Станислав не мог освоиться, не мог это слово приложить к себе.

– Нет, я не умру, – решил он, и мысли пошли иные.

Над ним раскинулся светло-синий свод неба, и «дикарек» смотрел в его голубую глубину. Порою проносились легкие дымчатые облака. Молодой пан провожал их глазами, пока они не уплывали из круга его зрения, и снова уставлялся в голубую глубь.

«Видит ли эти облака Марина?» – вдруг мелькнул у него вопрос, и образ красавицы пронесся перед ним. – «Думает ли она обо мне? Будущая русская царица… Ах, зачем мне не удалось убить „его“! Для этого в поход отправился…»

Но новые образы понеслись перед его глазами.

«Вон – отец… Бедный, добрый отец! Как печально-задумчиво его исхудалое лицо. В руке отца фолиант, но глаза старца обращены не на него, а куда-то вдаль… Печален взгляд… кажется, слеза блестит…»

«Вон – мать. Добродушная, хлопотливая, теперь она сидит, подперев рукою седую голову. О чем она задумалась?»

«А вон Маргаритка… Милая, хорошая Маргаритка! Как она плакала тогда, девочка! Она и теперь плачет – вон слезы так и падают на работу, над которой она склонилась».

– Бедные! Милые!..

«Почему бедные? – ловит себя Станислав. – Я к ним вернусь, вернусь».

Чу! Топот коня. Ближе, ближе… Вырисовывается крупная фигура всадника.

– Помоги! – слабо кричит Щерблитовский.

Всадник спрянул с коня. Голова в шеломе заслонила от «дикарька» небо.

«Кто это? – спрашивает себя молодой пан, вглядываясь в красное усатое лицо наклонившегося к нему человека. – А, Чевашевский! Как я не узнал сразу этого трусишку?»

– Помоги! – шепчет Станислав.

– Ба-ба-ба! Да это ты, мальчишка! Вот приятная встреча! Ха-ха-ха! – с громким хохотом проговорил «лев».

Этот смех режет слух раненому.

– Не смейся, а помоги, – прошептал раздраженно «дикарек».

– Помочь? А помнишь мазурку? А? А помнишь насмешки? А помнишь сегодняшнюю пощечину? Забыл? Я помню, дерзкий мальчишка! Пришла пора отместки. Я тебе помогу… отправиться на тот свет! – злобно сказал Чевашевский и, извлекши саблю, полоснул Станислава по горлу.

– Теперь больше не будешь насмехаться! – пробормотал толстый пан, вскарабкиваясь на лошадь.

Голубоватый небесный свод, показалось Станиславу, вдруг всколыхнулся, отодвинулся. Темная бездна заняла его место; ночь окутывала молодого пана.

«Что это? Смерть?» – мелькнул вопрос в голове Щерблитовского.

Тело «дикарька» вздрогнуло и вытянулось.

XVII. Горе Марьи Пахомовны

1 января 1605 года, утром, когда еще едва-едва проблескивал белесоватый свет, в доме князя Алексея Фомича Щербинина все были на ногах: князь-боярин уезжал в «поле», сопровождая князя Василия Ивановича Шуйского, которого Борис Федорович, узнав о злополучной битве близ Новгорода-Северского, отправлял к войску вторым воеводой в помощь болеющему от ран Мстиславскому.

Боярыня Елена Лукьянишна, с покрасневшими от слез глазами, то подбегала к холопам, спрашивая, не забыли ли уложить то-то и то-то, то бросалась обнимать мужа и горько плакала.

Алексей Фомич утешал ее, но сам еле крепился: слезы так вот и навертывались на очи. Это была первая разлука со времени их свадьбы.

Уже стало значительно светлее, когда холопы доложили, что все готово к пути: возы с дорожными припасами и пожитками увязаны, холопы, которые должны были сопровождать боярина в поле, давно снарядились, распрощались со своими женками и ждут.

Елена Лукьянишна громко зарыдала, Алексей Фомич не выдержал и тоже смахнул непрошенные слезы.

Перед отъездом все, не исключая холопов, присели.

В это время в сенях раздался быстрый топот, и в комнату вбежала Марья Пахомовна Двудесятина. Боярыня, по-видимому, была вне себя. Полное лицо ее было красно, темная домашняя кика, поверх которой кое-как был повязан платок, сползла на лоб, шуба только накинута на плечи. Она едва переводила дух и некоторое время стояла молча посреди комнаты, с открытым ртом.

– Марья Пахомовна?! Какими судьбами? – воскликнули изумленные князь и его жена.

Двудесятина вдруг заголосила.

– Убег он, убег! Один убег и другой убег!.. Оставили меня одинокою!.. О-ох, горюшко!

– Кто убег? – с недоумением спросил Алексей Фомич.

– Он, он, сын!

– Константин? Так, ведь…

– Тот давно! Теперь другой убег!