Лжецаревич

– Как хочешь!.. Я тебе не со зла, а по-христиански… Не хочешь – твое дело, – молвил Медведь и отошел.

XXVI. Неповинные жертвы

– Матушка! Ты все тоскуешь. Перестань, родная! Выпьем чашу нашу… Примем венец мученический! – и красавец юноша, сам бледный от волнения, наклонился к матери и целует ее.

Этот юноша – царь Феодор, свергнутый с престола, запертый в бывшем доме бояр Годуновых вместе с матерью, царицей Марьей Григорьевной, и сестрою Ксенией.

– Ах, Федя! Тяжко! Душа болит… Не за себя, а за вас! – как стон вырывается из уст царицы.

– Божья воля, Божья воля! – шепчет Ксения, обнимая мать, и слезы блестят в ее чудных очах.

Да, конечно, только Божья воля могла бросить в темницу царя многомиллионного народа. О, этот ужасный день 1 июня! Москва, казалось, была такою спокойною, тихой. Ничто не предвещало бури. Юный царь верил этому спокойствию.

«Что значит какой-нибудь расстрига, если меня любит мой народ? Мой верный народ защитит меня!» – думал в тот день царь, стоя у одного из окон своего дворца и смотря, как по залитым солнцем улицам города тянутся возы, едут на конях и пешью идут разные люди – важные бояре и оборвыши-смерды, все спокойные, занятые делом.

Вдруг вбегает боярин.

– Царь! Красносельцы изменили! Валят в Москву!

– Может ли быть? – шепчет растерявшийся царь. Но потом в нем просыпается энергия.

– Послать рать на мятежников!

И снова он спокоен: войско разобьет мятежников, и все будет кончено.

Проходит час, другой – и улицы Москвы уже не тихи и мирны. Толпы чем попало вооруженного люда валят, гудят.

– Да здравствует царь Димитрий! Прочь Годуновых! Прочь семя татарское! – слышит царь яростные крики.

Он растерян, он в ужасе. Мать и сестра плачут у него на груди.

– Бояре! Бояре! – кричит он. Но никто не приходит на зов.

И вот топот многих ног. Потные, раскрасневшиеся бородатые лица. Их – его, мать, сестру – схватывают, выталкивают из дворца, запирают в прежний дом Годуновых.

Бывший царь – теперь узник.

Вспоминает пережитое Феодор, окидывает грустным взглядом стены дома-тюрьмы, и что-то клокочет в его груди. Он знает, что еще миг – и он заплачет, как плачут мать и сестра.

– Бога ради! Успокойтесь… Не надо слез… Не надрывайте и без того страждущую душу! – вскричал царевич и заходил по комнате, чтобы чем-нибудь унять свое волнение.

– Федя! Который день мы взаперти? – спросила царица.

– Десятый, матушка.

– Только десятый, а кажется, месяцы прошли! – воскликнула Ксения.

– Да, день – что месяц… О-ох! Боже мой, Боже! И за что такая напасть? – с глубоким вздохом промолвила Марья Григорьевна.

– Что это? Опять Москва шумит! – крикнул Феодор, подбегая к окну.

Взглянул он туда и побледнел.

– Матушка! Пробил наш час! – проговорил он дрожащим голосом, подойдя к царице. – Народ бежит к дому!

– Ко мне, дети! Обнимемся в последний раз! – проговорила Марья Григорьевна.

Слез уже нет на ее глазах. Она полна величавого спокойствия.

– Примем бестрепетно венец мученический! – торжественно сказал Феодор, опустившись на скамью рядом с царицей и обнимая мать.

Ксения спрятала лицо на груди матери и громко рыдала.

– Идут! Идут! – громко вскрикнула она, слыша в сенях топот нескольких ног.

– Готовьтесь, дети! – говорит Марья Григорьевна. Трое стрельцов и за ними Голицын, Мосальский, Молчанов, Шерефединов вошли в комнату…

– Митька! Куда это народ бежит? – спрашивает какой-то оборвыш другого такого же.

– А к дому Годуновых, сказывают. Бежим!

– Что там приключилось такое? – уже на бегу спрашивает первый.

– Сказывают, туда бояре пошли со стрельцами… Говорят… – И Митька, наклонясь к уху приятеля, что-то шепнул.

– Ай-ай! – всплеснул тот руками. – Да неуж ли! Экое дело грешное! Одначе бежим. Узнаем, правда ль. Ай-ай! Грех великий!

Перед домом Годуновых толпа глухо гудит. У большинства лица бледны. Все как-то тревожно настроены и почему-то избегают смотреть в глаза друг другу.

Фигура Молчанова показывается на крыльце. Это курчавый человек, со смуглым лицом, с быстро бегающими впалыми глазами.

– Что собрались, люди? – спрашивает он толпу. – Слышали уж, верно?

– Что? – гудит в толпе.

– Да что Марья Годунова с сыном Федькой отравили себя ядом. Одна Ксения жива – убоялась губить душу.

Сдержанное «Ах!» проносится в толпе, и потом ни звука.

Вдруг громкий возглас нарушил гробовое молчание.

– Душегубы! Загубили неповинных!

И какой-то человек протискивается сквозь толпу к крыльцу. Его руки сжаты в кулаки, глаза горят. Он хочет кинуться на Молчанова.

– Крамольник! Изменник царю Димитрию! Расправьтесь! – громовым голосом крикнул Молчанов.

Сперва на плечо «крамольника» нерешительно опускается пара рук, там другая – и вдруг целый десяток кулаков опускается на его голову. Миг – и его, поверженного на землю, бьют, топчут ногами сотни людей. Скоро из «крамольника» образовалась кровавая масса, в которой никто не признал бы, конечно, бывшего царского истопника Ивана Безземельного.