Лёха

Теперь надо было решать – куда и как двигаться дальше. Поделили вещи: ранец забрал себе Петров, плащ-палатку навернули на Леху, чтобы не так мерз и не отсвечивал в лесу дикими расцветками своей одежонки, карандаши и тетрадку вместе с сапогами и часами прибрал хозяйственный Семенов – он в этой маленькой группке был вроде как старшиной, а планшетку взял себе Жанаев, ранее забравший и карабин умирающего. До того был он вооружен тридцатисемимиллиметровым минометом-лопатой, чудом какого-то умника-конструктора, и в бою весь носимый на себе запас мин выпулил, оставшись практически безоружным. Потому, когда стало ясно, что взводный уже свой карабин в руки не возьмет, Жанаев коротышку легонькую забрал себе. На кой черт ему еще и планшетка – никто спрашивать не стал, потому что внимание отвлек этот самый клоун из будущего – неожиданно его начала колотить крупная дрожь и он сел, где стоял.

Петров в очередной раз удивил Семенова, неожиданно дружелюбно накинув на плечи трясущегося в колотуне Лехи свою шинелку и начав успокаивать клоуна, говоря вразумительным голосом и довольно убедительно всякие подходящие утешения. Выглядело это так, будто Петров – дока в этих делах. И, пожалуй, Семенов не стал бы вмешиваться, если б не видал своими глазами совсем недавно, как покойный ныне Уланов действовал в такой же ситуации. Авторитет умершего взводного для бойца был незыблем, потому он решительно отстранил своего товарища, удивленно посмотревшего на него снизу, рывком вздернул Леху за плечи так, что тот поневоле встал стоймя, и затряс страдальца как грушу, одновременно свирепо и громко спрашивая:

– Можешь трястись сильнее? Ты меня слышишь? Ты меня понимаешь?

И Петров и Жанаев оторопело таращились на Семенова. У Жанаева даже самосад посыпался из недозаклеенной самокрутки. Леха попытался было отвечать, но от тряски у него аж зубы лязгали. Наконец он злобно отпихнул вцепившегося в него Семенова и толкнул его в грудь.

Боец не обратил на это внимания, а приказал горемыке приседать. Теперь уже трое таращились с удивлением, но тем не менее Леха приседать начал. «Плохо приседает, – отметил про себя Семенов, – старшина Карнач такие приседы в зачет бы не посчитал», – но все-таки приседал.

Первое обалдение прошло, Жанаев суетливо и бережно стал подбирать рассыпавшиеся табачные крошки, Петров закрыл полуоткрытый от удивления рот, а Семенов, тоном учителя растолковывал приседающему и одновременно дрожащему Лехе, а заодно и своим приятелям свои действия:

– Когда человек волнуется, у него в кровь такое вещество попадает – орденалин! И если человек вот так задрожал, то надо, чтобы он дрожал сильнее и вообще работал мышцой…

– Какой мышцой? – удивился Петров.

– Ну всей, какая есть, – гордо ответил знаток человеческой физиологии Семенов.

– Ишь ты… Вумный як вутка. Только не летаешь, – буркнул Петров.

– Это мне Уланов рассказал, – заткнул сослуживцу фонтан Семенов.

Против авторитета покойного взводного Петров возникать не стал: сидел, помалкивал.

– Так вот ты, Леха, должен приседать, пока дрожь не кончится. Тогда, значит, орденалин в тебе кончится, и мы тебя спать уложим, а я тебе еще и водки дам пару граммулек. Только ты уж соберись – идти далеко надо будет, пока к своим выйдем.

– Адреналин, – пропыхтел наконец первое слово приседающий.

– Вот, Петров, а ты мне не верил! – укорил сидящего бойца Семенов.

– А если б спать сразу уложили? – все-таки огрызнулся Петров.

– А тогда у него могло бы сердце остановиться, и он бы помер. Уланов говорил, что у них так еще в Империалистическую солдатик один помре. Тоже после боя его заколотило, его уложили, шинелками накрыли – а он потом и не проснулся. Вот фершал им и растолковал, что да как. А я видел, как сам Уланов тетку на станции успокаивал – ее тоже колотун тряс. Он мне тогда все и растолковал как есть, – гордо закончил Семенов.

Крыть Петрову было нечем, да и Леха трясся уже куда тише. Наконец эта пляска святого Витта с приседаниями кончилась, и обессиленный гость из будущего сел на траву.

– Водки выпьешь? – спросил Семенов, с неохотой доставая «мерзавчик».

– Молока лучше… – пролепетал голодный и обессиленный Леха.

– Молока – это мы мигом, – отозвался Семенов и кивнул Петрову.

Тот передал каску с надоем и поддержал ее, пока Леха пил. Сам бы клоун ее точно сейчас уронил – ручонки-то и так не сильно шибкие у него, да еще и ослабел. Потом Леху совсем развезло, ему помогли добраться до лежбища Семенова, где потомок свернулся клубочком и вырубился.

– И что теперь делать будем? – задал в воздух вопрос Петров.

– Я буду чуни для этого дурня шить. Потом двинем на восток к своим. Лучше по лесу, на дорогах германцы сигают. Найдем кого старше званием – сдадим ему этого корешка, пусть разбираются.

– Может, сами поспрашиваем? Вдруг чего полезного расскажет? – не утерпел любопытный Петров.

– Вот сомневаюсь я сильно, – проворчал Семенов, поглядывая на похрапывающего уже Леху. Блестящий исход лечения как-то сразу задвинул Петрова на задний план, и Семенов уже и держался по-другому, уверенно. Не так уж Петров и страшен, в конце-то концов, разве что язык хорошо подвешен.

– Думаешь, что без толку? Не знает ничего полезного?

– И это тоже. Опять же – а вдруг он что расскажет, что нам знать не положено? И будем мы потом все в этом самом. По уши, – рассудительно заметил Семенов.

– Тогда надо, чтобы он к немцам не попал. Что скажешь, Жанаев? – спросил горожанин неподвижно сидящего сослуживца.

Азиат кивнул.

– Ну нам тоже к немцам попадать не стоит. Лучше все-таки к своим.

– Что, так с коровой и пойдем? – перевел разговор на другую тему Петров.

– Чем плохо? Бензина корове не надо, спать теплее, жить сытнее, – вполне серьезно ответил Семенов. Он точно знал, что без коровы в хозяйстве – совсем никак. Ни молока для еды, ни навоза для поля. А тут – хорошая такая корова, справная. Не бросать же! Хотя конечно, к своим ее вряд ли вывести удастся – грохот боя уже не был слышен, да и немцы, которых он видел недавно, вели себя совершенно беспечно, по-тыловому.

– Только идет медленно, как черепаха, – уел крестьянина горожанин.

– Да знаю я. Но вот пока харчом каким не разживемся – только на Зорьку и надежда. От тебя-то, Петров, толку – как от козла молока. Даже мышей ловить не умеешь. Я тебя даже домашним котом бы не признал, только языком ехидничать ты горазд! – совершенно неожиданно даже для себя выдал тираду Семенов.

– Я токарь, мне мышей без надобности ловить. А надо будет – я мышеловку сделаю, на что у тебя ни соображения, ни смекалки не хватит, – мрачно возразил Петров.

– Ладно, буду шить чуни, – миролюбиво отказался от перепалки Семенов, забрал рукава от шинели, тапки Лехи и вытребовал у сослуживцев их запас ниток.

У каждого было с собой по три иголки с нитками – одна с белой для подшивки воротничка, одна с черной – для всякого и одна с зеленой – обмундирование зашить. Если порвешь что. Только вот у Семенова с Жанаевым иголки были воткнуты за клапан пилотки, а легкомысленный Петров, кряхтя, выудил из пистон-кармана смертный свой медальончик, как назывался эбонитовый пенальчик с откручивающейся крышечкой – у горожанина в нем вместо свернутой в трубочку записки с его данными лежали как раз иголки. Семенов не замедлил укоризненно на Петрова посмотреть, на что тот хитро подмигнул. Ну да, было такое поверье, что если заполнишь эту записку – так и убьют сразу. Потому Семенов записку не заполнил, так бумажка пустой и лежала, а Жанаев, заядлый курильщик, таскал вообще пустой медальон, бумажку на самокрутки пустив.

Ниток было мало, приходилось проявлять солдатскую смекалку. В итоге получилось такое, что наблюдавший за процессом Петров выразил уверенность, что дрыхнувший без задних ног гость точно свихнется, как только увидит свою «обувку». Семенов спорить не стал, чуни и впрямь получились страховидные. Но зато в них можно было уже идти более-менее, не глядя под ноги. А что касаемо с ума сойти, так в армии на этот счет куда как просто. Да еще и во время войны.

Тут Семенов тихо про себя улыбнулся, вспомнив, когда взводный говорил, что боец и младший командир на войне ничему удивляться не должны и все воспринимать обязаны по-воински, мужественно. И подкрепил это свое высказывание старой историей – как во время войны в их полку тыловик-фельдфебель натурально свихнулся, когда вылез после пьянки из своей каптерки и увидел идущих мимо зеленых лошадей. Ну то есть он не свихнулся сразу, а решил, что допился до чертиков и терять ему нечего, потому продолжил пьянку и вот после этого окончательно вышел из строя. А лошади те и впрямь были зелеными – их покрасили маскировки ради: тогда, в начале той войны, на маскировке все свихнулись и маскировали все что можно. Получалось зачастую глупо – вот, к слову, и лошади подохли. Не перенесли покраски. Оно и понятно – лошадки-то живые, не забор какой. Семенову жаль было этих животин, погибших по чьему-то недомыслию, в этом он вполне кавалериста Уланова понимал. Вот другой пример – когда французы сделали на заводе крашеную стальную копию мертвеца немецкого, здоровенного, взбухшего от гниения прусского гренадера, валявшегося на нейтральной полосе в важном месте, – этот да, впечатлил. Стальной футляр, выдерживавший попадание винтовочной пули, французы доставили на передовую, ночью выволокли гнилой труп, а на его место установили подменку, в которой прятался тшедушный французский арткорректировщик с телефоном. И такая штука сослужила добрую службу, позволив французской артиллерии разносить все, что надо, быстро и точно – глаза-то у нее были совсем близко от целей.

Менеджер Леха

Когда Леха проснулся – все тело болело и ныло. Сон приснился дурацкий: словно он попал в прошлое, как какой-то идиот-попаданец, и его захватила в плен группа советских солдат. Да такой реальный сон, чуть ли не с запахами, логичный, связный, впору другим рассказывать. Давно такие красочные сны не снились. Все же пить не надо на ночь, это вредно. Потом такие сны снятся… Леха потянулся, скинул с себя одеяло. Широко зевнул, протер заспанные глаза – и ужаснулся. Трое солдаперов. Свежая могильная насыпь, пальто это военное вместо одеяла… Ни фига не сон. Чистый реал. Леха вздрогнул. И стало очень тоскливо, так тоскливо, что в животе забурчало.

Один из солдат – тот, что дояр, – поднялся, подошел поближе и кинул Лехе два каких-то серых кулька.

– Примерь, – сказал он.

– А это что? – опасливо посмотрел Леха на странные кули.

– Обувка тебе, чуни называются, – пояснил солдат.

Чуни оказались такой обувью, что любой дизайнер бы удавился. Гуччи с Версаче в рыданье, иначе не скажешь. Пляжные тапки были вшиты как подметки в мешки из шинельных рукавов. Шедевр неандертальской культуры! Леха осторожно сунул ноги в дырки. Озябшим ступням стало сразу теплее, что как-то примирило Леху с этим рукоделием. Или скорее рукоблудием, больно уж вид был неказистый.

– Они ж с ноги свалятся после первого же шага, – жалостливо протянул Леха.

– А мы, перед тем как идти, их обмотками примотаем – у Жанаева есть запасные, – спокойно ответил дояр, азиат все так же молча кивнул.

– А когда идти?