Лжецаревич

– Ты что же, Алексей Фомич, отстаешь? А?

– Да что, Лазарь Павлович, как-то и жаль бегунов – все-таки свой брат, русский.

– Э, полно! Какая там жалость! Они нас не жалели, небось. Не-ет, надо их донять как следует. Ссади-ка вон того бегуна, который впереди улепетывает, а я погонюсь за теми двумя, что, эвось, в сторонке видны – что-то они больно тихо скачут.

И, не дожидаясь ответа Щербинина, воинственный старик пустился догонять тех всадников, о которых говорил.

Конь Двудесятина был добрый, и расстояние быстро сокращалось. Лазарь Павлович вглядывался и соображал:

«Русские – вишь, белые платки болтаются. Передний-то матерый, а второй малость поменьше да похудей… За которого прежде приняться? За матерого, сдается мне… А, верней, с обоими разом биться придется…»

– Э, гой! Стой! Я вас! – крикнул он, подлетая к всадникам.

Всадники обернулись.

Лазарь Павлович едва не выронил саблю от изумления.

– Фомка?!.– воскликнул он, взглянув на заднего. – Костька?! – крикнул старик, переведя глаза на переднего.

Фомка, красный, как вареный рак, растерянно улыбался, Константин смущенно смотрел на отца.

– Так вот вы где, такие-сякие! А я вас в Москве искал. Ты с чего же это утек? Боярышню скрасть хотел, да не удалось, так стыдно стало, а? Бить тебя мало!

– Прости, батюшка… А только не от стыда ушел я… – проговорил несколько оправившийся от своего смущения Константин.

– С чего же?

– С горя.

– С горя?! Вона!

– Верно говорю. Люба мне Пелагея Парамоновна, а ты ее за брата просватал.

– Вот что… Гм… Стало быть, ошибся я, не за того сватал. А ты что же, дурень, не сказал мне?

– Мог ли я!

– Лучше скрасть было?

– Пожалуй, лучше.

– Может, и твоя правда… Ну, а братик твой тю-тю!..

– Как так?

– Убег в иноки постригаться – мать весточку прислала с князем Алексеем Фомичем.

– Вот как! Значит, теперь ему уже не жениться на Пелагеюшке? – воскликнул молодой человек радостно.

– Эк, обрадовался! Захочу ли я сватать девицу за такого озорника, – добродушно ухмыляясь, заметил отец.

– Прости, батюшка!

– То-то, прости! Да уж что с тобой делать! Надо простить, – ответил старик и расцеловался с сыном.

– Положи и для меня гнев свой на милость, боярин, – промолвил все время молчавший Фомка.

– Простил его, так тебя и подавно, – сказал Двудесятин и на радости расцеловался и с холопом. – А вы, что ж это, тоже на утек было? – спросил потом он и нахмурился.

– Гм… Да… – смотря под ноги коня, ответил Константин.

– Вот за это тебя, вражий сын, проучить следовало бы! – внезапно раздражаясь, воскликнул старик. – Скверно то, что изменил царю нашему, а все ж, коли взялся за гуж, не скажи, что не дюж, бежать не годится… Нешто Двудесятины когда-нибудь от ворогов бегивали? А? Бегивали?

– Все бежали…

– Мало что все! Все бы с ума спятили, и ты тоже?

– Один в поле не воин…

– Мели, Емеля! Хотелось бы мне тебя теперь за волосья оттаскать, ну да уж простил, так делать нечего. Что ж теперь вы делать будете? Опять к расстриге?

– Нет, зачем же теперь?! – воскликнули в один голос Фомка и Константин и сорвали белые плащи.

– Теперь мы послужим царю нашему Борису Федоровичу, – сказал молодой боярин.

– Давно бы так. Пока что задайте жара тому жирному пану, который тамотка трясется на хромоногом конишке, а я себе тоже кого-нибудь поищу. Ну а вернемся в стан, потолкуем с Парамоном Парамоновичем – может, он и не прочь будет сосватать за тебя свою Пелагею, – проговорил старик, лукаво ухмыляясь.

Константин просиял.

– Ну, с Богом! – добавил Лазарь Павлович. И они разъехались.

Молодой боярин и холоп его быстро нагнали поляка, раненая лошадь которого едва плелась, хотя он не только подстегивал ее, но колол ей концом сабли шею.

Фомка первый подскакал к нему.

– Сдавайся, что ли, пан! – крикнул он ляху.

Пан, жирный, как боров, посмотрел на холопа совершенно безумными от страха, вытаращенными глазами и не отвечал. Нижняя челюсть его так и прыгала.

– Сдавайся, что ль? – повторил Фомка и занес саблю. Пан весь съежился, неистово вскрикнул и вдруг ткнулся лицом в гриву коня.

– Что, прикончил его? – спросил, Константин Лазаревич.

– Пальцем не тронул. Это он, должно, с испуга, – ответил Фомка и тронул пана за плечо. – Слезай, что ли?

Лях качнулся от толчка, но не поднял головы.

– Ей-ей, зарублю! – раздраженно крикнул холоп. Пан не шевельнулся.