Студенты

– А ты, Ларио, не держишь совсем?

– Совсем… – Он поднялся с кровати и вдруг закипятился. – Странно даже задавать такие вопросы: что ж я, в подштанниках, что ли, пойду их держать? Он же заложил все.

– Я виноват…

– Тебя никто не винит, но факт… лекций нет, одежи нет, жрать нечего… – Ларио опять лег, повернулся к стене и добавил: – И самое лучшее, если ничего нельзя переделать, нечего и сил тратить: спокойной ночи.

Немного погодя по ровному дыханию Ларио ясно было, что он действительно заснул.

В окно смотрели какие-то однообразные, серые, унылые, точно преждевременные сумерки.

– Пора домой, – тихо сказал Карташев, нарушая молчание.

Шацкий поднял голову.

– Ну что ж, едем, – устало ответил он, – если крест и альбом даешь… Завтра опять экзамен: на всю ночь засяду.

– Ну, однако, ты совсем так сорвешь себя.

Шацкий фыркнул.

– Не в этом счастье, мой друг… Пожалуй, салоп лучше надеть…

Он ушел в кухню и возвратился в салопе горничной.

Грусть его маленького больного лица еще сильнее подчеркивалась его комичной, высокой фигурой в женском пальто.

Карташеву хотелось сострить, но он не решился.

– Идем, – позвал Шацкий.

Они молча спустились на улицу.

Проходя мимо освещенного подъезда главной лестницы того дома, где жили Шацкий и Ларио, Шацкий остановился перед стоявшим у подъезда швейцаром.

– Ну что? – спросил он швейцара.

– Не говорил еще. Да уж не беспокойтесь, – что можно будет, сделаем, – ответил швейцар.

– Вы уж, пожалуйста…

– В чем дело? – спросил Карташев, когда они отошли.

– Дельце одно… Петьку, подлеца, пристраиваю. Одно семейство за границу собирается, – вот я и хочу Петьку с ними послать.

– Как же ты его пристроишь?

– А вот через швейцара… Очень милый человек… познакомился с ним и узнал…

– Как же это ты познакомился с ним?

– Мой друг, что ты допрос снимаешь? – быстро ответил Шацкий, – знаешь, и деньги есть. Этот Ларио… он меня окончательно убивает… А если бы еще знал, что я продаю его вещи… Ведь все наново покупать придется: какой это процент? И на него же идет…

– Отчего же ты продаешь?

– Да потому, что в кассе мало дают… Я и свои все вещи продал.

– Главное, и я ничего не имею… Может быть, впрочем, я буду скоро иметь…

И Карташев рассказал о своем писании и о своей снесенной в редакцию рукописи.

– Все деньги тебе…

– Merci, – улыбнулся Шацкий.

– Ты не шути, Миша, а вдруг…

– Крест золотой?

– Да, с эмалью.

– Едем…

Приятели наняли извозчика и поехали.

– Об деньгах и думать даже не стоит, – говорил на извозчике Карташев, – все ведь это такие глупости…

– Ну, нет, мой друг, именно без денег все глупости…

Между приятелями завязалась беседа, что называется, по душе.

Шацкий, что бывало с ним редко, был не только серьезен, но и определенен. Ему хотелось высказаться, и он говорил с своей обычной быстротой и живостью. Только мгновениями, когда его схватывали колики, он кривился и замолкал.

– Васька Корнев считает меня, конечно, так чем-то… явлением понятным, но грустным… Мой друг… таких, как я, сто миллионов; таких, как Васька, ну… сто тысяч… Во всяком случае, place a moi[31 - место за мной (франц.).], и если он себя считает вправе меня игнорировать, то он должен признать, по крайней мере, и за мной это право… Постой, постой… а следовательно, Васька сам по себе, а жизнь сама по себе… И эта жизнь в полном противоречии со всеми Васькиными теориями: знать их не хочет… А Ваське жить надо в этой же жизни… Как ему жить? По-своему? Он знает, что его к вечеру же упрячут… и хорошо еще, если только в сумасшедший дом, – там хоть говорить можно все и кормят, – а то ведь и хуже еще может быть… Спрятать свои идеалы и кое-как у этой же жизни свой кусок хлеба отбирать?.. И со смертью в душе волочить свое раздвоенное существование… вся энергия подорвана… жизни нет… Следовательно, прежде чем ставить себя в безвыходное противоречие, надо обеспечить себе, по крайней мере, ну хоть свободу действий. Надо платить за все, и за право быть честным прежде всего… А то: «Что вам угодно?» – «Я желаю поступить на службу». – «Ваш образ мыслей?» – «Мой образ мыслей… мой голодный желудок…» Глупо и пошло…

– Ну, уж и пошло…

– И все это понятно… Собственно, у нас масса еще совсем не образованна, а отдельный кружок за облака ушел… ушел так далеко… ну, вот, за веревку тянут, – не там тянут, где привязана она, а там где-то за конец… Пожалуйте тянуть поближе, а не желаете, возьмем других людей, которые даже лучше, если не знают этих, а-а-а… Понимаешь?

– То есть, значит, образованных людей не надо?

– Если эти люди ушли так далеко от остальной массы, то что ж в них толку для данного момента? Они не работники, у них нет точки приложения… Ну, вот Вася… Может он что-нибудь делать из житейского? Нет… Сомневающийся Вася ничего не может… И все-таки этот еще робкостью хоть своего характера возьмет. А возьми такого, который захотел бы быть последовательным, не лгать, не фальшивить.

– Так и надо, я думаю, стараться.

– Ну, вот, старайся. Ну, вот, представь себе, этот самый капитанишка, у которого Ларио жил, проснулся бы однажды и захотел быть вдруг справедливым и последовательным… жене признался бы про няньку, детям объяснил бы, что он из-за них же взятки должен брать; доказал бы и им, что ничего другого, кроме негодяев, из них не выйдет; начальству своему объяснил бы, что он вор… Встретил бы на улице нищих, ничего не евших, отдал бы им от них же награбленное… сам бы очутился в таком же положении… пришел бы сам уже к какому-нибудь пузатому трактирщику требовать и себе еду… ему не дали бы… что ж он? повесился бы или убил трактирщика? В тюрьму или в сумасшедший дом? Ну, он пристроился, а семья, дети?.. И тяни свою лямку: кто способен ее тянуть, тому и место и в жизни, а кто нет – за борт…

Шацкий замолчал.