Лёха

– Ладно тебе балаганить, нехорошо это, при покойном-то, – осуждающе заметил деревенский.

– Ему уже все равно. Как – обратно в воду спихнем? Или все же похороним?

– Похороним. Нет?

– Отчего ж не похоронить хорошего человека… Давай начинай, я подменю.

Рыть получилось недолго – вода была совсем близко, и ямка вышла неглубокой, на дне сразу стала наливаться лужица, сочилась водичка и с боков ямки. Нехорошо, конечно, что лег старшина опять в воду, но по сравнению с очень многими, погибшими в эти окаянные дни, даже это погребение выглядело почти по-человечески. Петров удивил – поднял брошенный пистолет – действительно сильно погнутый, заметно было простым глазом – и аккуратно положил мертвецу на грудь. Накрыли разбитое лицо лопухом и засыпали неизвестного парня, от которого остались только парашют, казенное обмундирование, ботинки, ремень с кобурой да горстка мокрых бумажек – пять червонцев, два билета в театр на довоенное еще воскресенье да какие-то справки, на которых все написанное размылось и было нечитаемым. На минутку Семенов задумался – ему хотелось положить кожаную шапку летную на могилу, но решил этого не делать – и шапка была нужна живым, и мертвому эта почесть была без толку. По-быстрому простирнули вещички. Старательно обнюхали. Нет, ничем не пахло, кроме болота.

И молча вернулись обратно.

Семенов деловито развесил мокрые одежки на ветках так, чтоб просохли, ботинки на колышки повесил и стал собираться для выхода в деревню. Решил сначала сходить налегке, взяв с собой только винтовку и сапоги взводного. Если все заладится, то можно потом всей артелью заявиться, с коровой вместе, там, глядишь, и переночевать по-человечески пустят, а не заладится – удирать так проще. Подумав, взял с собой сырые купюры: война войной, а деньги – они все-таки деньги.

– Тебя проводить? – спросил Петров. И пошел следом.

За прошедшее время он уже стал обстрелянным бойцом и понимал, что вдвоем идти безопаснее. Семенов мимолетно подумал, что, видно, чешется язык у Петрова, раздувает его то, что он от потомка этого нелепого услыхал, а вот Семенову совершенно не хотелось про чужие тайны слушать, тем более что тайны-то эти были опасны.

В отличие от Петрова, которому жизнь еще по хребтине не хлестала, сам Семенов успел хлебнуть лиха – семью его раскулачили аккурат в самом начале коллективизации. И все из-за деда, который неуемно хотел выбиться в купцы гильдейские, для чего ему, крестьянину, надо было скопить весьма приличную сумму денег. Ради этих денег дед всю семью поставил на уши, работали Семеновы как одержимые, начиная работу раньше всех и кончая позже. Дед еще и лавочку у себя в избе открыл и торговал всякой всячиной, благо в деревне больше лавок и лабазов не было. И потому в любое время суток в окошко стучали – и дед вскакивал продать даже и стакан семечек или полфунта леденцов с красивым названием «Ландрин».

Копеечка к копеечке копил и копил, старый скопидом, а денежки прятал в известном только ему месте. Кончилось все паршиво – когда в далеком Петербурге царя свергли, так и не ставший купцом третьей гильдии старый честолюбец свалился от удара, онемев и став параликом. Прожил после еще несколько лет, лежмя лежа. Семья по инерции работала все так же одержимо, только времена настали странные, нелепые и весь этот труд толку не давал. Одна радость, что в городах жили еще хуже. А потом пришла коллективизация, и старших Семеновых сослали, а младших соседи у себя спрятали. Семенов так и не перестал удивляться тому, что одни соседи бегали-искали по деревне его с сестричками, чтобы и детей сослали к черту на рога, а другие соседи, вишь, спрятали и помогли потом перебраться к родичам, которых раскулачивание стороной обошло. На счастье Семеновых, вскоре вышла в газетах известная статья самого Сталина про головокружение от успехов, и некоторое время спустя отец с матерью из ссылки возвернулись. Бабушка там осталась, в ссыльном поселении, потому как померла. Имущество, правда, соседушки не отдали – а в ходе раскулачивания только часть добра колхозу пошла, всякое шмотье и обувка доброхотам-соседям досталась, и некоторых из них, на мстительную радость вернувшихся Семеновых, позже тоже раскулачили.

Некоторое время пожили лишенцами, потом потихоньку все на круги своя возвратилось, а несколько лет назад в ставшей уже колхозной конюшне детишки нашли клад – сумку старого Семенова с сотенными – «катеньками», как называли взрослые царские еще, вышедшие из употребления деньги. Детишки потом долго этими деньгами играли. Устраивая магазин, где продавали друг другу всякую ерунду типа листиков лебеды, пучков травы, кучек песка и прочей такой же фигни, что в их фантазиях было всяким вкусным, сладким и горожанским. «Старый дурень лучше б золотом копил» – в сердцах сказал на эту находку очередной предколхоза. Менялись они часто, словно в какую-то странную чехарду играли. Дела у колхоза тем не менее шли уже получше, чем раньше, и как раз перед войной стало казаться, что еще немного – и совсем хорошо жить станет. Но вот грянуло – и о хорошей жизни теперь можно забыть надолго. Но то, что всегда может стать еще хуже, Семенов четко усвоил и не хотел себе неприятностей искать.

С другой стороны, взять и просто так пырнуть штыком этого свалившегося ему на голову недотепу рука просто не поднималась. Ну как деревенского дурачка обижать. Хотя слюнтяем Семенова никто бы не назвал – и до армии он совершенно спокойно резал куриц, мог и поросенка уработать вплоть до разделки, а в армии стал пулеметчиком, чем втайне гордился. Другие гордились хлебными местами типа кладовщиков или там хлеборезов, а Семенов гордился именно тем, что ему доверили сложную и серьезную машину, с которой он один был по силе, как цельный взвод. Ну может, и не взвод, но уж отделение – точно. И в тех трех боях, где от полнокровной роты остался пшик, пулемет Семенова себя показал достойно. Не задарма рота погибла, ответно кровушки тоже пустили не хило. Просто силы с той стороны перло чудовищно много. Но одно дело ловить в прицел фигурки злого, непривычного цвета, а другое – такой вот клоун, который явно маменькин сынок, бабенькин внучок. Как он тогда на дороге от трупов-то шарахался! Опять же Уланов зря бы приказ не дал…

– И вот зачем ты мне про внука сказал! – достаточно сердито буркнул идущий рядом Петров.

– А что? – удивился Семенов.

– Да ну… Как подумаю, что от меня такая слякоть заведется… так и неприятно. А шпундель этот опасен. Это он с виду такой, мля, а вот погоди – еще меня вспомнишь.

– Да брось… Ты вон раскиснуть боишься, родственные чувства ощущая. Нет? – ухмыльнулся Семенов.

– Ну и это тоже, – нехотя признал токарь.

Менеджер Леха

Насморк замучил. Тем более что поболеть должным образом – как это можно было сделать в оставшемся черт знает где будущем-прошлом, было невозможно. Не поваляться в уютной постели под пухлым одеяльцем, не шибко страдая от хвори и одновременно тихо радуясь, что не надо вставать утром и переть на работу. Какая к черту постель – от ночлега на ветках в виде матраса и с шинелью вместо одеялка ломило все кости и тупо болели все мышцы. Ни чаю с лимоном, ни теплой ванны. Мама поила горячим молоком… Ну молока-то сейчас было полно, но хоть и вкусное и теплое – а никак толку от него не получалось. И даже нос было нечем вытереть – эх, бумажные нежные салфетки, где вы? Леха всерьез страдал – от всего этого неудобья, от холодрыги ночью, от комаров днем, от диковинных «тухель», как иронично окрестил чоботы из шинельных рукавов ехидный солдат по фамилии Петров. А тут еще и сопли вожжой. И нос распух. Очень хочется все время жрать. Пельменей бы простых сюда хотя бы. Или «Доширака». Только чтоб горяченького чего, а то от молока пузо барабаном, пучит-дует. Но с этим проблемы. Жратвы нет совсем. И неизвестно, когда будет. И еще вопрос, что это будет за жратва.

Трое спутников как-то переносили все это достаточно спокойно, как дикари какие-то. Даже зловещего вида мясо сожрали, которое откуда-то приволок этот дояр-колхозник. Воняло мясо падалью так, что и опухший нос учуял. А они ничего – пожарили на костерке и без соли слопали. Ну чисто дикие люди…

Опять же очень неприятно было то, что они все время ожидали от него, от Лехи, каких-то невиданных откровений и суперзнаний. Особенно донимал злобный Петров. Леха четко чуял – этот его невзлюбил сразу. Сталинист, наверное, да еще и коммунист упертый, вероятно. То-то он так разволновался, когда Леха спроста рассказал то, что слышал о причинах распада СССР. Зря, наверное. Особенно про репрессии и про Берию со школьницами. Про это – точно зря. Не подумал. Хотел-то как лучше, тем более еще в школе учителя толковали, что Сталина все ненавидели, многие были репрессированы, СССР развалился потому, что никто не хотел из его граждан, чтобы это уродливое образование существовало дальше, все хотели свободы и благополучия с демократией.

Наоборот, думал, что это порадует ребят, ведь злодеяния прошлого оценены в будущем по заслугам. Теперь явно себе врага нажил. Еще хорошо, что догадался на их попреки спросить: а будь они на его месте и попади они сами лет на семьдесят назад – чем бы они там были полезны? Остыли эмоции, да. Но сам-то Леха понимал, что ему сказать нечего. Попытался было этому Петрову рассказать про телевизоры и компьютеры. Не получилось. Не потому, что тот не понял рассказанного – понять-то понял, да взъелся на то, что Леха не может внятно объяснить – как они делаются, эти новые девайсы. Вот прямо начиная с теории и с сырья. Силициум, Кремниевая долина – пустой звук[6 - Силициум (лат. Silicium) – кремний, химический элемент. Используется при изготовлении микросхем. «Кремниевая долина» (также известная как Силиконовая долина) – технологический центр на юго-западе Сан-Франциско в штате Калифорния (США), отличающийся большой концентрацией высокотехнологичных компаний, связанных с разработкой и производством компьютеров и их составляющих, особенно микропроцессоров, а также программного обеспечения, устройств мобильной связи, биотехнологии и т. п.]… Леха неплохо разбирался в компах, вполне мог и программу поставить и узел заменить – ну не совсем лопух. Но как вся эта байда работает? Сам Леха думал, что знает. А вот рассказать оказалось невозможно. Про космос и спутники тоже не заладилось – как только Петров стал выспрашивать, на каком топливе вся эта лабуда взлетает. И про мобилы вяло вышло. Пес его знает, как эта вся роуминговая система работает. А про фаст-фуды и бомж-пакеты Леха и сам понял, что не надо.

Теперь сам себе он задавал вопрос: а что он вообще может рассказать? Ведь ясно было сказано – его должны доставить к вышестоящему субъекту, чтоб тот разобрался. И с чем тот будет разбираться? Ну расскажет Леха, что автомат Шпагина стал легендарным оружием. Так они это и сами знают. Или что винтовка Мосина всю войну прошла. И что в этом полезного? Про тот же Сталинград Леха помнил, что там немцы конкретно попали, но было это в сорок втором или сорок третьем году – ни за что бы не смог сказать точно. Опять же – что проку? Никакого проку, как в прогнозах Павла Глобы. Виденное в кино тоже никак не годилось. Ну расскажет он, что готовили НКВД детей-камикадзе. И что с того? Или что немок насиловали всех подряд. Это никого сейчас не парит, до тех немок еще тыщи километров. Не, к тому же в кино, бывало, показывали такой лютый бред, вроде танков под парусами и бомбардировок дырявыми ложками, что даже и инет не надо было читать, чтобы усомниться. Доводилось читать несколько книжек «про войну», но тоже никак не годится. Ну там написано было, что все красноармейцы хотели сдаться немцам в плен и сдавались, как только подворачивалась возможность, – а эти трое, да и их командир сдаваться всяко не собирались, хотя немцы, конечно, оказали бы раненому помощь, и он бы, возможно, выжил. Непонятно: вроде же обычная солдатня, пехота… Были б там пограничники – еще куда ни шло.

Эх, попал бы Леха в мир «Варкрафта» – он бы себя куда как проявил бы! Скрафтить что или там подкачаться – у него вполне бы получилось, он даже одно время подрабатывал тем, что качал персов на продажу. И фармил он удачно. И на ауке барыжил ловко и уверенно. Но тут мир вовсе не тот. Куда более жуткий, простой и свирепый. Штычком-то в спину… Неприятно. «Колл оф Дюти»? Вот там есть полезное – амеры в Нормандии высадились. А когда? Трава зеленая была, листья. Лето, наверное. Или во Франции зима тоже без снега? Черт, неясно. И с годом тоже. Там писали на верху экрана даты, но Леха, как нормальный юзер, на это внимания не обращал. Тоска, в общем. Разве что про автомат Калашникова рассказать? Вопрос – а что рассказать? Леха его в руках не держал, а уж чертеж начертить или там принцип разъяснить… Не, как мог, он попробовал – Петров сразу отрезал, заявив, что отвод пороховых газов как принцип действия автоматики как раз был в «дегтяре» этого самого дояра Семенова. И в винтовках Токарева, что были в их взводе. И в чем гениальность? Пес его знает, в чем.

Одна радость, что пронырливый дояр нашел небольшую деревушку, где немцев не было. Деревушка произвела на менеджера тягостное впечатление – полтора десятка народу, куча босых детей. Одеты как с помойки. Заплаты на одежке! И не стильные, дизайнерски разработанные, как на модных трендах, а как попало. Вонь даже сквозь насморк. Лапти! Самые настоящие лапти на ногах у деревенских! А вечером вместо электричества – лучину жгли! Накололи тонких длинных щепок – и палили вместо ламп или хотя бы свечей. Африка какая-то! Хотя в Африке жарко и в лаптях не ходят. Но что хорошо – радушные хозяева оказались, накормили от души, выставили совершенно чужим солдаперам и самогонки мутной, и картошки вареной, и хлеба, и даже квашеная капуста нашлась с луком, чесноком и огурцами. Петров намекнул насчет сала – так и сало нашлось. Все это Леху сильно удивило: чтоб так посторонних угощать? И на вкус все это было вполне съедобно. Надо же, гости дорогие… В его жизни таких гостей пустили бы в пешее эротическое путешествие – а тут вон кормят и спать уложили на сеновале. Сено густо и одуряюще пахло, кололось и мыши попискивали в нем, но зато наконец-то стало тепло, и Леха впервые выспался по-человечески.

А на завтрак дали яичницу. Впервые подумалось, что в прошлом тоже жить можно. Хреново, но можно. А еще обещали баньку истопить.

Его спутники уже корячились во дворе – Жанаев как заведенный пилил дрова на пару со стариком, а Петров с дояром и парой мужиков гремели какой-то странноватой ржавой железякой – издалека выглядело так, что они ее чинят. Детвора вертелась тут же, и как только Леха появился из ворот сеновала, как сразу же окружили его и принялись глазеть, выдерживая безопасную дистанцию. Леха хмыкнул про себя – сейчас-то он выглядел вполне себе – вчера ему притащили откуда-то гимнастерку, брюки навыпуск и ботинки – все было почему-то мокрым, но подсохло и стало вполне впору. Теперь пришелец из будущего смотрелся вполне себе пристойно – не то что вначале. Вначале-то он бы этим деревенским устроил бы незабываемое зрелище. Правда, ботинки ноги намяли, и ходить в них теперь было больно, но Леха терпел, надеясь, что разносится обувка. Чуни были в разы хуже, и в них как-то себя было невозможно уважать. А так – даже с распухшим носом – все же вид был почти бравый.

Боец Семенов

Все получилось как нельзя лучше, даже удивительно. Начать с того, что еще на подступах к деревушке встретился толковый пацаненок, потому как хоть и говорил не совсем по-русски, а все было понятно в разговоре. Так и оказалось – немцев в деревушке нет и вряд ли приедут – мостик через топкий ручеек кто-то недавно разобрал, а за деревней дальше лес, тупичок тут, в общем, нечего тут немцам делать. Старший из пятерых мужчин, что тут жили, опять же очень удачно оказался сам бывшим воякой – осел тут еще во время Империалистической, женился, так и жил, часть жителей была теперь его прямой родней. Так что общий язык нашли быстро. Поторговались, конечно, не без этого, но и сапоги и корову Семенов пристроил весьма удачно. Получили и хлеба, и картошки, и сала.

Еще и вечерять посадили как званых гостей, с почетом. Народу набилось – вся деревня считай, благо что маленькая. Ну Семенов с Петровым знали, что такое манеры, держались как подобает, церемонно, сдержанно, Жанаев тоже не подкачал, а вот потомок оплошал – лопал, как свинья, и стаканчик держал неправильно – без оттопыренного мизинца, некультурно. А ему как раз стакан дали, стеклянный, настоящий городской. Остальные-то пили из разномастной посуды, потомка уважили, потому как были на нем летная диагоналевая гимнастерка с голубыми петличками и старшинской «пилой» из четырех рубиново-красных треугольничков, хорошие хромовые ботинки и брюки полушерстяные, что для крестьян сразу означало – он тут в группе самый старший. Красавец, как на картинке. Зато потомок пока лопал – помалкивал, и Семенова это вполне устраивало.

Поддерживать беседу пришлось, таким образом, самому Семенову, что он аккуратно и делал, стараясь больше слушать. Хозяин, назвавшийся Евграфом Филипповичем, после третьей чарки сам разговорился, благо нашел свежих слушателей, а вот остальные поскучнели физиомордиями – видно, слышали все это от деда не в первый раз. Дед оказался бравым, Георгиевский крест получившим за захват германского броневика, и по рассказу судя – да, ловко у него получилось: и пулю в смотровую щель водителю загнать, и по люку грохнуть прикладом, и рявкнуть: «Ком хераус!»[7 - Выходи! (нем.).], так что и впрямь оба бронекатчика пошли делать «хераус», заодно отстрелив деду два пальца на руке, а он их в ответ прикладом зашиб. Дед горделиво показывал искалеченную клешню, потом поведал, что попал в эту местность на излечение, а тут и войне конец, и началась «р-р-рэволюционная катавасия», от которой голова кругом пошла. Но он решил в это не впутываться. Повоевал уже, хватит, и потому не ввязывался по возможности в разборки тех и этих, а бегало тут много всяких – не только белых и красных. Вот и остался жив и здоров, а кто драться лез – тут их по лесам и болотам много лежит.

Семенов вежливо слушал, кивал и соображал, что как-то уж очень намекающе речь старика звучит. Не, ну тут понятно – время уборки урожая на носу, сено опять же убирать надо, работы сейчас полно, потому в деревушке лишние руки не были бы обузой. Это-то ясно. Опять же вон молодайка на потомка смотрит зазывно – ясно дело, не прочь бы охмурить и замуж выйти, за летчика-то любая рада, вон он какой сидит пышный и даже «курица» на рукаве золотом вышита… С красным носом, правда, кавалер. Но женщине-то это не помеха – еще и полечит, и поухаживает. Нет, точно глаз положила – как человек опытный и бывалый – как-никак женат уже три года и дети есть – Семенов был совершенно уверен, что томные взгляды молодухи он совершенно правильно оценил. Вот Жанаев спокойно сидел и чинно, не торопясь ел, и на него таращились только детишки, возможно впервые увидев такого диковинного азиатского человека. Там, где сидел Петров, как раз стало шумно – токарь, накатив на грудь, распустил пышный павлиний хвост из словес, расписывая свои героические подвиги, и вот его внимательно слушали. В общем, застолье шло, как подобает, достойно и приятно. Наконец и потомок набил брюхо и стал не так выделяться своим поведением. Семенов успокоился, только посматривал на деда: мало ли, вдруг затеет старый хрыч послать кого, чтобы новую власть известить, что тут-де окруженцы есть… Оно, конечно, вряд ли. Но бдительности терять не следует. Потому пил Семенов аккуратно.

Надо заметить, что он правильно оценил поведение своих товарищей – Жанаев действительно чувствовал себя отлично. Его накормили, и никто не трогал. Но вот чего не представлял себе наблюдательный Семенов – что Жанаеву хотелось обратно, воевать. Не потому, что он любил воевать, просто знал: пока война не кончится, он не поедет к своей Сэсэг[8 - Сэсэг – цветок (бурят.).]. А кончиться война может, если они победят. А для этого ему, Жанаеву, надо идти и воевать. Потому ему было хорошо, но хотелось поскорее вернуться на войну. Чтобы вернуться домой.

И Евграф Филиппович, ветеран Империалистической, тоже думал не вполне так, как предполагал молодой еще Семенов. Не любил Евграф Филиппович советскую власть, хотя и не сказать чтобы сильно от нее потерпел. Однако мыслей, чтоб не пустить сюда этих вояк или сдать их германцам, и в голову не пришло. Да и как сказать, сдать… Германцам?! Это ж дело такое, что красные али белые – это одно, а германцы – они всегда германцы! Свои, бывало, зверствовали и почище, да все одно: те – германцы… И все тут!

Потому мысли у Евграфа Филипповича были совсем другие – как бы уговорить этих крепких молодых мужиков не искать ходу до своих, а остаться тут. И работа, и защита, да и бабы, опять же, вон как смотрят… В этом Семенов, как крестьянин, угадал верно. Но и тут старик немного глядел иначе. Семенов ожидал подсознательно, что дед обратится к нему. Но для старика Семенов был не той фигурой – в знаках различия старый солдат разбирался неплохо и потому сразу решил для себя, что старший здесь – летчик. С ним и надо говорить. Но напрямую Евграф сказать все не решался – вон старшой-то их, из этих, что на еропланах летают, сидит себе молча, ни слова не говорит. Умный, значит, командир, хоть и молодой.

А с умным торопиться не след.

Да и помнил Евграф Филиппович насчет воинского долга и прочего: вспоминать не любил, но и не забудешь, что с иными за отказ воевать было. Потому решил отложить это на потом. Пока решил послушать, что заливает тут солдатик с городскими ухватками. И слушал.

Семенов тоже слушал и немного удивлялся тому, что его городской приятель в общем-то даже и не привирает. Что особенно удивило – в общем, простецкие ситуации в изложении языкастого черта Петрова становились красочнее и… впечатляюще, что ли. И первый налет ревущих дурниной самолетов, и бесконечное окапывание, и трупы на дорогах, и вонь горящей техники, и первый бой – все это становилось не просто обыденной жизнью сотни мужиков, а прямо кино каким-то. И тем более сам Семенов мог бы вспомнить особенно тяжелые моменты только какими-то кусками, словно смотрел в трубку. А Петров – гляди-ка – засек такие детали и нюансы, каких Семенов и не увидел. Вроде на одно смотрели, а видели разное. Да и рассказать бы все это так цветасто, как токарь, Семенов точно бы не смог. А если бы и изложил – получилось бы очень сухо и сдержанно. Да и не стал бы многое рассказывать, ни к чему. Ну вот, например, зачем говорить посторонним людям, что когда серо-синий немецкий танк остановился совсем близко и стал разворачивать башенку в сторону ячейки, где в этот момент Семенов судорожно пытался заменить пулеметный диск, но его заело и никак не получалось оторвать тяжеленный стальной блин – так вот: жизнь перед глазами не проносилась. А тоска свинцовая одолела, впору выть было от злости, когда коротенький стволик танковой пушки неудержимо накатывался черной дыркой прямо в живую душу пулеметчику. И Семенов оплошал, испугался и не нашел ничего лучшего, как присесть в своей тесной вертикальной ячейке, которая в тот момент показалась вертикальной могилкой. И даже на молитвы не хватило времени, когда над головой тошно и оглушающее жахнуло и по спине тяжко ударило, прерывая дыхание. Кому это важно и интересно? Только себя позорить. Семенов с неудовольствием вспомнил, как не мог разогнуться, и страшно стало, что так и будет медленно умирать на дне своей ячейки. Скрюченным, бессильным, нюхая до последнего момента оставшейся жизни кислую вонь сгоревшего пороха из наваленных на дне стреляных гильз. Не сразу понял, что это не позвоночник перебило, а просто свалился сверху сбитый взрывом покореженный пулемет. И кому это интересно? Да никому, и рассказывать такое стыдно и не нужно. Надо же – опытный обученный красноармеец, а не сообразил пулемет с собой захватить в ячейку, на бруствере бросил. У Петрова же все получалось картинно и героически, но при том не вызвало скуки, как высокопарные газетные статьи про героизм.

– Тут Габайдуллин нагреб гранат из ящика, свернул из них связку – четыре ручки в одну сторону, пятая – в другую, потом вторую такую же проводом обмотал – и как уж прямо скользнул в траву. Смотрю, а он уже около этого танка, рукой махнул – полетела связка. Да неудачно. Железяка эта довернула – и на него. А его, видать, взрывом уже повредило: смотрю – возится, да слабо так… Когда почти наехала – он так рукой еле-еле пошевелил, да вторую связку и сунул прямо под гусеницу. Как долбануло! Габайдуллина отшвырнуло метров на пять, а гусеницу порвало, аж траки в разные стороны полетели, причем здоровенное колесо ведущее в щепки разнесло! Колесо в половину человеческого роста, огромное – а вдрызг снесло. Напрочь! Танк перекосило, стрелять перестал, а наш взводный это увидел и орет: «Раз назад нам нельзя – а ну все вперед, кто меня слышит! За мной!» Ну и кто живой был – поднялись и за ним…

– Страсти-то какие… – ужаснулась соседка Лехи, зазывно на него поглядывая.

– Не могли гранаты так железное колесо разнести, – твердо и уверенно сказал Евграф Филиппович. Не то чтобы осадить говоруна-рассказчика захотел, а скорее для порядку. Чтобы не очень заливал тут бабенкам. Танк с деревянными колесами, как же. Тут хотя и деревня, а про танки наслышаны.

Петров осекся на полуслове. С одной стороны, Семенов порадовался, что вот опять горожанина в лужу посадили, с другой – нехорошо получалось, все-таки токарь – сослуживец и товарищ, а его раз – и срезали. Тем более что Семенов сам-то не видел, как Габайдуллин танк подбил, но когда этот самый Петров выдернул его за шкирку из ячейки и поволок в атаку, то и порванный труп Габайдуллина и перекосившийся танк – без переднего здоровенного колеса, кстати, – сам своими глазами Семенов видел. Но вот разлетелось ли колесо в щепки – этого он сказать не мог.

Совершенно неожиданно на выручку токарю пришел потомок: он решительно допил самогон из стакана и, косясь на глядящую обожающим взглядом соседку, твердым, хотя и немного гнусавым голосом отчеканил:

– Если это был французский танк «Рено ФТ-17» или, как его называли немцы, «Панцеркампфваген 18 эр 730 эф», то вполне возможно, что ведущее колесо разлетелось в щепки – на ряде машин оно было из дерева с обтяжкой железом. Несмотря на противопульную броню, танк превосходил ряд образцов немецких панцерваффе и потому использовался в количестве нескольких сотен штук.

– Кхм! – внятно сказал Семенов.

Потомок уловил намек и заткнулся. Он, честно говоря, и сам не понял, что это вдруг его понесло вспоминать случайно прочитанное на форуме игры «Ворлд оф танкс». Не иначе самогон да еще упругое круглое бедро соседки, которым она то и дело словно случайно касалась его ноги.

– Вот он как раз и был, – с места в карьер продолжил свое повествование Петров. А Евграф Филиппович неожиданно спросил:

– А вы, значит, в том бою не вместе бились?

– Откуда! Мы же пехота – царица полей, а он – залетный, – несколько с намеком ляпнул Петров.