Бурлаки

– Да, да, – вздохнул и барин, – ну, прощай. Я вот без тебя чаю напился, дочка твоя угостила… Маленькая была, а теперь невеста стала… год на год не приходит, – весело кивнул головой молодой барин.

– Так, так.

– Пора замуж.

– Жених придет – замуж пойдет.

– Хорошего надо: молодого, сильного.

Елалдин нахмурился.

– Какого бог даст, – уклончиво и нехотя ответил он.

– Сама пусть выберет.

– Девка глупа – чего выберет? – уж совсем угрюмо ответил отец и ревниво покосился на сестру – не наговорила ли уж?

Но Маньяман, опустив голову, смотрела в землю, и ни один мускул не шевелился на ее старом вспухшем лице. Мялмуре, не понимая разговора, все смотрела своими черными глазами в лицо доброго барина. А Гамид так внимательно всматривался в спину коренника, словно в первый раз ее видел.

Неприветливо и сурово нахмурился Елалдин, как те синие тучи, что надвигались на веселое солнце:

– Ну, прощай, Дмитрий. Заезжай-ка ко мне: дело у меня есть, – сказал барин.

– Ладно, заедем… с богом.

– Прощайте.

Отперли ворота, и выехал барин, а с ним и праздник души старой Маньяман. Тихо пошла она с Мялмуре в избу, а Елалдин угрюмо стал выпрягать во дворе свою лошадь.

IV

Татарин пахарь плохой, но ездить умеет. Его тройка поджарых башкирских лошадей ничего не стоит на вид против сытой тройки русского. Кажется, и полстанции не пробежать им. Такое же впечатление неуверенности производит и хозяин их. Он все время в нервном напряжении. Если грязно, дорога тяжелая или горы, он сам не свой. Он дергает то и дело своих лошадей, не умолкая покрикивает и все мучительно ерзает на козлах, словно ищет местечка, откуда бы ловчее стегнуть свою загнанную тройку.

Но если дорога хороша, татарин едет со скоростью, на какую только способны его лошади: пятнадцать, семнадцать и двадцать верст в час. Его окрик, резкий, жесткий и страстный, все крепнет, и кроткие кони, прижав уши, мчатся. Они сами словно свирепеют и рвут постромки и дико отбрасываются, обскакивая на ходу препятствия, или скачут чрез них, – будь то пень или какой-нибудь иной предмет. Толчок, рытвина, овраг с маленьким мостиком там, внизу, – все проносится с головокружительной быстротой, и экипаж, как лодку в бурю, бросает во все стороны.

Двадцать, тридцать верст – час, полтора – и станции нет. Загнанные лошади, сразу понурившись, уже стоят опять клячами у подъезда новой станции, а ямщик, соскочив с козел и не обращая больше внимания на лошадей, возится возле седока.

– Ему что, – пренебрежительно сплевывает русский крестьянин, знай пошел, а загонит – только всего, что шкуру сдерет, а махан[1 - мясо. (Прим. Н. Г. Гарина-Михайловского.)] опять-таки сожрет. А вот дай-ка на семьсот верст потянемся?!

Гамид не только не хуже других возил, но, может, и лучше.

У барина несколько раз открывался рот крикнуть: «Легче!» Но самолюбие удерживало, и двадцать пять верст были проеханы. Потягиваясь, барин, посмотрез на часы, проговорил:

– Час с четвертью… Молодец! Никто еще так не возил меня.

Пока запрягали новых лошадей, барин повел с Гамидом на крыльце такой разговор:

– Ну, так как же, Гамид, – хочешь взять Мялмуре?

– Хочу, ваше благородие, да денег нет.

– А много надо?

– Меньше ста рублей Елалдин не возьмет, да на свадьбу надо сто.

– Гм! А ты их где достанешь?

– Где достану? Нигде…

Барин думал о чем-то и кусал свою бородку.

– Ну, а если я тебе их дам?

– Я бы отработал их.

– Как?

– Как прикажешь… В работники пошел бы с Мялмуре вместе.

– А Елалдин? Он как без ямщика будет?

– У Елалдина сын скоро придет, – он все равно не станет нас держать. Он жену возьмет себе.

– А когда бы ты свадьбу сыграл?

– Нынче.

– Сейчас?

– Сейчас можно… Елалдин если согласится.

– Ну, хорошо.

И, вынув двести рублей, барин сказал:

– Вот тебе… А Елалдину скажи, чтобы завтра приехал… Непременно завтра.

Такой уж был барин: любил все скоро и аккуратно чтоб было.

Гамид так растерялся, что не хотел даже брать денег.

– Как же… условие надо…

– Ничего не надо… верю…

Когда он, наконец, взял и хотел поцеловать руку барина, тот спрятал руку за спину и проговорил:

– Так поцелуемся.