и голоса слышны, и подголоски.
Вся жизнь охвачена: она уже ушла.
Ты умер: наблюдаешь издалёка,
как движется мелодия весла,
тобой здесь петая бессмысленно-жестоко.
* * *
О голос ночи, голос крови!
Чертополоший дух коровий
и лягушачий писк подмышек,
когда ещё не знал ты книжек.
И был изыскан этот ветер,
как внутреннее дело мира.
Как внутреннее тело света,
когда дрожало в теле лето.
Как был кристален лета свиток!
Он скрипкой пел меж белых ниток
и розовых, и синих нитей,
и пёс лежал, как небожитель.
И ты разматывался тихо,
и нить была ничья, двулика,
она летела не в пространстве,
а в беспредметном сне-альянсе,
сдвигающем тебя к надежде,
что был ты кем-то где-то прежде.
* * *
Быть розой в царственной долине Роны,
на гребне скальном чистым сном умытой.
О райское блаженство кромки, края,
в который мы вонзили утро слуха.
* * *
Как странно: облака реальны,
а люди нереальны вовсе.
Как нежны, благородны танцы
и чувства облаков неясных
в их странствиях парадоксальных,
сквозь сизость пепельной волною.
А люди, рублены как гвозди,
одни банальности гундосят.
Как странно: ведь мираж не небо
и не волны захватной зовы,
а трупное зловонье хлеба,
вонзающего в нас оковы.
Какою новою печалью
закатно небо остывает,
а тело черными ночами
себя знобит и растворяет.
* * *
Мы почки трогаем весны
как будто песенки надежды.
Они нам так же неясны,