Студенты

– Ужасная теория…

– Ничего ужасного… ужаснее сентиментализм, фарисейство, ханжество… делайте гадости, но не называйте по имени… Швейцар? швейцар и швейцар, а будь у него миллион? завтра же пред ним преклонятся… И нечего и морочить себя: можешь приобрести деньги, а с ними и право быть честным, умным, талантливым, право делать что хочешь, – живи; нет – пулю в лоб, и черт с вами.

Карташев смотрел в лицо Шацкого.

– Ты шутишь или серьезно говоришь?

– Я говорю то, что я и сделаю… А Васька никогда ничего не сделает, потому что в нем не один, а два и даже три человека сидят: один – зависимый от всего остального общества, другой – зависимый от кружка, а третий – он сам, раздвоенный, расстроенный… черт знает что…

Шацкий сморщился от боли и замолчал.

Карташев тоже молчал и вдумывался в слова Шацкого.

– Это ничему не мешает, – отвечал Шацкий. – Есть на свете, конечно, «священный огонь»… У кого он есть, так и есть, – деньги не только ему не помешают, а помогут…

– Да, но если я за деньгами погонюсь, то я там и останусь.

– Значит, не священный огонь!.. В Америке для юноши идеалом ставится богатство, и это не мешает быть у них Брет-Гартам… И всей Америке не мешает шагать черт знает как вперед, потому что, само собой, там каждый, делая свое дело, делает этим самым и общее громадное дело… потому что жизнь не богадельня, а мастерская… А что из этой мастерской выходит, об этом и говорит нам Корнев… и это, конечно, поймет такой же новый Корнев следующего поколения с своего маяка, но жизнь и от него уйдет… Для науки это нужно и для прогресса тоже, но для несущейся мимо жизни c'est bete comme tout…[32 - это глупо, как всё… (франц.)] и жизнь идет, как идет, и вперед ее не забежишь, потому что там впереди еще нет никакой жизни… И вот этот, вот, что развалился в военной форме в своей коляске, он лучше подходит к требованию этой жизни, потому что его прет, и он прет без рассуждения…

– И ты его больше уважаешь?

– Я презираю его столько же, сколько и бессильный протест, но я хочу иметь право презирать… хочу иметь свое войско… деньги… и это американец понимает.

– Что ж американцы? их жизнь вовсе уж не такая симпатичная.

– Да?

– А конечно… эксплуатация самая дьявольская.

– Да, да… у нас ее нет… Вот это и есть гнусный сентиментализм и фарисейство: сами гнием на соломе, соломой питаемся, кулачество, с каким не сравнится никакая Америка!.. сами нищи духом, волей, знанием даже нашей действительной жизни… и ни к черту не годимся, а Америка – дрянь… не симпатичны… Факир индийский – недосягаемый идеал для нас: у того хоть мужество есть – прямо лечь и лежать, отказаться от всего. Глупо, глупо все это… Презрение к подлецам вообще, а в частности у такого же подлеца в услужении?.. нет, мой друг, слуга покорный… Приходи, когда у меня будет несколько миллионов, я тебе с удовольствием один дам на газету, а вы, как тараканы на морозе, полопаетесь… но жалкой, зависимой роли я не желаю играть… Не желаю!! Не желаю!!

Шацкий так закричал, что, если бы не грохот мостовой, на него бы все оглянулись. Но мостовая грохотала, ехали экипажи, телеги, звонили конки, шли прохожие, и приятели продолжали изливать друг другу свои мысли.

– Но каким же путем ты хочешь нажить миллионы?

– Ну, подрядчиком сделаюсь, когда кончу курс.

– Надо знать же это.

– Узнаю… Надену смазные сапоги, поступлю в десятники.

– Ты? – граф, лорд?

– Буду и графом и лордом – чем захочу… и ты будешь считать за честь сидеть у меня в кабинете.

– И будешь мошенничать на подрядах, подкупать, раздавать взятки?

– Постой… Виктор Гюго нажил миллион своим писанием?

– Ну?

– И не он один. Граф Толстой сотни тысяч нажил… Это уж самый идеальный мир. Однако ж не стеснились взять с людей потому только, что могли это сделать. Почему же я буду конфузиться, если я тоже могу? И я ничем не торгую, а те своими идеалами торгуют. Возьми, чтоб хватило на жизнь: нет, он миллион берет. И все за честь для себя считают хоть посидеть рядом за тем столом, где сидит этот гений…

– Именно за то, что он гений.

– Ого! Почище гению, Пушкину, за это самое всадили пулю, за то только, что авторитет своего гения не мог поддержать презренным металлом. Не хватало средств, а жена, жизнь, вся обстановка тянет. Первый предлог, и готово… нет, mon cher, все это глупо… Представь себе, что все – Корневы: мы бы все и сдохли бы с голоду, замерзли бы на улицах. А вот надо нам всем деньги – и кипит дело: и едим, и освещение, и дома, и театр, и коляски: только приготовляй побольше… и мне скажут спасибо. Памятник поставит потомство… да, да… Черт знает как далеко ты живешь… у этой дуры салоп подбит не ватой, а воздухом.

– Теперь уж недалеко.

Когда подъехали к квартире Карташева, Шацкий, не слезая с извозчика, проговорил:

– Ну, выноси скорее.

– Зайди.

– Ты вежлив, но… можно мечтать, сидя в салопе своей горничной, о миллионах, но смущать этим салопом мирных обитателей… мой друг, у меня еще будет время смутить их. Да и ты сам, как ни вежлив, но затрудняешься в настоящий момент, как быть тебе с своей горничной при моем появлении в этом виде.

– Я? вовсе нет…

– Тёма, Тёма, как ты прозрачен… Но утешься: Корнев еще больше твоего смутился бы.

– Чудак… Ну, хорошо, я сейчас вынесу тебе.

– A la bonne heure. Послушай, карточки из альбома не вынимай, а то ничего не дадут.

– Там же портреты матери, сестер… Ну, хорошо… только не потеряй.

В комнате Карташева сидел Корнев.

– Шацкий здесь, сидит на извозчике, – говорил Карташев, вынимая Георгиевский крест отца и альбом. – Нужда у них с Ларио. Его прогнали… Ларио в одном белье… Шацкий все с него продал и с себя все… сидит в салопе горничной на извозчике и больной совсем…

– Хороши!

– У меня тоже денег нет, вот это заложит… звал его сейчас зайти – не хочет.

– Ну, и пускай уезжает себе.

– На извозчике мне всю дорогу теорию практики жизни излагал…

– Вот как… Послушай, у меня есть деньги, но на время…

– Я недели через две получу…

– Так возьми… сколько?

– А сколько ты можешь?

– Пять рублей могу.