По самому, по краю… Избранное

– Да нет, баба Маня, не обидела, спасибо за всё. Домой надо. У жены день рождения завтра, а меня нет. Как говорится: в гостях хорошо, но дома лучше. Батюшке поклон от меня.

Баба Маня тяжело опустила руки:

– Ну, как знаешь. Дело молодое, поутру оно, конечно, сподручнее было бы. Вот возьми на дорожку, – она вышла в сени и принесла оттуда трехлитровую банку молока. – Утрешний надой.– Яички, два десятка, деревенские, это не ваши городские, «бролерные». Может быть, картошечки возьмёшь с мешочек, только в погреб надо спуститься.

– Да нет, баба Маня, за молоко и яички спасибо, а картошка, если бы мешок здесь стоял, тогда можно было бы, а лезть в погреб, нет, спасибо.

Василий вышел на крыльцо. Что-то на душе у него сделалось не так, как-то пасмурно. Собачонка лежала возле будки, подняла голову, вильнула хвостом и не тявкнула. Утки, сбившись в кучу, не галдели, а только вертели головами, словно что-то высматривая.

– Ладно, баба Маня, спасибо за угощение и приют, я поехал.

– Да что ты, милок, это тебе спасибо, – она перекрестила его. – С Богом.

Василий сбежал с крыльца и вышел из ворот. КамАЗ завёлся радостно и даже, как показалось Василию, фырчал более усердно, чем раньше.

– Что, соскучился? Сейчас рванём домой! Ты только не подводи, – он, газанув сизым дымом, тронулся с места. На прощание посигналил и по старой колее направился домой.

Машина шла ходко. Колея, местами наполненная водой, пугала, но КамАЗ буквально проскакивал эти гиблые места и летел, разбрасывая по сторонам ошмётки грязи и фейерверки воды.

Василий на радостях замурлыкал песню. Пять километров он проехал так лихо, что совсем успокоился и стал в уме прикидывать, что если таким темпом ехать, то дома он будет часов в двенадцать. Это его ещё больше развеселило.

Неожиданно КамАЗ повело, словно передние колеса воткнулись во что-то вязкое и липкое. Он норовисто попытался встать поперёк дороги, но Василий вывернул руль, стараясь таким образом опять попасть колёсами в колею, и тут раздался выстрел. Машина упёрлась правой стороной и нехотя влезла в разбитость дороги. Он заглушил двигатель.

– Только не это! Едрит вашу разъедрит! – Василий грязно выругался. – Надо же, всё так ладно складывалось, и на тебе.

Открыв дверь, он с неохотой спрыгнул в раскисшую землю. Осторожно обойдя машину спереди, убедился в своих самых тяжёлых опасениях. Правое переднее колесо было пробито, как говорят водители, на выстрел.

Продолжая зло ругаться и разговаривать сам с собой в полный голос, Василий залез на кузов, сбросил оттуда запасное колесо, домкрат, лопату. Когда же попытался спрыгнуть с кузова, то на борту поскользнулся, да так неудачно, что полетел на землю вниз головой. И только неестественно извернувшись шмякнулся спиной в грязь.

Удар о землю сбил дыхание. Василий несколько минут лежал осознавая, что же произошло. Кое-как отдышавшись, он с трудом встал на четвереньки. Делать ничего не хотелось, даже ругаться не было ни сил, ни желания. Но оставаться в таком положении желания тоже не было. Он кое-как поднялся на ноги и, опираясь рукой о борт машины, побрёл к злополучному колесу.

Бросив на землю брезент, залез под машину, лопатой растолкал грязь и установил домкрат. От двигателя исходило тепло, хотелось протянуть к нему грязные, озябшие руки, прижаться всем телом, чтобы хоть как-то немного согреться.

Домкрат не хотел поднимать машину. Он влазил в раскисшую землю, и Василию приходилось вновь и вновь вырывать его из образовавшегося углубления, чтобы начать проделывать всё заново. Грязный, мокрый, вконец замерзший и обессиленный он вылез из-под машины с надеждой, что сейчас немного отдохнёт и на этот раз ему удастся поддомкратить колесо.

Ноги и руки у него мелко дрожали от перенапряжения, и он уже был не рад, что затеял поездку на ночь. Солнце спряталось за горизонт, но было ещё достаточно светло. Внутри Василия, под самым сердцем, словно что-то кипело, ударяя в голову болезненными толчками. Злость и ненависть на себя, на дорогу, на машину и на солнце, которое так быстро скрылось за горизонт, выплеснулись, оставив только тлеющую боль в голове.

Открыв дверцу, он достал банку с молоком и, припав к ней дрожащими зубами, захлебываясь и с перерывами дыша, ополовинил её. Молоко текло по подбородку, шее, затекало к самому его пупку, он чувствовал его прохладу, но пить не переставал. И только насытившись полным желудком, остановился передохнуть. Как-то совершенно бездумно, машинально, достал два яйца, ударив о зуб, разбил одно, зубами разгрыз скорлупу, выпил одним глотком. То же проделал и с другим. Захлопнув дверцу, решительно направился к колесу.

На этот раз работалось споро. Со второй попытки удалось приподнять машину. Лопатой расчистив грязь, подготовил место и, отвернув гайки, покачивая из стороны в сторону, потянул колесо на себя. Помогая себе коленями, он стащил колесо, и в этот самый момент машина медленно сползла с домкрата и словно нехотя съехала в его сторону. Движение было столь неожиданным, что Василий не успел отскочить, и колесо навалилось на ноги, уронило его на спину. Ноги оказались под колесом.

– А-а-а! – крик боли и ужаса разнесся во все стороны, но не откликнулся эхом, а умер в шумящем ветре и начинающем моросить дожде.

Василий лежал на спине, упирался руками в холодную жижу, стараясь из всех сил вырвать, вытащить свои ноги из-под колеса. Но все его попытки были тщетны. Машина, накреняясь, придавила колесо сверху, и никакие его усилия, без посторонней помощи, не могли помочь Василию. Он лихорадочно дергался, извивался, но ноги, зажатые до колен, начали неметь от давления и холода.

– Люди! Люди! Кто-нибудь! По-омо-огите! По-омо-огите-е! – Ему казалось, что его истошный крик стал материален и никак не может оторваться от губ. И чем явственней он это понимал, тем страшнее и безысходнее видел приближение своей смерти. Впереди целая ночь, а в этот богом забытый уголок сегодня вряд ли кто поедет.

Засунув замёрзшие руки под мышки, он лёг на спину и лихорадочно соображал, что же ему предпринять. Левая нога уже ничего не чувствовала. Он попробовал шевелить пальцами, пытался хоть как-то двигать ступнёй, но все его усилия были напрасны. С правой же ногой было несколько проще и он полностью переключился на неё. Ухватив руками правую штанину, он тянул её на себя и силился хоть немного вытащить ногу. Нет, всё напрасно. Колесо прихлопнуло, впрессовало ноги в грязь и придавило, не дав никакой возможности ни шевелить ногами, ни вытащить их.

– А-а-а! Су-у-ка-а! Тва-арь! Отдай ноги! Отдай ноги, падла, вонючая! А-а-а! – кричал и дёргался Василий. – И-и-э-э-э! По-мо-огите-е!

Дождь усилился. Его мелкие капли были холодны и нескончаемы. Череда безуспешных попыток, хоть как-то высвободить ноги, измотала его. То ли страх или отчаяние, а может, и то и другое высосали из него силы. Даже руки его уже не слушались.

Стало совсем темно.

Василий, запахнув куртку, сидел сжавшись. Он опять засунул руки под мышки и раскачивался всем корпусом, пытаясь согреться.

– Н-н-а, на-на, н-наа-на-на. Н-на-на-на. – Неожиданно дождь прекратился, и вокруг установилась тишина. Василий перестал раскачиваться и прислушался.

Где-то далеко-далеко зашумел трактор. Этот звук работающего чужого двигателя всколыхнул или даже взорвал его внутренние, потаённые силы. Он с иступлённой яростью принялся разгребать грязь от ног, он даже повернулся боком и дотянулся, добрался до правого сапога. Скрюченными пальцами он грёб и грёб грязь, совершенно не ощущая ни холода, ни боли. И вот правая нога поддалась, миллиметр за миллиметром она высвобождалась из жестких объятий колеса. Ухватившись за штанину, он напрягся, что было сил, и вырвал ногу из сапога.

– А-а! А ты как думала? Что я тебя здесь оставлю, ты мне самому нужна. – Он подтянул ногу к себе и стал нещадно растирать мокрую, холодную ступню и щиколотку. Ступня была словно деревянная.

– Ну, давай, давай! Отходи! – Василий даже пытался дотянуться до ступни губами, чтобы подышать на неё. Если бы он мог, то непременно бы засунул её себе под мышку. Окончательно устав, он положил ногу на колесо и почувствовал, что без сапога она замерзает.

Теперь упершись правой ногой в покрышку, он предпринял попытку высвободить и левую ногу. Но колесо, словно спохватившись о допущенной оплошности, сжало его ногу, будто зубами, он взвыл от боли.

– Ох! Что же ты делаешь, гадина?

Не то от боли, не то от холода, у него заломило в паху. Так нестерпимо и безжалостно, что он даже не успел подумать о ширинке и не удержался, пустил струю под себя. Это непроизвольное напоминание естественности ещё больше повергло его в уныние. Теплота, разлившаяся под ним, только несколько секунд порадовала, так же как и исчезнувшая тяжесть с низа живота. Василий даже попытался расстегнуть штаны и засунуть туда руки, но они его совсем уже не слушали, и он, запахнув полы куртки, засунул их опять под мышки.

И здесь он почувствовал, что холодеет телом. Та горячая влага, ушедшая из него, словно забрала с собой и остатки его внутреннего тепла. Холод легкой изморосью крался по телу. Левая нога, спина и кисти рук перестали существовать, он их не ощущал, вернее, они ему не докучали своим существованием, а ему самому от этого было даже как-то приятно.

Осознав, что замерзает, Василий задёргался и заорал:

– А вот чёрта с два! Врагу не сдаётся наш гордый Варяг, пощады никто не желает! – И завопил: – По-опё-нок! Андрюха! Шандец мне приходит! Господи! Люди! Я жить хочу! Жить хочу! Боже! За что такая смерть?! Господи! – Он вскинул руки и уставился в черноту неба: – Господи, помоги! За что ты так со мной, Господи? Что я такого тебе сделал? А-а-а! – Он в отчаянии рванулся, пытаясь ещё раз высвободиться, и забился в истерике.

Холод легко и невесомо опускался с неба. Он словно множеством языков пробовал на теплоту землю и, распробовав, нежно окутывал, поглощая собою округу. И там, где он вбирал в себя тепло, оставался иней на деревьях, а лужицы покрывались тонюсенькой льдинкой.

Василию привиделось, что он дома. Жена, нарядно одетая, мелькнула в проёме двери, что-то прощебетала и убежала в кухню. Он же в трусах, с банным полотенцем на плече зашёл в ванную и потрогал рукою набирающуюся воду. Вода была горячая, он, сняв трусы, медленно полез в неё, сначала одной ногой, затем другой и вот весь погрузился в чистую, отдающую голубизной, воду. Охватившее блаженство словно растворило его в воде. Ему не хотелось шевелиться, да не то что шевелиться или поднять руку, ему не хотелось даже думать.

Где-то сквозь навалившийся на него сон, ему послышались чавкающие по грязи шаги. Луч фонарика скользнул по глазам его, по машине, и человек нагнулся к лицу Василия.

– Эх, Василий, Василий, да как же это тебя так угораздило? Говорил же, утром поедешь. А сам вот как. Господи, смилуйся над нами, помоги нам.

Василий с усилием разомкнул свои веки. Ему не хотелось выходить из блаженства, но знакомый голос заставил очнуться и посмотреть. В бледном свете фонаря он увидел человека в рясе, работающего лопатой. Тот с усилием убирал грязь возле колеса, там, где была его нога. Он сопел от натуги, и с каждым его движением Василий чувствовал, что в него возвращается надежда жить. Вот сделано последнее усилие лопатой и нога освобождена. Человек, тяжело дыша, подошел к Василию и опустился перед ним на колени.

– Ну, как ты, Василий? Цел?

– Отец Андрей, батю-ш-ка. Это ты? – Василий едва шевелил языком.

– Я, я, а кто же ещё. Ты позвал, я и пришёл.

– А как же ты услышал? А?

Отец Андрей улыбнулся:

– Уж больно ты Бога просил. А он мне и подсказал. Слава тебе, Господи! Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас. – Он перекрестился.