Лжецаревич

XXVII. Въезд

20 июня 1605 года – день въезда Лжецаревича – была прекрасная погода.

Уже с утра народ толпился на улицах.

Кровли домов, городские стены, колокольни все были покрыты любопытными.

Все ждали напряженно.

– Скоро?

– Говорят, что…

– Скорей бы! Смерть охота повидать его, милостивца! Говорят, ликом схож он с царем Иваном, с батюшкой своим.

– Не видал. А слыхал, будто так…

Такие разговоры слышались среди народа. Вдруг все смолкло.

– Едет! – пронеслось в толпе восклицание и замерло.

Лжецаревич въезжал пышно.

Впереди всех ехали поляки, блестя латами и шлемами, звуча – если то были гусары – крыльями, сверкая усыпанным драгоценными камнями нарядом, если они были в национальном платье; за ними литаврщики, после трубачи, копейщики… Вон богато одетые слуги ведут под уздцы шестерку коней, попарно запряженных в золотые колесницы. Усыпанные искрами алмазов хохолки на холке коней так и сверкают…

За ними белые, вороные, караковые, в яблоках кони верховые. После – барабанщики, стройные ряды русских сподвижников Лжецаревича, духовенство, блистающее парчовыми ризами…

И вот на белом коне Лжецаревич, теперь уже Лжецарь. Одежда его блещет золотом, ожерелье сверкает[16 - Это ожерелье ценилось в 150 000 червонцев.]. Далее литовцы, казаки, стрельцы.

Все падает ниц, повергается во прах перед Лжедимитрием.

– Здрав будь многие лета, царь-государь! Солнышко наше! – гремит в народе.

Лжецарь величаво кивает, а в уме его проносится: «Ну теперь я действительно царь!»

Вдруг точно с неба сорвался и упал вихрь. Тучи мелкой пыли слепят глаза. Кони взвиваются на дыбы, всадники едва удерживаются в седле. Сам Лжецарь покачнулся, ослепленный, полузадушенный.

«Не быть добру», – думает суеверный народ.

Но снова все тихо. По-прежнему сияет солнце, по-прежнему в чинном порядке, сверкая и шумя, движется шествие. Снова неумолчные клики:

– Здравствуй, солнышко наше, царь Димитрий Иваныч!

XXVIII. На пиру

У царя Димитрия был пир. Это далеко не было новостью для москвичей: редкий день проходил без царского пированья, без какой-нибудь забавы.

Бывало, они слушали гремевшую среди ночной тишины польскую музыку и вздыхали слегка.

«Гм… Что-то царь часто веселится! Ну, да известно – это так, пока, пройдет время и остепенится», – думали они.

Но день проходил за днем, а пиры, забавы, часто такие, которые считались нечестивыми, продолжались, и лица москвичей становились все угрюмее, задумчивее.

– Ктой-то это среди ночи на улице песни горланит? – спрашивал, бывало, пробужденный шумом и гамом от сна какой-нибудь купец или боярин.

– А это хмельные ляхи из дворца государева едут, – ответят холопы.

– Ишь, вопят, проклятые! Удержу на них нет! Пора бы им из Москвы восвояси… – недовольно ворчит потревоженный.

«Пора бы поганым восвояси», – все чаще подумывали мирные граждане. Но поляки, по-видимому, не думали уезжать. Напротив, их все более набивалось в Москву; они пировали, бесчинствовали, оскорбляли москвитян, позорили их жен. Не было над ними суда – они делали что хотели: царь все прощал им, своим сподвижникам. Московцы терпели и молчали, но что-то начинало закипать в их груди.

А царь забавлялся, царь пировал, ласкал поляков.

Вот и сегодня, сидя за пиром, он явно выказывал предпочтение ляхам перед боярами, говорил больше с ними, чем с русскими, хвалил их доблесть, обычаи, и сам, к довершению всего, одет был в польское платье. Бояре угрюмились, но терпели.

«Царь ведь… Его воля…» – думали они. Вино лилось рекой. Пожалуй, никогда ни прежде, ни после царствования Лжедимитрия не выпивалось столько вина в Москве, как в это время. Ляхи умели попить, умели попить и русские, не отставал ни от тех, ни от других и Лжецарь.

Польская музыка, гремевшая во время пира, только что перестала играть. Слышен был гул голосов, смех, громкие шутки. Царский пир превращался в оргию.

– Что за обычай у вас, у москалей, прятать женщин? То ли дело, если б на этом пире да были красотки! – громко сказал какой-то изрядно захмелевший лях.

– Твоя правда! Было б повеселей, – поддержали его товарищи.

– Царь! Прикажи привести женщин, – нагло заметил первый поляк.

Димитрий был изрядно захмелевши. Его лицо покраснело и лоснилось, тусклые глаза оживились.

– А что ж! Отчего же и не позвать. Гей! Кто-нибудь! Приведите сюда женщин – ну, там жен купеческих либо опальных бояр… Живо! А мне… Ксению! – крикнул пьяным голосом Лжецарь.

– Царь, царь! Не дело ты затеял, – сказал сидевший неподалеку от него Белый-Туренин.

– Да! Не гоже! – поддержал его Петр Басманов. Бояре глухо роптали.

– А ну вас! Все в советники лезут! Живо исполнить, что я сказал! – крикнул Лжедимитрий и стукнул кулаком по столу.

Павел Степанович только пожал плечами и тяжело вздохнул.

Скоро в палату робко вошла толпа женщин, бледных, дрожащих, испуганных.

– А-а! К нам, москальки-красавицы! Будем вино пить… Авось, вы нас полюбите. Садитесь, – заговорили поляки и загремели скамьями.

Женщины покорно сели рядом с панами. У многих из них на глазах блестели слезы.

– А где… моя? – спросил Лжецарь. – А-а! Вот она! И он поднял глаза на стоявшую перед ним с опущенною головой Ксению.

– Дай взглянуть на тебя, красавица… – пробормотал Лжедимитрий.

Ксения не поднимала головы.