Студенты

– Ты все худеешь.

– Я плох…

Он сделал гримасу и провел рукой по лицу.

– Здешней воды не переношу… Денег нет… и высылать не хотят… Мне, кажется, остается одно: пустить себе пулю в лоб.

– Что ж, пускай, Миша… мы тебя хоронить будем, а ты только этак головкой станешь поматывать… знаешь, как анафема…

– Дурак… Какая анафема?..

– Старушка одна такая была. Ну, жила себе где-то, не видала никогда анафему… Ну, и пошла искать. «Видела анафему?» – спрашивают ее. «Видела, батюшка, видела…» Выскочил к ней какой-то волосатый да кричит: «Анафема!!», а она сидит да только головкой поматывает, а он опять: «Анафема!..»

Шацкий не слушал.

– Нет, Миша, ты что-то того… действительно плох…

Шацкий встал, оттопырил пренебрежительно нижнюю губу и продекламировал тихо, закатив глаза:

– Волк, у которого выпали зубы, бешено взвыл…

– Миша, не грусти: зубки есть еще у тебя.

Шацкий лениво потянулся.

– Ну, что ж ты? Деньги есть? – спросил он.

Ларио смутился.

– Трешница, Миша, есть… Понимаешь, я того… я как только получу, тебе сейчас же… того…

Шацкий сделал вид, что хочет зевнуть, но не зевнул и, опять падая на диван, лениво произнес:

– Успокойся.

– Понимаешь… хоть и бенефис, а все-таки надо… понимаешь…

– Понимаю, – устало кивнул головой Шацкий.

– А впрочем, Миша, если ты уж так плох…

Шацкий не сразу ответил.

– Не надо…

– Нет, ты послушай…

– Оставь… у меня опять живот болит.

Он побледнел, скривился от боли, а Ларио упорно смотрел на него:

– Ничего, Миша, пройдет: это весна.

Через несколько минут он уже прощался:

– Ну, Миша, мне того… пора. Ты что ж, писал домой?

Шацкий покосился в угол и небрежно ответил:

– Писал, что в госпитале уже…

– Ну?

– Ну, и вот…

– Пришлют, Миша.

– Конечно…

Проводив Ларио, Шацкий устало потянулся, взял лекции дифференциального исчисления и лег с ними на диван. Шел третий экзамен. В году он почти ничего не делал и теперь занимался. У него была какая-то своеобразная, совершенно особая манера знакомиться с предметом: он принимался за него с конца, потом перебрасывался куда-нибудь к средине, возвращался опять к концу, опять подвигался вперед, и так до тех пор, пока не прочитывал всего предмета. Тогда он начинал опять сначала, и если успевал кончить все чтение до экзамена, то шел и выдерживал его блистательно. Если же не успевал, то тоже шел и выдерживал, всегда обращая на себя на экзамене внимание всех: и студентов и профессоров. Он размахивал руками, шаркал ногами и точно нарочно дразнил самых злых или обидчивых профессоров. Очередные студенты волновались и тоскливо шептались между собой:

– Вот рассердит-таки… и что это за пошлая манера?

Но Шацкий умел брать какой-то такой тон, который не раздражал.

Профессора высшей алгебры, молодую звезду, очень, впрочем, немилостивую к плохо понимавшим студентам, он даже так смутил, что тот в конце концов должен был извиниться.

– У вас конечного вывода нет, – с гримасой, наводившей панический страх на студентов, подошел молодой черненький, во фраке, профессор к доске Шацкого.

Шацкий фыркнул.

– Лагранж и этого не требует… Он дает студентам свою книгу и только просит объяснить ему.

– Я признаю такой способ, – поспешно, покраснев, сказал профессор. – Я не настаиваю… Если вам угодно словесно…

И между профессором и Шацким начался словесный диспут почти по всему предмету.

– Достаточно… Извините, пожалуйста…

Профессор протянул Шацкому руку.

Шацкий положил мел и, стоя рядом с профессором, следил без церемонии за его рукой, ставившей три пятерки.

Он пренебрежительно фыркнул и пошел прочь из аудитории, не замечая или не желая замечать взглядов, почтительных и завистливых, своих сотоварищей.

Но экзаменационные победы доставляли ему только мимолетное удовлетворение: денег не было, здоровье расшатывалось.

– Да, да, – печально говорил сам себе Шацкий, – еще одна такая победа, и я останусь без войска…